Никакого ответа. Он вздохнул. Сколько раз уже он пытался поймать призрак! Он вернулся в гостиную и сел за стол, за которым они провели столько времени вместе. Почему ему так упорно отказывают в прощении, не дают ни единого шанса? Почему она бросила его? Почему он даже не может плакать? Эти горестные вопросы все с большей силой кричали в его мозгу. Если бы только заплакать! Больше ему ничего не нужно. Опять какой-то звук, на этот раз в кухне. — Дженни? Он встал и вышел на кухню, хотя заранее знал, что там пусто, там нет ни Дженни, ни места для него. Может быть, она мучит его за то, что он сделал? Его мозг отказывался в это верить. И тут совершенно неожиданно он осознал правду, и решение пришло само собой. Дженни зовет его. Кричит, чтобы он присоединился к ней, и тогда она простит его. Конечно! Она ушла из этой жизни, но она видит, как он несчастен, и жалеет его. Она хочет, чтобы его страдания прекратились и он снова был бы счастлив. А главное, она хочет, чтобы он был вместе с ней. Теперь он знал, что делать. С целеустремленностью, которой он был лишен все последние дни, Гудпастчер поднялся наверх и принялся рыться в ящиках серванта в поисках карандаша и бумаги. Найдя их, он сел за стол и начал писать. За этим занятием он провел целых два часа, но так и не смог поведать бумаге ничего вразумительного. Монстр, прятавшийся внутри его, не желал сидеть спокойно и был слишком страшен, чтобы можно было взглянуть на него незащищенным взглядом. Как ни старался Гудпастчер изложить на бумаге все, что случилось с ним, слова не давались ему, не складывались в предложения. Десять раз он принимался писать заново, и все время бумага фиксировала лишь обрывки фраз. Гудпастчер никогда не ладил со словами. Те приходили к нему медленно, нехотя, вели себя предательски, то и дело подстраивая ловушки. Только на свои руки он мог положиться, они придавали смысл и достоинство его существованию. В конце концов Гудпастчер сдался. Он посмотрел на исписанные листки, понимая, что они не в состоянии передать то, что накопилось у него на душе, но ничего другого у него все равно не получится. Отыскав конверт, он дрожавшей рукой накорябал на нем адрес доктора Айзенменгера. Затем вложил в конверт исписанные листки и запечатал. Только тут он вспомнил, что в его доме нет ни одной марки. Ситуация была комической, но Гудпастчер был не в состоянии смеяться. Он начал рыться во всех буфетных ящиках, в фарфоровых вазочках на камине, в карманах курток и пальто, но нигде ни одной марки не было — ни новой, ни старой, ни первого, ни второго класса. Эта неудача, незначительная сама по себе, привела его в ярость, потому что она как нельзя лучше символизировала всю его загубленную жизнь. Нет!!! Он уже готов был в остервенении скомкать конверт и выбросить его в мусорное ведро, но тут вдруг услышал, как в соседней комнате скрипнула половица. Он вскинул голову, глаза его расширились, превратившись в две темные дыры на лице, обведенные белым ободком. — Дженни? — воскликнул он жалобно. Послышалось рыдание. Сначала Гудпастчер подумал, что это плачет он сам, но затем вдруг понял правду. Он встал и чуть ли не бегом направился к двери. — Дженни? — войдя в кухню, позвал он опять, но там по-прежнему никого не было. Мгновение он стоял, уставившись в пустоту и прислушиваясь к голосу жены, но не слыша его. Затем он заплакал. Вернувшись в гостиную, он взял со стола конверт, не заботясь больше о том, услышит ли кто-нибудь его мольбы. Он положил конверт на столик в передней возле гордо демонстрировавшего свое уродство фаянсового горшка — «Сувенира из Ярмута». Именно сюда они с Дженни всегда откладывали письма, предназначенные к отправке. * * * Они сидели в том же кафе, та же официантка все так же небрежно обслуживала их, и та же музыка порхала между столиками. Казалось, что магнитофонная лента так и крутится с тех пор, не останавливаясь и не обращая внимания, слушают ее или нет. Все это создавало ощущение вечности, но вечности недоброй, с похоронным оттенком. Музыка была бесконечна, а из отношений между Еленой, Джонсоном и Айзенменгером что-то, несомненно, ушло навсегда. Елена выглядела неважно, словно какой-то недуг овладел ею, превратив эту красивую женщину во вместилище болезнетворных микроорганизмов. У Джонсона вид был тоже усталый, но хотя бы не подавленный. Он, правда, еще не знал того, о чем Айзенменгер сообщил накануне Елене. — Расскажите ему, — меланхолично то ли попросила, то ли потребовала Елена. Официантка посмотрела на них — вернее, на то, что было у них на столе, — увидела, что кутить эти клиенты не собираются, и удалилась. Сегодня они отказались от вина и ограничились одним только кофе. Когда Айзенменгер в двух словах изложил версию Беверли Уортон, Джонсон недоверчиво произнес: — Это просто невероятно. Ни в какие ворота не лезет. Елена кивнула, соглашаясь, но Айзенменгер возразил: — Но как вы можете доказать, что она не права? — А она может доказать свою правоту? — Боб, у нее все-таки есть свидетель. — Которого она подкупила. — Вы же прекрасно понимаете, что факт подкупа мы уж точно не докажем. — Оставим в покое Билрота, — перевел разговор на другую тему Джонсон. — Вы-то сами, Джон, верите, что убийство — дело рук Рассела? — Это, конечно, возможно… — начал Айзенменгер после небольшой паузы. — Но? — Но я не думаю, что это он. Джонсон повернулся к Елене: — Беверли Уортон снова взялась за свои штучки. Она манипулирует фактами, стремясь убедить всех, что Билрот участвовал в убийстве, в то время как это почти наверняка не так. И каким бы законченным подонком ни был Рассел, он, по крайней мере, заслуживает справедливого суда. Негодование в голосе Джонсона все нарастало. Елена никогда не видела, чтобы он так горячился. — Но у нас нет фактов в пользу его невиновности, — заметила она. — Только наше мнение. — То же самое можно сказать и в отношении Билрота, — добавил Айзенменгер, чувствуя, что берет Джонсона за горло. — У нас нет ни одного факта в его защиту. Я не верю, что Билрот был убийцей, но не могу более или менее внятно объяснить почему. Вы с Еленой тоже не верите, что он виновен, но лишь потому, что ненавидите Беверли Уортон, а она, со своей стороны, не имеет фактов, чтобы подтвердить свою правоту. И как бы нам ни хотелось оспорить ее утверждение, откуда мы знаем, что Билрот действительно ни причем? В конце концов, он уже однажды был осужден за изнасилование. Елена и Джонсон не верили своим ушам. Женщина посмотрела на Айзенменгера так, будто тот сообщил, что одобряет убийства и изнасилования. Доктор ничем не ответил на ее гневный взгляд, и Елена обреченно опустила глаза. Джонсон открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но тоже сдержался. — Я просто хочу, чтобы вы трезво оценивали ситуацию и представляли, как на нее будут смотреть остальные, — объяснил Айзенменгер. — Не имеет значения, был Билрот насильником или не был, — сказал наконец Джонсон. — Пусть даже он был серийным убийцей. Значение имеет только одно: можно ли доказать, что он совершил именно это убийство. Айзенменгер, не соглашаясь, помотал головой: — Эти юридические формальности уже ничего не значат, Боб. Все зависит от баланса вероятностей, от того, какие из них перевесят. — Значит, мы должны продолжать расследование и сместить баланс в свою пользу. Айзенменгер почувствовал в Джонсоне что-то такое, чего не замечал прежде; ему показалось, что бывшим полицейским движет отчаяние. Он поглядел на Елену, ожидая найти в ее глазах такую же отчаянную решимость, но она сидела с отсутствующим выражением лица. — Мне кажется, что пора перестать использовать труп Никки Экснер в своих интересах, — обронил он. — Что вы хотите этим сказать? — вспыхнул Джонсон. — Разве не этим мы занимаемся? Ковыряемся в ее трупе, чтобы найти факты, которые помогли бы нам достичь собственной цели. Джонсон пребывал в крайнем возмущении, но Елена, как показалось Айзенменгеру, после его слов почувствовала себя не в своей тарелке. Она по-прежнему молчала, в то время как Джонсон произнес оскорбленным тоном: — Не знаю, как вы, Джон, но я взялся за это дело только для того, чтобы восстановить справедливость. Айзенменгеру не хотелось продолжать этот бессмысленный и бесполезный спор. Пусть Джонсон считает, что его мотивы исключительно благородны. Насчет себя самого у Айзенменгера такой уверенности не было. По тому как нахмурилась Елена, можно было предположить, что ее тоже обуревают сомнения. — Ну ладно, — произнес он примирительным тоном, — каковы бы ни были наши конечные цели, похвастаться успехами мы не можем. — Поэтому мы не должны сдаваться. Мы знаем, что Рассел был замешан в этом, — пусть даже полиция не права, утверждая, что убийца именно он. Мы должны доискаться правды. — Но как? — устало спросил Айзенменгер. — У вас есть хоть какой-то план? Возможно, у Джонсона и были какие-то соображения на сей счет, но прежде, чем он успел ответить доктору, Елена тихо сказала: — Это уже не имеет значения. Мы бросаем это дело. Оба мужчины воззрились на нее с удивлением. — Как это? — спросил Джонсон. — Мы не можем бросить его! Она покачала головой: — Я разговаривала сегодня с родителями Билрота. Они настойчиво советуют нам прекратить расследование. — Но почему? Айзенменгер уже начал догадываться почему, но предоставил слово Елене.