Провожая уходящего брата взглядом, Вениамин поцокал языком: – Как у него корона на голове держится, объясни мне, Танюха? Ей же нимб мешает! «Начинается», – подумала Татьяна. Но оно никогда и не заканчивалось. Просто из некоторых воспоминаний потоком времени вымывает насыщенность цвета; краски тускнеют, переживания блекнут и остаются в памяти лишь словами, не чувствами. Как ярлычки на коробках, в которых давно уже нет содержимого: высохло или растворилось. А потом вдруг эту коробку вытряхивают тебе на голову и оказывается, что она полным-полна грязи и седой собачьей шерсти. – Веня, вы большие мальчики. Разбирайтесь без меня. – Боже упаси, никаких разборок! – рассмеялся он. – Шучу я, Танечка, шучу! Или ты от Юрки заразилась невосприимчивостью к смешному? – Угомонись. Вениамин перестал улыбаться. – Ты тоже считаешь, что тогда с Гектором была моя вина? Удивительно, как ему это удается: неприятным голосом говорить до того проникновенно, что и не хочешь отвечать, а все равно ввязываешься в разговор. Видимо, сказывается опыт общения с паствой или кто там у него. – Какая разница, что я считаю! – Татьяна все-таки разозлилась. – Не нужно впутывать посторонних в вашу историю! – Посторонних? От веселого удивления в его голосе ей стало не по себе. – Ну что за глупости, – пожурил Вениамин. – Посторонние, Танюша, в этом королевском забеге не участвуют. – Почему в королевском? – Норвежский писатель Асбьёрнсен. Написал сказку про кроликов. – Вениамин прикрыл глаза и продекламировал: – «Пастух свистнул разок в дудочку, и все зайцы сбежались на лужайку, да еще и выстроились рядами, как солдаты на параде»[1]. Он открыл глаза и глянул на нее с насмешливой проницательностью. – Если ты шагаешь строем и бьешь в барабан, не притворяйся зевакой. Или решила сменить амплуа и записаться в идиотки? Так это место занято Людой. Не сбрасывай ее с пьедестала. У тебя-то выбор есть, а ей больше некуда податься. Подмигнул и пошел, виляя тощим задом. Татьяна опустилась в кресло, которое занимал Юра. Настроение было испорчено безвозвратно. – Говорит, сказка про кроликов, а сбежались-то зайцы, – вслух сказала она. Но мысль об ошибке Вениамина не принесла утешения. «В любой момент я могу уехать». Собственно, прямо сейчас и стоит это сделать, не откладывая в долгий ящик. Дождаться дочь, сообщить Прохору, что срочно вызывают на работу, – и бегом на электричку. Он, конечно, после такого демарша вычеркнет ее из списка живых, но зато… – Татьяна! Она вскинула голову, глядя, как он идет по тропе: подпоясанная белая рубаха, в руке коса. Не будь Татьяне так тошно, она бы рассмеялась. Косит, значит. И даже ясно под кого. Под Льва Толстого косит Прохор Савельев, причем под Толстого времен Ясной Поляны. Мало ему нынешней славы Тульского Зодчего! Хочется масштабных ассоциаций и таких параллелей, чтобы дух захватывало. И дом себе поставил – не дом, а декорации к бытию великого писателя земли русской. И жену выбрал – кроткую, бессловесную, глупую, зато красивую и с русой косой до пояса (уж не по косе ли выбирал? фотогенично, и потомки будут ахать и восхищаться). И всячески утверждает себя в памяти свидетелей как могучего старика, эдакий столп современной литературы, мастодонта, силищи необыкновенной и проницательности нечеловеческой. «И ведь верят, вот что страшно». Татьяна смотрела исподлобья, как Прохор идет к ней, и думала, что помри он сегодня – и завтра соседи начнут рассказывать о нем легенды. Да что там, он уже сейчас воплощенный миф. Но ведь и в самом деле могуч. Даже на расстоянии чувствуется, какая от него исходит сила. «Мы рядом с ним кажемся безжизненными сопляками, – подумала она. – Все, кроме детей. У них энергия по другой шкале измеряется, не в его единицах». – А что это ты от всех спряталась? – мягко пожурил Прохор. – Разве спряталась? – через силу улыбнулась она. – Просто тихо здесь. Хорошо. «Сказать про отъезд, сказать сейчас же!» Она открыла рот, чтобы соврать о работе… – Скучно тебе у нас, Танюша? – неожиданно спросил старик. – Маешься, котенька моя? Татьяне показалось, что ее ударили под дых. Вот так вот. Умом все понимаешь, а все равно к горлу подступает ком. Как будто тебе снова пять лет, и мама наказала, а ты бежишь к дяде Прохору, который хватает, подкидывает в воздух, целует в нос, обещает пряники и карусель, а пока тихонечко от мамы возьми-ка «Школьную» в клетчатой синей обертке, да спрячь, дурочка, спрячь! съешь за баней, вот и умница… ну беги, котенька, беги… Десять лет спустя: кладбище, снег, от могильщиков разит перегаром, и на всю жизнь у Татьяны этот запах станет ассоциироваться со смертью. За спиной шепоток вьется поземкой: «– …двух девок… – …а вторая где? – Вон, с Раей… – …никого не щадит… – …и не говорите, ох, какое горе… – …поздно нашли, а я всегда повторяла, что…» Грузная фигура проступает из снеговой завесы. Одним взглядом Прохор изгоняет глупых жалельщиц и наклоняется к ней. «Ничего, котенька, ничего». Тяжелая рука на ее плече – как якорь, не позволяющий шторму вырвать корабль из порта и утопить в ледяном море. Вот так: одно слово, и в тебе снова оживает то, что казалось давно отмершим. Татьяну охватила жалость. Старый ведь он, Прохор. Ей впервые пришло в голову, что он наверняка болеет, в его возрасте и без болезней – это фантастика. Только никому не признается. Может, потому и собрал всех своих, потому и детей упросил привезти. Все хорохорится. С косой расхаживает! Сколько он уже не писал? Последняя книга вышла пять лет назад. С тех пор занимается только чужими рукописями, привечает каких-то неряшливых юнцов, пристраивает странные их повестушки на публикацию. Целыми днями расхаживает по саду с реквизитом в руках, притворяется, что занят делом. Играет в хозяина земли, если не в бога – с него ведь станется, с замахом и амбициями у него всегда все было хорошо! Глава семейства, патер фамилиас. Но и это ведь ложь. Никогда вокруг него не было многочисленного клана родни. Всех разогнал, включая собственных сыновей. Веньке-то хоть бы хны, он сам для себя солнце и звезды. А Юрка до сих пор искалечен этой отцовской нелюбовью. Впрочем, старшему сыну Прохора Савельева ударов судьбы хватало и без отца. – Вовсе я не маюсь, – бодро сказала Татьяна. – Работается мне здесь хорошо. Янка счастлива, поправилась на два кило. Не выдумывай! Призрак электрички помахал длинным хвостом и растворился вдалеке. Она, размякнув, встала, поцеловала Прохора в лоб и сама почувствовала, каким правильным был этот внезапный и несвойственный для нее порыв. – Про Яну я и хотел с тобой поговорить. Слушай, она у тебя плавать умеет? – Умеет… – Вот и славно! – кивнул Прохор. – На реку пойдем завтра. Хочу ребятишек развлечь, а то от вас с Юркой и Веником проку, как от ишаков на скачках. Так что готовься, мамаша: дитятко твое узреет великого Нептуна! Ответно с громким чмоканьем поцеловал ее в лоб и размашисто перекрестил, явно издеваясь. – Хорошо, что ты задержишься! Повеселимся, а, Танька? Глядя ему вслед, Татьяна подумала, что она, кажется, временно спятила. На нее напал темный морок, искажающий образы и стирающий из памяти числа. Какая еще старость? О чем она думала, упиваясь собственной сердобольностью? Ему шестьдесят пять лет! И коса у него – не реквизит, а самый что ни на есть рабочий инструмент. Достаточно вспомнить свежескошенное поле за баней. Повеселимся, значит… 2 – Мам, давай уедем. Татьяна удивленно обернулась к дочери. Тишка стояла на пороге и ковыряла пальцем трещину в косяке. – Почему? Тебе здесь не нравится? Девочка помолчала. В Литвиновке хорошо. Дом по ночам поет и рассказывает сказки. Лес шумит, радуясь ей. – Нравится, – выдавила она. – Тогда в чем дело? Дочь не отвечала. – Тебя кто-то обидел? Тишка удивленно подняла глаза. Кто ее может обидеть? – Тогда я не понимаю, что за капризы, – резче, чем следовало, сказала Татьяна. Господи, сколько можно! Она из кожи вон лезет, старается, и не ради себя, а ради ребенка. Но этот ребенок сам не знает чего хочет. А ведь Прохор определенно симпатизирует Янке. За завтраком похвалил ее наблюдательность. Вчера лично выбрал для нее книгу из своей библиотеки и подсунул со словами: «Прочитай, потом обсудим». Никому из внуков он такого не предлагал. – Это из-за смерти Изольды Андреевны? – Нет.