Он принадлежал сразу четырём владельцам, из которых один действительно держал его как раба. Каждый из трёх других владел одной шестой частью Муэтта, они тут же отправились к нему в фондук [или багно, бараки невольников], куда его отвели после продажи [т. е. трое других купили свои доли у первого владельца]. Самым старым из них был Мухаммад аль-Марракчи, правительственный чиновник, второй был купцом, торговавшим шерстью и маслом, которого звали Мохаммад Лиебус, а третий был еврей, рабби Ямин. Мухаммад аль-Марракчи пришёл с рабом в свой дом, где его жена дала Муэтту белого хлеба и сливочного масла с мёдом, а также немного фиников и дамасского изюму. Затем его возвратили в фондук, где его посетил еврей, церемонно приветствовавший его и пообещавший ему свободу в том случае, если его семья выплатит за него выкуп, требуемый этими четырьмя владельцами. Если он сразу же не напишет письмо во Францию с просьбой собрать требуемую сумму, то его побьют палками и бросят умирать в яме. Муэтт принялся жаловаться, но решил солгать и утверждать, что он всего лишь брат сапожника, – так что ренегат, служивший для еврея переводчиком, объявил, что от продажи этого раба прибыль получить не удастся. На следующий день Муэтта послали к третьему владельцу, купцу, торговавшему шерстью и маслом, его жена и тёща сжалились над пленником. Сначала они поставили его молоть пшеницу, но когда эта задача оказалась слишком утомительной, они сделали его дядькой при младшем сыне купца. Когда добросердечная жена увидела, что её мальчик привязался к Муэтту, она стала давать ему больше хлеба и масла, мёда и фруктов и сняла с его ног 25-фунтовую цепь, которую он был принуждён носить. Она уговаривала его стать ренегатом и жениться на её племяннице. [Муэтт сумел выкрутиться из этой ситуации, осыпав женщину «самыми нежными и трогательными словами на свете», в конечном счёте, добившись ещё более тёплого отношения.] В таком положении Муэтт пребывал год, не испытывая слишком тяжёлых страданий, благодаря своей предполагаемой бедности. Но в конце концов четвёртый его владелец, ставший наместником Касбы, потерял терпение. Он предъявил свои права на Муэтта и забрал его работать на конюшню. Теперь невольник жил на чёрном хлебе и делил тесный и зловонный барак с другими пленниками и арабами-бедняками. Наместник возобновил свои требования выкупа в 1 000 экю, однако Муэтт продолжал настаивать на своей бедности, и теперь его отослали помогать каменщикам, чинившим бастионы крепости. Другие рабочие дурно с ним обходились и жестоко избивали – пока этим не побудили его собрать деньги для выкупа и так, наконец, вернуть свою свободу16. Иост Амман. Мавританка, одетая в домашнее по бетиканской или гранадской моде. Ок. 1577 В сравнении с устрашающими рассказами о плене, распространявшимися монахами-редемпционистами и другими пропагандистами, история месье Муэтта несёт в себе черты аутентичности: разумеется, судьба пленника не была пикником, но у неё были свои взлёты и падения и даже свои возможные варианты спасения или бегства. Поэтому-то такие источники, как легенда о Ричарде Джойсе, и выглядят достоверными; и также поэтому мы можем понять, насколько соблазнительной могла казаться возможность обратиться в ислам для пленников вроде Джойса и Муэтта. Взять хотя бы этих мавританских «племянниц»! Этих восточных женщин с их (практически) неотразимыми любовными чарами! Преуспев «в деле» или нет, но к концу октября каждый салийский морской разбойник возвращался в порт, а корабли – в канал (проходя между стенами Старого Сале и рекой, он был хорошо защищён), корсары обустраивались на своих зимних квартирах, варьировавшихся по своему богатству от практически загородных дворцов до нищенских снимаемых комнатушек вдалеке от улицы Консулов в шумных кварталах морисков Рабата. Что же касается самого города, то каждый, кто бывал в Марокко, может себе с лёгкостью его представить, поскольку структура городского пространства XVII века (или в данном случае X века) всё ещё сохраняется во всех его старых городках и даже больших городах. В отличие от Рабата Сале сопротивлялся модернизации и по-прежнему сохраняет всё ту же простую модель узких извилистых улочек, проходящих между стенами без окон, базарами, мечетями, банями, тенистыми чайными домиками, общественными фонтанами, облицованными синей и белой плиткой, – где всё движение состоит из пешеходов и ослов, а воздух наполнен запахами пряностей, дров и сточных вод, прорезаемых прохладным солёным ветром, дующим с океана. Рабат, или Новый Сале, был в основном построен морисками из Андалусии и использует схему решётки улиц в отличие от извилистых проходов в других марокканских городах. Архитектура домов несёт в себе андалусийское влияние. Город существовал на нескольких уровнях, включая таинственные подземные туннели, некоторые из которых расходятся лучами от «Башни пиратов» или проходят под знаменитой старой «Мавританской кофейней» или «Чёртовой лестницей». Город был окружён оборонительными стенами, и возвышающаяся над ним Касба больше всего напоминала средневековый замок – которым, по сути, и была. Дома мавританского типа остаются неизменными и до сих пор строятся в Испании и Северной Африке (всеми, кто достаточно благоразумен или достаточно беден, чтобы предпочитать традиционную архитектуру бетону и листовому металлу), и эта модель была привнесена даже в Мексику и Калифорнию – тот же самый саман и побелка, те же самые обильно украшенные деревянные двери и резные ставни, те же самые толстые стены, окружающие 2- или 3-этажный квадрат из комнат с расположенным внутри него садиком с фруктовыми и тенистыми деревьями, кипарисами, розами, пряными травами, облицованным изразцами фонтанчиком, а, возможно, и с беседкой, устланной коврами и подушками, где можно обедать на свежем воздухе или курить кальян с чашечкой кофе или мятного чая. Пират, «женившийся на племяннице» или заполучивший богатство путём corso[29], вполне мог наслаждаться таким домом, и, вероятно, холостые моряки со средствами также могли вскладчину его арендовать. В 1630 году Мурат-рейс и другие властители земли приветствовали прибытие французской дипломатической миссии и встретили посланников в Касбе, в комнате, «убранной одними коврами», где они восседали или полулежали на валиках или «подушечках алого дамаста»; а «секретарь делал записи на столе не выше его локтя». Так типичное мавританское убранство было описано посольским писцом, монахом-капуцином. В 1642 году другая французская религиозная, посланная вызволять пленников миссия была принята «князем» Абдуллой, давшим аудиенцию, «сидя на овечьей шкуре, натянутой между двумя треногами, под навесом из пихтовых досок: таков был его трон и помост»17. Зимой корсарская диета превосходила их корабельные рационы, включая в себя пряные таджины с мясом и фруктами, подаваемые с кус-кусом или рисом, белый хлеб со сливочным маслом и мёдом, молоко и йогурт, куриные пироги с сахаром и гуммиарабиком, целиком зажаренных ягнят, фаршированных финиками и шафрановым рисом, тягучие сладости и сладкий мятный чай. А для нетвёрдых в вере тут были прекрасные Канарские вина и портвейны, мадера, херес, другие креплёные вина и фруктовые бренди – корсары приберегали все лучшие марочные напитки для себя, или, по крайней мере, так поговаривали. Если ренегаты наслаждались радостями жизни, то, пожалуй, так нельзя было сказать про некоторых других обитателей квартала экспатов в Рабате, купцов и посланников различных более или менее дружественных европейских держав. Нелегко понять, почему там год за годом пребывали некоторые консулы типа персонажей Грэма Грина[30], в этом месте, столь очевидно чуждом всем их ценностям. Гаспар де Растен, французский вице-консул, чей дом был в 1637 году разграблен толпой, пока он прозябал в тюрьме (будучи арестован за слишком рьяное участие в судьбе некоторых французских пленников), так никогда и не получил никакой компенсации ни от Сале, ни от Франции, и «поняв, что от двора ему не получить ничего кроме пустых обещаний, он скончался от полнейшего разочарования в 1643 году»18. Нидерландский консул Давид де Врис пострадал куда сильнее, и, тем не менее, продолжал возвращаться на своё место. Впервые он прибыл в Сале из Бразилии как пленник в 1650 году и был выкуплен за сумасшедшую сумму. В 1651 году он снова появился в Рабате в качестве консула и на этот раз был торжественно встречен суфиями тариката Дилаиййа, которые тогда правили городом. Но вскоре де Врис начал входить в свою роль «самого притесняемого из всех европейских консулов»19. Толпа, разгневанная захватом голландцами салийского судна, окружила его дом, крича: «Смерть консулу! Убейте его!» Французский историк Кайе замечает, что такого рода действия толпы можно считать свидетельством «общественной жизни… и роли народа в политике… при демократической и республиканской форме правления»20. В 1654 году на де Вриса вновь напали, спустили его с собственной же лестницы и приволокли в Матаморе, подземную тюрьму, в то время как его дом был разграблен подчистую. Проведя в этой грязной дыре четыре ночи, консул был выпущен, но к нему приставили «охрану» из четырёх мавров, которые к тому же возжелали получить от него «жалованье» в 30 риалов за ночь! «Здесь нет ни порядка, ни справедливости», – жаловался голландец; а в другом своём письме домой он сетовал на трудную жизнь «в этой варварской стране, где невозможно найти ни капли радости»21. И всё же де Врис продолжал здесь работать, и так и скончался на своём посту в 1662 году. Большинство европейцев, посещавших Сале, испытывали к этому городу ненависть: «Прибежище негодяев, логово воров, вместилище пиратов, место сбора ренегатов, бойня варварской жестокости и дикого варварства, проклятие и расстройство для купцов и торговли и жалкое скорбное узилище для несчастных пленённых христиан»22. Нов силу различных странных причин, некоторым европейцам Сале всё-таки нравился. Одно из лучших описаний корсарской республики было сделано Джоном Харрисоном, своего рода английским «агентом 007» того времени, предшественником позднейших романтических шпионов-исламофобов вроде сэра Ричарда Бёртона, Томаса Эдварда Лоуренса или Гертруды Белл. Благодаря Харрисону Англия стала первой европейской страной, установившей дипломатические отношения с Республикой Бу-Регрег. В 1627 году контакты Харрисона в Сале дали ему немного заманчивой информации – или дезинформации: Мориски, также теперь правящие в Сале, дали мне знать, что если я приеду договариваться с ними, то они свергнут тираническое правление муллы Сидана, которое было причиной захватов столь многих подданных Вашего Величества и потери их кораблей, товаров и жизней, и всецело перейдут под протекцию Вашего Величества, словно ваши подданные. Посему, дабы исполнить службу Вашего Величества, я предпринял весьма рискованное путешествие по суше из Тетуана в Сале, переоблачившись в мавританские одежды (эта страна так опасна для путешествий иностранцев, она полна мятежниками, не признающими никакого монарха), и насколько мне стало ведомо, испанцы решили подкупить алербийцев, которые и отцов своих готовы продать, чтобы те похитили меня; поэтому я пробирался по высоким горам и холмам неподалёку от Феса, дабы избежать этих опасностей, и в основном шёл пешком, босоногим, подобно паломнику, но, несмотря на это, всё-таки вышел на равнину. Наш путь лежал дальше к Альказеру[31], где, я знал, есть большая опасность для меня быть схваченным (ибо меня оценили в тысячу дукатов) и отвезённым в Мамору или Аллерач[32]. Но Богу было угодно, чтобы я встретил двух честных марабутов, или святых, которые весьма почитаются в этой стране (по этой причине один прибыл сейчас ко мне в Сале, он святой из Мисмуды), и двух честных шейхов, правящих своими кастами или племенами, и они сопровождали меня от одного к другому, частью днём, а частью ночью, вне всякой опасности, пока я не пришёл в Старый Сале к великому святому Сиди Хамету Лниаши, который правит ими всеми: и он предложил быть к услугам Вашего Величества ради взятия Маморы, Аллерача или любого другого места, которым ныне владеют [испанцы] на побережье Б арбарии, желая, чтобы они скорее оказались в руках Вашего Величества, во имя старинной дружбы, торговли и коммерции, которые давно уже велись между англичанами и маврами23. Чезаре Вечеллио. Мавр из Барбарии. Ок. 1590 После этого приключения Харрисон встретился с Яном Янсом (Мурат-реисом), отдавшим ему в качестве жеста доброй воли нескольких английских пленников. Затем Харрисон возвращается в Англию, чтобы вызволить некоторое число мавританских пленников из рабства в Европе (напоминая в своём секретном докладе королю о том, что рабство осуждено по божьим законам, цитируя Его Величеству 21 стих из книги Исход!) и снова едет в Сале с восемью освобождёнными. Когда он прибыл, …капитаны из крепости выслали одну из самых крупных своих лодок для моей высадки, которую я и предпринял, хотя прибрежная полоса изобиловала камнями. После того как андалусийцы выказали нам должное почтение, для меня и моих спутников выделили дом, провиант и все прочие необходимые вещи, всё за их счёт. И аль-каид[33] с пятью другими андалусийцами были приставлены оберегать меня из страха любых козней или заговоров муллы Сидана, который до этого уже послал туда одного из своих главных аль-каидов – испанского ренегата по имени Агиб, под предлогом взимания долгов старого аль-каида, но на самом же деле, как потом выяснилось, вести переговоры с маврами и лербийцами[34], чтобы те внезапно захватили крепость, что им не удалось; после того же, как я высадился и получил надлежащее обращение и провизию не без риска и сложностей по причине опасной отмели, мулла Сидан написал письмо с требованиями к капитанам крепости, поручая им и уповая на их преданность, отослать меня к нему. Они же отвечали, что я прибыл с миром и почётными условиями от Вашего Величества для выкупа пленённых Ваших подданных и с предложением заключить мирный договор, а посему они встретят меня подобающе и дозволят пребывать столько, сколько мне будет угодно, и когда я пожелаю, меня с миром и почётом проводят. Вследствие чего немедленно они того аль-каида отослали обратно, его же неподалёку от города ограбили и убили лербийцы, и вот так его предали, как сам задумывал предать других. А спустя день или два все благородные люди города, сотня самых главных и знатнейших, повезли меня на охоту на диких кабанов, относясь ко мне с превеликим уважением, и так время от времени я пребывал с ними, а они высказывали всё более и более восхищения Вашим Величеством, и не только на словах, но и на деле, тут же немедленно, в соответствии со своими прежними обещаниями, отпустив всех подданных Вашего Величества24. При столь радушном приёме неудивительно, что Харрисон испытывал такое воодушевление в отношении своих новых друзей, андалусийских морисков Сале. Он отстаивает их интересы перед английским королём, сравнивая их затруднительное положение (массовое изгнание из Испании) с той ситуацией, в которой оказались библейские иудеи или же троянцы после падения Трои. Хотя теперь среди них нет никого, кто бы исповедовал христианскую религию, и хотя образ Господа искажён магометанством и им грозит смерть за исповедание христианства, однако же многие признаются мне: большая их часть растеряна, ибо находится между идолопоклоннической римской религией, в которой они были рождены, и магометанством, под которым они ныне стенают, так как не знают, во что теперь верить, но они испытывают весьма сильную привязанность и тяготение к нашей нации и религии, и даже у самих мавров, у многих из них, и это без сомнения так по промыслу Божьему, который правит сердцами всех людей25. Особо сильное впечатление на Харрисона произвёл аль-Аййаши, суфийский «святой» Сале: И дважды я приходил к нему, оба раза, пока я был с ним, шёл проливной дождь, что заметили некоторые из мавров и посчитали это добрым знамением того, что я принёс им удачу, росу небес, столь сильно желанную в этой жаркой и сухой стране; в самый первый раз он провёл меня в свою келью или место для молений, куда ранее ещё не ступал ни один христианин, ибо обыкновенно эти святые не терпят присутствия никого из христиан ближе своих дверей, считая, что они оскверняют своим присутствием их святыни26. Согласно Харрисону, новые власти Сале желают полноценного сотрудничества с Англией, чтобы добиться освобождения пленников: Они отпустили всех подданных Вашего Величества, купленных и проданных в рабство при правлении муллы Сидана, и выплатили немалые суммы денег их хозяевам, и, более того, согласно этому договору, они отпустили некоторых мальчиков, которые были принуждаемы к обращению в мавров, большинство из которых прошли обрезание, и ещё некоторых, оказавшихся немощными; и по их собственным подсчётам они также обещали отослать их, однако тайно, из страха перед теми маврами, кто уже начал протестовать и из-за этого воспринимать их более негативно, говоря, что они, все эти андалусийцы, являются христианами в душе, а не истинными маврами. И в силу этих условий, которые должны соблюдаться ими, так же как и алжирцами, что, как я слышал, никогда ещё не бывало ни в одном месте под турецким владычеством, чтобы они соглашались на такие условия и освобождали христиан, некогда уже обрезанных и обращённых в турок, но обычно сжигали их (такой их закон), если те отрекались; некоторые же из главнейших их людей отводили меня в сторону и говорили мне простыми словами, что они не отваживаются делать всё так, как должны, но будут делать всё постепенно, росо а росо[35]27. Харрисон – это британский Синдбад – совершил семь путешествий в Сале и, к сожалению, оказался глубоко в долгах, стремясь воплотить свою мечту – обратить морисков в протестантизм и заключить между ними и Англией тесный союз. Он не только был разочарован, но, в конце концов, даже стал судиться с английскими властями из-за невыплаченного жалования. Так и не добившись успеха, он предпринял своё седьмое и последнее путешествие. Очевидно, его укусила муха одержимости. Во время своего последнего длительного пребывания в Сале Харрисон глубоко окунулся в местные политические дела – он, можно сказать, вовремя подоспел к конфликту между орначерос и морисками 1629 года: В Сале, куда мы прибыли в 29-м, я обнаружил всеобщее смятение. Крепость и Равал, или город, были в состоянии гражданской розни друг против друга. Крепость находилась во владении орначерос и была отстроена ими вскоре после их изгнания из Испании, а город был в руках у андалусийцев (обыкновенно называемых морисками), стекавшихся туда со всех концов как Турции, так и Барбарии, где они оказались рассеянными, подобно евреям, после своего изгнания. Городских андалусаров было больше числом, и они требовали равной доли и участия наравне с Крепостью, как в управлении и таможне, так и в других доходах и привилегиях, утверждая, что те, кто в Крепости, отослали их сюда, чтобы они населяли это место; а поскольку они достигли пропорционального участия с ними во всех общественных обязанностях, они желали, чтобы 50 самых важных обитателей Крепости переселились к ним в город, а 50 жителей города перешли в Крепость, и также чтобы у них был в городе свой собственный аль-каид, или наместник, на что обитатели Крепости, будучи первопоселенцами и потому наставниками, не согласились, но задумали подчинить себе весь город, имея для того артиллерию, из коей они долго палили по городу, однако не причинив большого вреда, потому как дома его были сделаны из глины, земли и извести. Выстрел просто пролетал сквозь них, не нанеся урона. И жители города, имея только одну малую пушку, также причинявшую лишь незначительный урон, стреляли по лодкам, шедшим в Крепость и обратно в старый город (Старый Сале) по дальней стороне реки, так что Крепости пришлось пользоваться обходными путями для подвоза провизии и торговли, куда они ранее отослали всех своих коней, а кроме того выплатили жалование некоторым своим конникам, часто переходившим реку вброд и нападавшим на город, угоняя их скот и забирая другой провиант. И в этом состоянии мятежей и гражданских войн, какие происходили не так давно и сейчас опять возобновились, я их обнаружил. Объявлению о моём прибытии вкупе с письмами от Вашего Величества, как кажется, и Крепость, и город были весьма рады и выражали это так: Крепость – дав салют из своих лучших пушек при моей высадке, а город, страшась поранить меня или моих спутников, совсем не стрелял вопреки своему обыкновению. Наместники и комендант Крепости спустились к воде, дабы встретить меня, а затем сопроводили меня в их диван, там они приняли послания от Вашего Величества с самым большим уважением, а затем снова сопроводили меня до моей резиденции, богато обставленной и всем обеспеченной, предоставили мне также и стол, и всё остальное, оплаченное на время моего там пребывания. В это же время прибыли 3 корабля из Генеральных Штатов с ранее упомянутыми уполномоченными, самолично сошедшими на берег и привёзшими с собой также агента, посланного ранее из Сале к Штатам; и пробыв тут около пяти дней, они возвратились на борт и отправились дальше к Сафи. Высадившись здесь, я оказался меж двух врагов, но одновременно и среди друзей и доброжелателей Вашего Величества и его подданных, и мне на ум пришло написать письмо (отчасти желаемое некоторыми из их вождей – как Крепости, так и города, сторонниками мира в обществе и вообще уставшими от гражданских войн) великому святому Сиди Хамету Лйаши, дабы сподвигнуть его (поскольку все их святители являются миротворцами) прибыть для установления мира. Но он был тогда довольно далеко от Танжера, в Гибралтарском проливе, на своей священной войне против испанцев, для которых он является смертельным врагом, не знающим покоя, и он также отнюдь не был другом для Сале, так что до того, как от него пришёл ответ, прибыл капитан Джон [Мурат-рейс] из Туниса, адмирал Сале, привезя с собой ещё одного святого, святого из Шеллы[36], близко соседствующей с Сале, побывавшего в Мекке в паломничестве к гробнице Магомета, а с ними прибыли и разные другие мавры, и при его посредничестве, после его нового прибытия и так подходяще к моменту их Пасхи – Рамадана, был заключён существующий мир. Было согласовано, что город должен иметь аль-каида по своему собственному выбору, однако резиденцией его всё ещё должна оставаться Крепость, а кроме того, 8 персон, избранных городом, должны быть присовокуплены к тем 8 от Крепости, чтобы так образовать их диван, или Совет государства из 16 человек, 8 от города и 8 от Крепости, но и они, и аль-каиды будут располагаться в Крепости и участвовать во всём на равных – как в управлении, так и во всех других привилегиях, как единый политический орган. Таков, по сути, был указ святых. Обе стороны ранее обещали придерживаться этого, а если кто-либо из них нарушит мир, то он угрожал стать их лютым врагом и натравить на них лалбеев, то есть сельских жителей, чтобы нанести им урон, как он с лёгкостью может устроить, будучи с ними по соседству, а они могут только следить за вероятностью возобновления их гражданских розней, из-за которых рушились и куда более великие державы, ибо истинно сказано: «Царство или город, разделившийся сам в себе, не устоит»[37], – как я и сказал им в Сале и, надеюсь, они извлекут из этого урок28. Харрисон проводит своё время в Сале за переговорами в интересах Франции и Британии, а также в спорах с другими европейскими искателями приключений (которых он обвиняет в безбожии). Он продолжает тревожиться по поводу проблемы ренегатства: Однако есть опасение, что некоторые могут нарушить свои обязательства и стать пиратами, англичане выходят на своих кораблях в море, на кораблях Сале, и служат им и становятся ренегатами; и так Ваше Величество теряет своих подданных, а Бог – многие души, о чём я также сообщаю для дальнейшего рассмотрения, которое должно не просто желать, но предпринять в соответствии с ним строгие меры (хотя я и был принят на службу в Сале и в этом отношении могу считаться его другом, однако ж “magis arnica patria” – честь моей страны и общее благо христианского мира для меня ближе и дороже); я сообщаю, что хотя я был посредником при заключении этого мирного договора, при помощи коего должны быть отпущены из плена подданные Вашего Величества (в этот раз это касалось также и французов), однако же теперь, когда и те, и другие, все английские и французские узники отпущены отсюда, я бы мог желать, чтобы Ваше Величество и венценосный брат Ваш французский объединили свои силы для искоренения всех кораблей, относящихся к этому месту, а равно и к Алжиру, дабы предотвратить чинимые ими и прочими беспокойства или, скорее, оскорбления. Увы! Прискорбно, что так много христиан каждый день оказываются пленёнными на своих кораблях и обращаются в рабов, и большое число из них принуждено забыть свою веру, обращаться в турок и ренегатов, что может легко быть исправлено, если Ваше Величество соблаговолит принять во внимание прилагаемые к сему соображения29. В своём финальном отчёте, составленном в 1631 году, Харрисон отчасти утратил свой прежний энтузиазм по поводу «святых»: В течение года или двух спустя объявился в Сахаре, или пустынях у Гвинеи, один левантадо, или мятежник, один из их марабутов или святых (как те называют их), которые по большей части являются чернокнижниками, но при этом претендуют на великую святость и подвижничество в жизни, причём некоторые из них постятся каждый день на протяжении всего года, однако же всю ночь, пока они способны видеть звезду, они могут и есть, и пить: так и все мавры связаны законом своим раз в каждый год соблюдать их Рамадан, что по сути есть наш пост, целый месяц все вместе, но определённый вид этих святых соблюдает его целый год, из года в год на протяжении своей жизни, и этими приёмами (подобно папистскому клиру) они получают большое уважение среди простого народа, и их почитают словно маленьких пап или, скорее, полубогов, думая, что они всеведущие и могут делать всё, что им заблагорассудится; и по этой причине они окружены благоговейным страхом. В особенности же выше прочих почитают этого святого (имеющего прозвище Бумхалли, а настоящее его имя – Хамет), злоупотребляющего доверием простого народа, претендующего на то, что он был послан Богом, и заставляющего их верить в это, чтобы преобразовать всю страну, дурно управляемую муллой Сиданом30. Но даже теперь Харрисон растерял не все свои романтические представления. Он всё ещё старается убедить короля в том, что мориски созрели для обращения в христианство или для англификации, или для того и другого: В особенности же счастливы мориски, основываясь на старом пророчестве, которое, как они мне поведали, их предки нашли написанным на горе Монте Санто, что возле Гранады, предсказывающем их изгнание из Испании в Барбарию, однако также и то, что со временем их должны будут вернуть обратно, причём на христианских кораблях; и они истинно полагают, слыша о столь больших приготовлениях нашего английского флота, что время исполнения этого пророчества наступает сейчас, и потому запасаются хлебом, порохом и всем другим необходимым, будучи готовыми выступить и ожидая лишь прибытия этой великой Армады (как они называют её), чтобы та перевезла их. Но этот великий замысел не ответил на их столь большие ожидания, и эта превосходная возможность была упущена; испанцы же, ранее трепетавшие, теперь торжествуют, говоря этим маврам (как они передают мне), что больше нет Дрейков в Англии, а остались одни лишь куры, gallinas. И в то время, когда скончался сэр Альбертус Мортон, я тоже был мёртв и позабыт, оставлен здесь позаброшенным и лишённым как корабля, так и других средств, которые мне обещали послать, чтобы увезти меня отсюда. Потому я был принуждён предпринять отчаянное путешествие по суше из Тетуана в Сале, подвергая большой опасности как свою жизнь, так и свободу; испанцы у побережья разведали о моём занятии и путешествии и подговорили людей из варварийских племён, готовых продать и своих собственных отцов и детей, выдать меня, и как мне сообщали, так и сделали: предложили тысячу дукатов (как я разведал) за то, чтобы меня доставили в Алларач или любой другой 31 из их гарнизонов. Харрисон, этот Лоуренс Аравийский, опередивший своё время, заканчивает своё письмо так: «Занимаюсь тем, чтобы собрать десять тысяч этих морисков, готовых служить Вашему Величеству»! Что касается печально известного скверного поведения корсаров – пьянства, походов по шлюхам, кутежей и бунтов – то, разумеется, даже самый буйный негодяй не мог заниматься всем этим всё время с осени до весны. Мало-помалу европейцы, и в особенности ренегаты вливались в мавританские ритмы жизни – повседневность, заполненную либо работой, либо общением в кофейнях, прерываемую свадьбами, похоронами, обрезаниями, празднествами, выступлениями на публике дервишей, и разумеется, иногда возникающими вспышками вражды между Сале и Рабатом. В ренегате интерес к религии мог проснуться разве что от скуки – в конце концов, местная культура была основательно смешана с духовностью, пропитана ею – от её влияния было сложно ускользнуть. Если наш ренегат немного освоил арабский или женился на девушке из семьи испаноговорящих морисков, он мог многое узнать, просто слушая и наблюдая. А кто-то мог зайти и так далеко, что оказывался погружённым в религию в той или иной степени. Неизвестный художник. Дервиш. Ок. 1664 Такие видные общественные фигуры, как аль-Аййаши или Мухаммад аль-Хадж из далаиййа, представляли собой весьма ортодоксальный, но в то же время и глубоко мистический вариант ислама, который мы можем назвать классическим городским учёным суфизмом. Теософия и даже богопознание таких важных писателей, как живший в Андалусии XIII века суфий Ибн Араби, находилась внутри структуры строгой суннитской практики, сурового благочестия и аскезы. Суфийские ордена были очень тщательно организованы и имели жёсткую систему рангов, от всемогущего харизматического шейха, или му р ши да (сравнимого с гуру в индуизме), до самого последнего и низшего ученика, или мюрида. Медитация, уединение, призыв и чтение молитв на маджалисах, или собраниях ордена, составляли духовную практику, добавлявшуюся к обычной религиозной практике намаза, поста, раздачи милостыни и прочего. Колоссальный престиж, которым обладали отдельные шейхи, мог проявляться как политическая сила. Кажется весьма маловероятным, чтобы какой-либо из этих орденов обращался к ренегатам или был готов принять их в свои ряды, однако это не было совсем уж невероятным. Существует захватывающий документ, дающий отчёт об истории пленения св. Викентия де Поля, откуда можно узнать, что образованный пленник и образованный мавр могли одинаково испытывать притягательную силу мистицизма. К сожалению, недавние исследования относят это произведение к псевдоэпиграфии; но к счастью, Госс в своей блестящей и увлекательной книге «История пиратов» по-прежнему разделяет веру в аутентичность этого текста и цитирует весь этот эпизод. Возможно, он не является истинным, однако он чрезвычайно важен, потому что в его истинность верили — потому что он был правдоподобен. (Тот же самый аргумент будет приведён и в отношении, вероятно, апокрифического описания Либертатии капитана Миссона у Дефо.) Якоб Фолькема. Странствующий дервиш. Ок. 1741 Вот этот фрагмент: Меня продали рыбаку, а он, в свою очередь, перепродал меня пожилому алхимику, человеку великого добросердечия и скромности. Этот последний рассказал мне, что посвятил пятьдесят лет своей жизни поискам Философского камня. Моим долгом было поддерживать жар в его десяти или двенадцати печах, и благодаря Богу, в этом занятии я находил больше удовольствия, чем боли. Мой господин питал ко мне большую приязнь и любил говорить со мной об алхимии, а ещё больше – о своей вере, в которою он так изо всех сил стремился обратить меня, обещая мне богатство и все секреты своих знаний. Господь укреплял мою веру в освобождение, которое должно было стать ответом на мои непрестанные молитвы Ему и Деве Марии (благодаря заступничеству которой, я уверен, и свершилось моё освобождение). Именно такой персонаж, как мавританский алхимик, описывается в классической «Алхимии» Холмйарда, где одна из глав посвящена его дружбе с марокканским адептом этого учения в XX веке. Такой человек по определению принадлежит к одному из классических суфийских орденов. И если бы Св. Викентий обратился в турка, он мог бы закончить свои дни в таком братстве, как Шазилийя, где иногда обучают этим оккультным тайным знаниям.