Плывите ж! Хоть ваш громок смех, Для вас мы не оставим тех, Чье горе велико. Плывут веселые ладьи… Рассказ певец О скромном поведет челне. Вальтер Скотт, «Владыка островов» Лето меж тем миновало, год уже подходил к концу, и последние действия нашего романа разворачиваются в приятном месяце октябре. За истекшее время произошло, однако, немало важных событий, и часть их необходимо поведать читателю. Два самых значительных были свадьба Оливера и Элизабет и смерть майора Эффингема. Оба события случились в начале сентября, и первое из них лишь на несколько дней опередило второе. Старик угас, как меркнет догорающая свеча, и хотя смерть его овеяла печалью всю семью, однако столь легкая кончина глубокого старца не могла вызвать слишком большое горе у его близких. Основной заботой Мармадьюка было примирить необходимость действовать в отношении преступников строго по закону, как то подобает судье, с тем, что подсказывало ему сердце. Впрочем, на следующий день после того, как раскрылась наконец тайна пещеры, Натти и Бенджамен беспрекословно возвратились в тюрьму, где и пробыли, ни в чем не терпя лишений, пока не вернулся из Олбани нарочный, привезший Кожаному Чулку помилование от губернатора. Тем временем были приняты соответствующие меры, дабы удовлетворить Хайрема за нанесенные его личности оскорбления, и оба наших приятеля в один и тот нее день вновь оказались на свободе, ничуть не испортив себе репутации пребыванием тюрьме. Мистер Дулитл постепенно начал убеждаться, что его познания в области архитектуры, равно как и в юриспруденции, уже не удовлетворяют население поселка. Пойдя на известный компромисс в своем судебном преследовании Натти Бампо и стребовав все то, что ему, согласно договоренности сторон, полагалось, не упустив при этом ни одного цента, он, по местному выражению, «свернул шатер» и стал продвигаться дальше на запад, озаряя свой путь светом архитектурных и юридических знаний, следы которых можно обнаружить и ныне. Бедняга Джотем, поплатившийся жизнью за свое безрассудство, перед смертью признался: заверения в том, что в горах есть залежи серебряной руды, он получил из уст некой сивиллы, которая, глядя в магический стеклянный шар, могла обнаруживать скрытые сокровища земли. Суеверия подобного рода среди поселенцев встречаются нередко, и, подивившись неожиданному обороту дел, вскоре все забыли об этом. Но Ричарда это не только заставило отказаться от таившихся в его душе подозрений относительно троих охотников, но и дало ему горький урок, что надолго обеспечило спокойствие его кузену Мармадьюку. Следует вспомнить, как шериф в свое время с большим апломбом заявлял, что в истории с серебряными залежами нет ничего «гадательного», и на протяжении последующих десяти лет достаточно было помянуть это слово, чтобы заставить его немедленно умолкнуть. Мосье Лекуа, которого мы должны были ввести в наш роман, ибо картина края была бы неполной без персонажа подобного рода, обнаружил, что остров Мартиника и его собственный «сахаристый тростник» находятся в руках англичан, но вскоре Мармадьюк и все члены его семьи с удовлетворением узнали о возвращении француза в Париж, откуда он с тех пор слал им ежегодно бюллетени о своем процветании, изливаясь в чувствах благодарности к американским друзьям. После этого краткого отчета мы вновь займемся нашим рассказом. Пусть читатель представит себе приятнейшее октябрьское утро, когда солнце кажется шаром из серебристого пламени и с каждым вздохом в тело и душу вливаются сила и бодрость, когда не мучают ни жара, ни холод, но в воздухе разлита чудесная ровная прохлада, которая живит кровь, а не расслабляет ее, как то бывает весной. Именно в такое утро, приблизительно в середине месяца, Оливер вошел в зал, где Элизабет давала слугам обычные хозяйственные распоряжения на предстоящий день, и попросил жену сопровождать его на небольшую прогулку к озеру. Заметив печальную задумчивость на лице мужа, Элизабет тотчас оставила дела, накинула на плечи легкую шаль, спрятала свои волосы цвета воронова крыла под широкополую шляпу и, взяв Оливера под руку, ни о чем его не расспрашивая, вышла вместе с ним из дому. Перейдя мост и свернув с проезжей дороги, они пошли затем по берегу озера, все еще не обменявшись ни словом. Элизабет уже поняла цель прогулки и, уважая чувства своего спутника, считала неуместным заводить беседу. Но, когда они очутились в открытом поле и взору Элизабет предстало мирное озеро, сплошь покрытое птицами, — целые стаи их уже улетали с великих вод Севера в поисках более теплого солнца, но некоторые еще замешкались на прозрачной водной равнине Отсего, — когда она увидела склоны гор, расцвеченные веселыми красками осени и словно приветствующие новобрачную, юная супруга не могла более сдержать переполнявшие ее чувства. — В такую минуту нельзя молчать, Оливер! — сказала она, еще нежнее приникая к его руке. — Смотри, вся природа как будто воздает хвалы богу — почему же мы, столь многим ему обязанные, молчим? — Говори, говори, — улыбаясь, проговорил ее муж, — я люблю слушать твой голос. Ты, я думаю, уже угадала, куда и зачем мы идем. И я рассказал тебе о своих планах — одобряешь ли ты их? — Прежде всего я должна в них разобраться, — возразила ему жена. — Но и у меня тоже есть свои планы, и, мне кажется, пора мне поделиться ими с тобой. — Вот как! Я знаю, это что-нибудь относительно моего старого друга Натти — ты хочешь помочь ему. — Да, и ему тоже, разумеется. Но у нас есть друзья и помимо Кожаного Чулка, о них нам тоже следует позаботиться. Разве ты забыл про Луизу и ее отца? — Нет, конечно, нет. Ведь я передал почтенному священнику одну из лучших наших ферм. Что касается Луизы, то я бы хотел, чтобы она всегда жила с нами. — Ты бы хотел! — сказала Элизабет, слегка надув губки. — Но, быть может, у бедняжки Луизы имеются собственные планы. Что, если она желает последовать моему примеру и тоже выйти замуж? — Не думаю, — после минутного размышления ответил Эффингем. — Право, я не знаю здесь никого, кто был бы ее достоин. — Здесь, возможно, и не сыщется достойных, но ведь есть на свете и другие места, кроме Темплтона, и другие церкви, кроме новой церкви святого Павла. — Послушай, Элизабет, неужели ты хочешь отпустить мистера Гранта? Хоть он звезд с неба и не хватает, но человек превосходный. Нам никогда не найти второго такого пастора, который столь почтительно соглашался бы с моими ортодоксальными религиозными убеждениями. Ты низвергаешь меня из святых, и я стану обычным грешником. — Ничего не поделаешь, — ответила Элизабет, пряча улыбку, — придется вам, сэр, превратиться из ангела в человека. — Ну, а как же быть с фермой? — Он может сдать ее в аренду, как поступают многие. Кроме того, разве тебе будет приятно видеть, что священник трудится в полях и на пашне? — Но куда он пойдет? Ты забываешь про Луизу. — Нет, я не забываю про Луизу, — ответила Элизабет, снова надув губки. — Ведь мой отец уже сказал вам, мистер Эффингем, что прежде я командовала им, а теперь буду командовать мужем. И я намерена доказать вам это теперь же. — Все, все, что только тебе угодно, дорогая Элизабет, лишь бы не за счет всех нас и не за счет твоей подруги. — С чего вы взяли, сэр, что я собираюсь делать что-либо за счет моей подруги? — ответила Элизабет, испытующе глядя на супруга, но не увидела на его лице ничего, кроме выражения прямой и бесхитростной доброты. — С чего я взял? Но ведь Луиза будет скучать без нас, это так естественно! — С некоторыми естественными чувствами следует бороться, — возразила ему на это молодая жена. — Впрочем, едва ли есть причины опасаться, что разлука как-либо повлияет на девушку, обладающую такой душевной силой. — Но каковы же твои планы? — Сейчас узнаешь. Мой отец выхлопотал для мистера Гранта приход в одном из городков на Гудзоне. Там пастор может жить с гораздо большим комфортом, чем здесь, где ему приходится вечно путешествовать по лесам. Там он сможет провести конец своей жизни в покое и довольстве и дочь его найдет подходящее для себя общество и завяжет отношения, соответствующие ее возрасту и характеру. — Бесс, ты меня изумляешь! Вот не предполагал, что ты так предусмотрительна! — Я предусмотрительнее, чем вы полагаете, сэр, — ответила ему жена, лукаво улыбаясь. — Но такова моя воля, и вы обязаны ей подчиниться, во всяком случае — на этот раз. Эффингем рассмеялся, но, по мере того как цель прогулки становилась ближе, молодые супруги, как бы по обоюдному согласию, переменили тему разговора. Они подошли к небольшому ровному участку, где когда-то, на протяжении долгих лет, стояла хижина Кожаного Чулка. Теперь участок, полностью очищенный от всякого сора, был красиво выложен дерном, и трава на нем, как и повсюду вокруг, под влиянием обильных дождей выросла густая и яркая, как будто над этим краем прошла вторая весна. Небольшая зеленая площадка была окружена каменной оградой, и, войдя в маленькую калитку, Элизабет и Оливер, к удивлению своему, увидели, что к ограде прислонено ружье Натти. На траве подле ружья разлеглись Гектор со своей подругой, как будто сознавая, что хотя многое здесь переменилось, все же осталось немало старого и привычного. Сам охотник, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал прямо на земле подле белого мраморного камня и отгибал в сторону пучки травы, пышно разросшейся на этой почве и вокруг основания камня, — очевидно, Натти хотелось разглядеть вырезанную на камне надпись. Рядом с этим простым надгробием стоял богатый памятник, украшенный урной и барельефами. Тихо ступая по траве, молодые люди приблизились к могилам так, что охотник их не слышал. Загорелое лицо старика подергивалось гримасой душевной боли, он усиленно моргал глазами, как будто что-то мешало ему видеть. Немного погодя Натти медленно поднялся с земли и громко произнес: — Ну, надо полагать, все сделано как следует. Что-то тут написано, только мне не разобрать, но вот трубка, томагавк и мокасины вырезаны отлично, а ведь небось человек, который все это сделал, сам ничего из этих вещей и в глаза никогда не видел. Эх, эх! Вон они лежат оба рядом — неплохо им здесь… А кто положит в землю меня, когда пробьет и мой час? — Когда наступит этот горький час, Натти, у тебя найдутся друзья, чтобы отдать тебе последний долг, — проговорил Оливер, тронутый словами старого охотника. Натти обернулся и, не выказав удивления — манера, перенятая им у индейцев, — провел рукой по лицу, как будто этим жестом стирая все следы грусти. — Вы пришли взглянуть на могилы, детки, а? — спросил он. — Ну что ж, на них приятно поглядеть и молодым и старым. — Надеюсь, тебе нравится, как все здесь сделано, — сказал Эффингем. — Ты больше всех заслужил, чтобы с тобой по этому поводу советовались. — Ну, я не привык к богатым могилам, — возразил охотник, — так что это неважно, по вкусу они мне или нет, и советоваться со мной толку мало. Вы положили майора головой на запад, а могиканина — головой на восток, так, мой мальчик? — Да, сделали, как ты желал. — Вот и хорошо, — сказал охотник. — Они ведь думали, что после смерти пойдут разными дорогами, но мы знаем, что тот, кто стоит над всеми, в свое время соединит их — он сделает белой кожу мавра и поставит его рядом с принцами. — В том не приходится сомневаться, — ответила Элизабет, решительный тон которой сменился мягким и грустным. — Я верю, что когда-нибудь мы снова все встретимся и будем счастливы вместе. — Это правда, детки, встретимся потом? Это правда! — воскликнул охотник с необычным для него жаром. — Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят сюда, — что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой когда-либо бродил по этим горам? Эффингем и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек повернулся к памятнику и прочел вслух: — «Вечной памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный, кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга, Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и честности его слуги». Услышав свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось улыбкой. — Вот так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина вырезали имя его старого слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту, — а когда стареешь, доброта идет к самому сердцу… Элизабет повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец все же овладел собой: — Да, твое имя лишь вырезано на простом мраморе, но его следовало бы написать золотыми буквами! — Покажи мне, сынок, где оно стоит, — попросил Натти с детским любопытством, — я хочу посмотреть на него, раз уж ему оказана такая честь. Это щедрый подарок человеку, который не оставил после себя никого, кто продолжал бы носить его имя в краю, где он так долго прожил. Эффингем показал старику его имя на мраморной доске, и тот с глубоким интересом провел пальцем по всем буквам, затем поднялся с земли и сказал: — Да, душевная то была мысль, и по-душевному все сделано. Ну, а что вы написали на могиле краснокожего? — Слушай, Натти, — сказал Оливер и прочел: — «Сей камень возложен в память об индейском вожде делаварского племени, известном под именем Джона Могиканина и Чингагука». — Не Чингагука, а Чингачгука, что значит «Великий Змей». У индейцев имя всегда что-нибудь значит, надо, чтобы оно было написано правильно. — Я позабочусь, чтобы ошибку исправили. «…Он был последним представителем своего племени, когда-то обитавшего в этих краях, и о нем можно сказать, что его грехи были грехами индейца, а добродетели — добродетелями человека». — Более верных слов тебе еще не приходилось говорить, мистер Оливер. Эх, кабы ты знал его, как я, когда он был в расцвете сил, кабы видел ты его в том самом сражении, где старый джентльмен, который спит теперь в могиле с ним рядом, спас его от разбойников-ирокезов, те уже привязали могиканина к столбу, чтобы сжечь, ты бы написал все это здесь и мог бы, добавить еще очень многое. Я перерезал ремни, которыми его связывали, вот этими самыми руками, — я отдал ему свой томагавк и нож — ведь для меня всегда самым подходящим оружием было ружье. Да, он умел действовать в бою, раздавал удары направо и налево, как подобает настоящему воину. Я встретил Джона, возвращаясь со слежки за зверем, и увидел на шесте индейца одиннадцать вражьих скальпов. Не вздрагивайте так, миссис Эффингем, то были скальпы всего лишь воинов. Когда я теперь гляжу на эти горы, где когда-то мог насчитать над лагерями делаваров до двадцати дымков, стелющихся над верхушками деревьев, меня охватывает печаль: ведь ни одного человека не осталось от племени, разве встретишь какого-нибудь бродягу из Онидас или индейцев-янки, которые, говорят, переселяются от берегов моря, их, по-моему, и людьми-то назвать нельзя — так, что называется, ни рыба ни мясо, не белые и не краснокожие. Ну ладно, мне пора, надо уходить. — Уходить? — воскликнул Эдвардс. — Куда ты собрался уходить? Кожаный Чулок, незаметно для себя усвоивший многие из индейских привычек, хотя он всегда считал себя человеком цивилизованным по сравнению с делаварами, отвернулся, чтобы скрыть волнение, отразившееся на его лице; он нагнулся, поднял большую сумку, лежавшую за могилой, и взвалил ее себе на плечи. — Уходить?! — воскликнула Элизабет, торопливо подходя к старику. — Вам нельзя в вашем возрасте вести одинокую жизнь в лесу, Натти. Право, это очень неблагоразумно. Оливер, ты видишь Натти собрался на охоту куда-то далеко. — Миссис Эффингем права, Кожаный Чулок, это неблагоразумно, — сказал Эдвардс. Тебе вовсе незачем взваливать на себя такие трудности. Брось-ка сумку, и уж если желаешь поохотиться, так, охоться неподалеку, в здешних горах.