* * * Весь следующий день Джонсон пребывал не в лучшем расположении духа. Салли неожиданно собралась к родителям, оставив весьма лаконичную записку, в которой даже не сообщила, когда собирается вернуться. Между тем Джонсон терпеть не мог неожиданностей и неопределенности, и такое совершенно нетипичное для Салли поведение беспокоило его. Со дня годовщины их свадьбы она все больше замыкалась в себе, что-то скрывала от мужа и нервничала. Он хотел было позвонить ей, затем передумал. Теща Джонсона была женщиной болезненной и довольно сварливой, к зятю относилась весьма критически, и между ними нередко проскакивали искры, поэтому он не хотел провоцировать очередной электрический разряд. Джонсон провел день в прогулках по старым любимым местам — где в одиночестве, где в компании старых друзей, былых сослуживцев и даже прошлых врагов. Разговаривая с многими из них, он чувствовал, что те прячут свои подозрения, даже враждебность; владелец одного из заведений открыто отказался обслуживать бывшего полицейского, обозвав его дрянью. По большей части старые знакомые приветствовали Джонсона с некоторой настороженностью, завязывая ничего не значащий разговор о старых и новых делах и обходя мучивший всех вопрос о том, что же все-таки случилось с сержантом полиции Бобом Джонсоном. Домой он вернулся в семь часов слегка навеселе, но нисколько не став от этого счастливее. — Салли? В доме стояла тишина, но он чувствовал, что жена здесь. В нем сразу проснулось беспокойство. Салли привыкла создавать вокруг себя шумовую завесу и неизменно включала радио, телевизор или музыкальный центр. — Салли! Тут он услышал шум воды наверху — сомнений больше не оставалось. Джонсон взбежал вверх по лестнице, выкрикивая имя жены. Салли была в ванной. Она даже не пыталась спрятаться — дверь оказалась не заперта. Женщина была целиком поглощена своим занятием. И без того громкий монотонный шум падавшей струи усиливался, отражаясь от пустых стен, так что Салли не сразу заметила мужа. Тот застыл в дверях, глядя ей в спину, а она, согнувшись над ванной, все терла и терла руки, сдирая с них кожу до кроваво-красной плоти. * * * Вид у Либмана был жуткий, и это не удивило Беверли — она боялась худшего после того, как стала невольным свидетелем его кульбитов в неоновом свете уличных фонарей. Голова молодого человека была забинтована, под глазами нависли черные мешки, лицо парня покрывала сеть шрамов. Левая рука была подвязана, запястье в бинтах; под простыней вырисовывались очертания гипсовой повязки на левой ноге. Из трех капельниц, подведенных к его венам сразу после того, как Стефана доставили в палату, к настоящему моменту осталась только одна. Уортон с большим трудом удалось выпроводить миссис Либман, выслушав страстную обличительную речь по поводу того, что полиция не дает покоя ее несчастному любимому сыну, а больница не в состоянии обеспечить ему надлежащий уход. Оставшись наконец наедине с пострадавшим, Беверли постаралась построить разговор так, чтобы максимально соблюсти свои интересы. Она догадывалась, что именно произошло в ту ночь, когда была убита Никки Экснер, но сомневалась, что Либман правильно расценивает увиденное им и что ей удастся его переубедить. Как она и ожидала, первые десять минут Стефан, спекулируя своим положением, был замкнут и старался отмалчиваться. Тогда Беверли положила руку на его сломанное запястье, с силой сдавила его, заставив Либмана скривиться от боли, и, наклонившись к его лицу, произнесла: — Послушай, ты, маленький ублюдок. Я по горло сыта тем дерьмом, которым заваливают это дело паршивцы вроде тебя. Если ты не хочешь предстать перед судом за шантаж и соучастие в убийстве, то будь добр рассказать все, что знаешь. Ясно? При этом она продолжала мило улыбаться, и все, проходившие мимо стеклянного бокса, могли видеть, как женщина-полицейский ласково беседует с больным. Либман, открыв рот, молча смотрел на Уортон широко раскрытыми глазами. Беверли разжала руку, откинулась на спинку стула и с улыбкой добавила: — Мы здесь одни, Стефан. Никто нас не слышит. Давай я расскажу тебе, как все, с моей точки зрения, было, а ты поправишь меня, если я ошибусь… * * * — Вам не в чем себя упрекнуть, Боб. Врач сказал это из лучших побуждений и, скорее всего, даже искренне, но его слова не могли успокоить Джонсона и избавить его от чувства вины. Рассуждать логично он сейчас просто не мог: мешали воспоминания о пережитом кошмаре. — На какое-то время ей лучше остаться в больнице. Пытаясь смягчить его боль, Джонсона со всех сторон обстреливали этими банальностями, как торпедами, но ни одна из них не достигала цели, проносясь мимо, исчезая в неизвестном направлении. Как это могло случиться так неожиданно? Наверное, были какие-то признаки надвигавшейся беды, а он их проглядел. А может быть, он сам поспособствовал этому? Этот вопрос был особенно мучителен. — Я уверен, что очень скоро она вернется домой. В прошлый раз это произошло через четыре месяца. Тогда он впервые узнал о существовании этой странной болезни, при которой человек вплотную приближается к безумию, не переступая последнюю грань, — навязчивого невроза. С самого начала их знакомства он видел, что Салли слишком разборчива во всем, но никогда не считал это отклонением от нормы. И лишь ретроспективно он смог проследить, как обыкновенное беспокойство постепенно переходило у нее в невроз, случайные прихоти — в навязчивые влечения. Ему вспоминались отдельные эпизоды первых лет их совместной жизни, на которые он теперь смотрел по-новому, понимая, что они были предвестниками несчастья. Салли все чаще и чаще занималась наведением порядка в доме и тратила на это все больше и больше времени. Сначала один раз в неделю, затем два, три, потом она уже ежедневно протирала пыль, чистила ковры пылесосом, опрыскивала спреями и полировала мебель, терла и скребла. Первое время они шутили по этому поводу, потом это поведение жены переросло в серьезную проблему, от которой шутками не отделаешься, и они оба обходили ее молчанием. Закончив уборку — в одиннадцать часов или даже в полночь, — она начинала приводить в порядок себя. Этот процесс тоже стал постепенно затягиваться, с каждым днем продолжаясь все дольше и дольше, пока не дошло до того, что Салли терла и терла руки и лицо, ноги и подмышки, и ей казалось, что она еще не смыла всю грязь, что она пропиталась ею насквозь. Невроз нарушил нормальное течение ее жизни, она стала пропускать работу, проводя все время в ванной комнате. Теперь при встрече с подругами и друзьями она отказывалась протягивать им руку, и они тоже не горели желанием ее пожать, потому что Салли повсюду, даже в помещении, носила перчатки, чтобы скрыть под ними содранную на ладонях и запястьях кожу. Такое ненормальное стремление к чистоте едва не погубило их брак, так как в какой-то момент Салли стало противно прикасаться к грязной, дурно пахнувшей коже мужа. Она уходила спать в отдельную комнату, а он лежал без сна, слушая, как в ванной бесконечно льется вода. — Определенно, в последнее время ей постоянно что-то не давало покоя, какая-то мелочь. Я думаю, нам скоро удастся выяснить причину тревоги вашей супруги. Врач не подозревал, какую боль доставляют Джонсону его слова. * * * Набравшись терпения, Айзенменгер совершил бессчетное количество звонков, но так и не пробился к Беверли Уортон. Уже поздним вечером, примерно через сотню часов после автомобильных гонок, она позвонила ему сама. — Джон? Это Беверли. Вы хотели поговорить со мной? По тону старшего инспектора можно было одновременно подумать, что она не имеет ни малейшего представления о цели звонков доктора и что она все прекрасно понимает. Удивительно, как порой столь противоположные вещи могут быть абсолютно неразличимы. — Да. — Ему не хотелось рвать с места в карьер и немедленно приступать к расспросам. — Вы, оказывается, совершенно недоступная женщина. — Разве? — На этот раз она явно развлекалась. — У нас в последнее время возникли кое-какие проблемы. Но вы, я полагаю, уже в курсе. — Ну, по правде говоря… — По правде говоря, вы хотели бы знать, как идет расследование. С какой стати он должен чувствовать себя как проситель? — По правде говоря, мне действительно любопытно, почему профессор Рассел вдруг вызвал у вас такой интерес. Она рассмеялась. Смех Беверли звучал очень заразительно, и доктор вынужден был это признать. — Вы знаете, я целых трое суток проболталась черт знает где и теперь, добравшись наконец до дома, ни за какие коврижки не покину его, чтобы удовлетворить ваше любопытство. В наступившей тишине Айзенменгер почти физически ощутил ее ухмылку. — А если бы я… пришел к вам? Она вздохнула: — Ну что ж, пожалуйста, раз вам это так срочно. На этот раз она не засмеялась — пока не положила трубку. * * * Он предполагал — или даже надеялся? — что она будет полуодета. Но когда три четверти часа спустя Беверли открыла ему дверь, на ней были джинсы и белая футболка. Уортон широко улыбалась, как бы говоря тем самым, что она знает все, в то время как он не знает ничего. — Прошу вас. Доктор вошел в квартиру и огляделся. — У вас просторно. — Относительно вещей я минималист. Меньше уборки, больше воздуха. Он прошел через гостиную к окну. — Это впечатляет, — сказал он, думая, во сколько ей обходится такая квартира. Уортон, казалось, осталась довольна этим замечанием. — Выпьете что-нибудь? У меня есть практически все.