Подать сюда колодки! Ты посидишь в них, неуч и хвастун! Я проучу тебя! Шекспир, «Король Лир» В июле дни большие, солнце встает рано, и еще задолго до того, как колокольчик в «академии» возвестил наступление часа, когда суд обычно приступал к своим обязанностям «защищать обиженных и карать виновных»; перед зданием, где заседал суд, собрались те, кому предстояло на нем присутствовать. Уже с рассвета по лесным дорогам и тропам, которые, сбегая по горным склонам, сходились в Темплтоне, двигались пешие и конные — все те, кто стремился в храм правосудия. Тут ехал верхом на поджаром иноходце зажиточный фермер в хорошей, добротной одежде; задрав кверху красную физиономию, он всем своим видом, казалось, заявлял: «Я оплатил свой участок, и теперь мне сам черт не брат!» Грудь у него так и распирало от гордости — ведь он был назначен одним из присяжных большого жюри. Бок о бок с ним ехал также верхом на коне другой жрец правосудия. Держался он, пожалуй, столь же независимо, но в отношении благосостояния находился ступенью ниже фермера. То был стряпчий, человек, имя которого поминалось в каждом списке дел, назначенных к слушанию, но чьи немалые доходы, приносимые ему любителями посутяжничать, попадали в лапы алчных судейских гарпий. Сейчас, беседуя с фермером, он старался растолковать ему суть предстоящего судебного разбирательства. Неподалеку от них шагал пешеход в охотничьей куртке и надвинутой на загорелый лоб парадной войлочной шляпе. Этот тоже должен был фигурировать на суде, но уже в более скромной роли — присяжного малого жюри. Он спустился из леса по горной тропинке и старался держаться в компании с остальными, как и они направляясь в Темплтон, чтобы судить и рядить своих ближних. Таких маленьких групп, конных и пеших, на дорогах в то утро можно было насчитать не менее полусотни, и все они двигались к одному и тому же месту, с одной и той же целью. К десяти часам улицы поселка заполнились народом. Одни с деловым видом обсуждали свои личные дела и заботы, другие обменивались мнениями по вопросам политики. Некоторые прохаживались подле уже открытых лавок, глазея на выставленные товары: кто восхищался нарядами и украшениями, кто приглядывался к серпам и топорам. В толпе были и женщины, почти все с младенцами на руках; за женами неторопливо, с равнодушным видом брели их мужья и повелители. Среди остальных можно было увидеть и молодую парочку. Влюбленные шли, держась поодаль друг от друга, но учтивый кавалер направлял робкие шаги своей дамы, галантно протянув ей в помощь большой палец. При первых же звуках колокольчика в дверях «Храброго драгуна» появился Ричард, размахивая саблей в ножнах, с которой, как он любил рассказывать, кто-то из его предков сражался в одной из победных битв Кромвеля. Шериф громко потребовал, чтобы очистили дорогу суду. Толпа немедленно подчинилась приказу, но в этом повиновении не было ничего раболепного, многие даже фамильярно кивали участникам судебной процессии. Шериф прошел вперед, за ним двинулись констебли с жезлами в руках, затем Мармадьюк и четверо простых степенного вида фермеров, которым предстояло заседать на сессии вместе с главным судьей. По внешности эти четверо присяжных ничем не отличались от большинства тех, что стояли в толпе, разве что на физиономии каждого из четырех избранных была начертана особая торжественность да еще один из них был облачен в допотопный военный мундир, полы которого не доходили ему до колен, а плечи были украшены серебряными эполетами размером вполовину меньше современных аксельбантов. Обладатель мундира звался полковником милиции, его обязанностью было присутствовать на военных трибуналах, но он все же улучал время и для гражданского судопроизводства. Никто и словом не обмолвился по поводу его несуразного костюма, никто не обратил на это ни малейшего внимания. Далее шли несколько судебных деятелей, все с гладко выбритыми подбородками; вид у этих джентльменов был смиренный, как у овечек, ведомых на бойню. Кое-кто из них, чтобы придать себе «ученость», нацепил на нос очки. Шествие замыкал еще один отряд констеблей, а уж за ними двигалась толпа любопытных, и в таком порядке все вошли в помещение, где обычно заседал суд. Низ здания сложен из тесаных бревен, и в его толстых стенах кое-где были прорублены крохотные, закрытые решетками окошки, из которых сейчас выглядывали унылые лица — пристыженные, виноватые физиономии фальшивомонетчиков и честное, открытое лицо Кожаного Чулка. От помещения для несостоятельных должников тюрьма отличалась только размером окон, толщиной решеток да еще тем, что острые концы решеток были загнаны в бревна — мера, предотвращающая возможность использования острого оружия. Верхний этаж был также бревенчатый, но обшит досками. Именно здесь и заседал суд, и все помещение было надлежащим образом устроено и обставлено. Вдоль стены, на помосте высотой в рост человека, за легким барьером находилась судейская скамья, в середине ее было нечто вроде кресла с грубыми деревянными подлокотниками — постоянное место главного судьи, мистера Темпла. Напротив скамьи, посреди комнаты, помещался большой, покрытый зеленым сукном стол, вокруг которого стояли скамейки. По обе стороны от него тянулись амфитеатром места присяжных заседателей, отделенные одно от другого перилами. Все свободное пространство комнаты предназначалось для публики. Когда судьи и все остальные участники суда расселись по своим местам и шарканье ног стихло, члены жюри присягнули на Библии, получили напутствие судьи, и суд по соблюдении всех необходимых формальностей принялся за разбирательство дел. Мы не будем докучать читателю пересказом всех деталей предварительной судебной процедуры, длившейся первые два часа. Судья Темпл напомнил присяжным о необходимости быть гуманными и думать прежде всего о самих подсудимых. Наконец стражник возвестил: — Дорогу большому жюри! Затем старшина присяжных вручил суду два иска, и судья Темпл сразу же увидел, что в обоих стоит имя Натаниэля Бампо. Шериф пошептался с судьями и подал знак своим подчиненным. Через несколько минут с улицы донесся гул голосов, и почти тут же под конвоем двух констеблей в зал суда ввели Кожаного Чулка и водворили на скамью подсудимых. Гул утих, расступившаяся было толпа зрителей вновь сомкнулась, и воцарилось гробовое молчание; слышно было даже тяжелое дыхание арестованного. Натти был в своей обычной одежде, только без куртки; его клетчатую рубашку грубого полотна стягивал у ворота шнур, сплетенный из оленьих жил; красная, обветренная шея старика была обнажена. Он впервые в жизни переступил порог здания суда, и потому на его лице, помимо волнения и обиды, отражалось и любопытство. Он обвел взглядом судейский стол, скамьи присяжных, толпу зрителей. Глаза всех присутствующих были прикованы к нему, и Натти оглядел самого себя, как бы доискиваясь причины столь пристального к своей особе внимания, затем снова посмотрел на всех и вдруг засмеялся своим странным беззвучным смехом. — Подсудимый, обнажите голову, — обратился к нему судья Темпл. Но приказ его или не был услышан, или ему не пожелали подчиниться. — Натаниэль Бампо, вам следует обнажить голову, — повторил судья. Натти вздрогнул, услышав свое имя, поднял вопрошающе глаза на судью и произнес: — Не пойму что-то. Мистер Липпет встал из-за стола и шепнул что-то на ухо арестованному. Натти кивнул и снял с головы свою кожаную шапку. — Господин прокурор, подсудимый готов к допросу, — проговорил судья. — Мы ждем оглашения обвинительного акта. Обязанности прокурора нес Дэрк Вандерскол. Он поправил на носу очки, бросил осторожный взгляд на своих коллег, слегка наклонил голову, глянул поверх очков и только после этого приступил к чтению обвинительного акта. Это был обычный обвинительный акт по делу об оскорблении «словом и действием», составленный на архаичном судейском языке, и писец приложил особые старания к тому, чтобы не пропустить названия ни одного известного закону вида оружия. Дочитав до конца, мистер Вандерскол снял очки, сложил их и водворил на прежнее место в карман, по-видимому, исключительно ради удовольствия тут же снова их вынуть и водрузить на нос. Повторив всю эту процедуру раза два, он вручил акт защитнику с таким видом, словно хотел сказать: «Попробуйте тут к чему-нибудь придраться!.» Натти чрезвычайно внимательно выслушал обвинение, он даже наклонился всем туловищем вперед, чтобы не упустить ни слова из сказанного. По окончании чтения он выпрямился во весь свой высокий рост и глубоко вздохнул. Глаза всех были устремлены на обвиняемого, все тщетно ждали, что вот сейчас его голос нарушит тишину. — Натаниэль Бампо, вы слушали выдвинутое против вас обвинение, — проговорил судья. — Признаете вы себя виновным или нет? Старик низко опустил голову, как будто призадумавшись, потом вдруг засмеялся и ответил: — Я с ним обошелся малость круто, спорить не буду, но что я будто бы проделал все то, о чем тут поминали, — это сущая ложь. Я в кулачной расправе не очень-то силен, стар становлюсь. Но вот однажды довелось мне столкнуться с ирландцами. В каком же году это было? Дайте-ка вспомнить… Должно быть, в начале той войны, когда… — Мистер Липпет, если вы выступаете официальным защитником обвиняемого, — вмешался судья Темпл, — объясните ему, как следует отвечать суду. В противном случае суд сам назначит ему защитника. Адвокат, занимавшийся в этот момент изучением обвинительного акта, встал и, обменявшись с Натти несколькими словами, произнесенным вполголоса, заявил, что допрос можно продолжать. — Подсудимый, признаете вы себя виновным или нет? — повторил судья. — С чистой совестью могу сказать, что нет, — ответил старый охотник. — Потому что не может быть виноват тот, кто поступает правильно. А я скорее умер бы на месте, чем позволил бы ему тогда ступить ногой в мою хижину. Услышав это, Ричард встрепенулся и многозначительно глянул на Хайрема, на что тот слегка повел бровями. — Теперь ваше слово, господин прокурор, — сказал судья. — Господин секретарь, занесите в протокол заявление подсудимого «не виновен». Мистер Вандерскол произнес краткую вступительную речь, после чего суд вызвал Хайрема. Возможно, что факты он изложил точно, но всему происшедшему придал особую окраску тем, что все время вставлял выражения вроде «не имея никаких дурных намерений», «считая своим непреложным долгом магистрата», «видя, что констебль не проявляет достаточной решительности» и тому подобное. Прокурор от дальнейшего допроса отказался, и тут встал мистер Липпет и, всем своим видом выражая крайнюю проницательность, задал Хайрему следующие вопросы: — Вы констебль округи, сэр? — Нет, сэр, — ответил Хайрем, — я только мировой судья. — Скажите, мистер Дулитл, перед лицом суда, как подсказывает вам совесть и ваше знание законов: имели вы право насильно войти в дом обвиняемого? — Гм!.. Я полагаю… — промямлил Хайрем, раздираемый двумя чувствами: жаждой мщения и желанием щегольнуть своими юридическими познаниями. — Я полагаю, что… если следовать букве закона, то… пожалуй, у меня не было настоящего… законного права, но, поскольку Билли мешкал… я рассудил, что мне следует взять на себя… — Я повторяю, сэр: правда ли, что старый, одинокий человек неоднократно предупреждал вас, чтобы вы не входили к нему в дом? — продолжал адвокат, стараясь закрепить свой успех. — Должен сказать, что он вел себя чрезвычайно грубо, — ответил Хайрем, — я бы даже сказал — неумно. Когда к тебе приходит сосед… — Ах, так, значит, вы утверждаете, что с вашей стороны это было лишь дружеским визитом, не санкционированным законом? Запомните, джентльмены, слова свидетеля: «Когда к тебе приходит сосед…» Теперь, сэр, скажите: действительно ли Натаниэль Бампо снова и снова повторял, что решительно запрещает вам вход в его дом? — Да, на этот счет разговоры были, но я вслух прочитал ему ордер на обыск. — Я повторяю вопрос: он заявил вам, что не хочет впускать вас к себе в дом? — Да, мы долго препирались, но… Да вот у меня в кармане ордер. Быть может, суд желает с ним ознакомиться? — Свидетель, отвечайте на вопросы прямо, — вмешался судья Темпл. — Обвиняемый заявил вам о своем нежелании впустить вас к себе в дом или нет? — Мне кажется… — Отвечайте прямо, — строго сказал судья. — И, несмотря на это, вы все же пытались войти? — Да. Но ведь у меня на руках был ордер. — Мистер Липнет, продолжайте допрос. Но защитник, заметив, что впечатление на суде слагается в пользу его клиента, лишь небрежно отмахнулся, как бы выражая этим свою уверенность в том, что присяжные и сами все поняли и ему незачем докучать суду. — Нет, сэр, пока я больше вопросов не имею, — сказал он. — Господин прокурор, — сказал судья, — имеете ли вы что-либо заявить суду? Мистер Вандерскол снял очки, сложил их, снова поместил на нос, посмотрел на второй иск, который держал в руке, и ответил, глядя поверх очков: — С разрешения суда, я на этом обвинение закончу. Судья Темпл встал. — Господа присяжные заседатели, вы слышали свидетельские показания, — начал он. — Я буду краток. Если официальному лицу при исполнении им служебных обязанностей оказывают сопротивление, он располагает неотъемлемым правом призвать себе на помощь любого гражданина, действия которого с этого момента оказываются под эгидой закона. Я предлагаю вам, господа присяжные заседатели, решить, исходя из свидетельских показаний, можно ли считать таковым мистера Дулитла. Я позволяю себе подойти к данному делу не слишком официально, так как против подсудимого, увы, имеется еще другое и более серьезное обвинение. Мармадьюк говорил мягко и вдумчиво, и его явная беспристрастность не преминула произвести должное впечатление на присяжных. Степенные фермеры, составлявшие большое жюри, совещались в течение нескольких минут, даже не покинув для того своих мест. Затем старшина присяжных встал и провозгласил: — Не виновен. — Натаниэль Бампо, суд снимает с вас обвинение, — сказал судья. — Не пойму что-то, — сказал Натти. — Суд оправдал вас, с вас снято обвинение в том, что вы оскорбили и ударили мистера Дулитла. — Нет, нет, я не отрекаюсь, я малость тряхнул его за плечи, — признался Натти чистосердечно, — и я… — Вы оправданы, — перебил его судья, — и говорить об этом больше нечего. Лицо старика вдруг осветилось радостью, когда он наконец понял, в чем дело. Быстро надев шапку, он откинул барьер, отделявший его от всех остальных, и сказал прочувствованно: — Ну, судья Темпл, должен признать, суд обошелся со мной не так уж сурово, как я того опасался. Да благословит вас бог за вашу доброту ко мне! Но жезл констебля загородил ему дорогу, мистер Липпет шепнул на ухо своему подзащитному несколько слов, и старый охотник сел на прежнее место, снова снял шапку и пригладил свои редкие седые волосы; на лице у него были написаны уныние и покорность. — Господин прокурор, огласите следующее обвинение, — сказал судья Темпл, делая вид, что озабоченно просматривает какие-то бумаги. Мистер Вандерскол принял все меры к тому, чтобы ни единое слово в документе, который он зачитывал вслух, не пропало для слушателей. Подсудимый обвинялся в том, что он с оружием в руках оказал сопротивление официальному лицу, явившемуся к нему с обыском. В обвинительном акте, составленном на путаном судейском языке, с многократным повторением перечня оружия, особенно подчеркивалось, что Натти грозил магистрату охотничьим ружьем. Это и в самом деле являлось более серьезным преступлением, чем оскорбление действием. Интерес зрителей заметно возрос. Обвиняемого вновь по всем правилам «привлекли к суду», вновь потребовали ответа, виновен он или нет, и мистер Липпет попытался шепотом подсказать ему, как нужно говорить. Но некоторые выражения, стоявшие в обвинительном акте, задели за живое старого охотника, и он, забыв всякую осторожность, воскликнул: — Все это бессовестная ложь, я не хотел проливать ничьей крови! Даже разбойники-ирокезы не осмелятся сказать мне в лицо, что я когда-либо жаждал человеческой крови. Я сражался как солдат, повинуясь богу и командиру, но я никогда не спускал курка ни на кого, кроме как на воина в открытом бою. Никто не скажет, что я хоть раз напал на спящего врага. Некоторые, я вижу, думают, что мы здесь в лесах совсем безбожники и что совести у нас нет! — Не отвлекайтесь, Бампо, — сказал судья. — Вы поняли, в чем вас обвиняют? В том, что вы направили ружье на блюстителя порядка. Признаете вы себя виновным или нет? Однако вспышка гнева у Натти Бампо уже прошла. С минуту он молчал, задумчиво облокотившись на барьер, потом вдруг поднял голову и рассмеялся своим беззвучным смехом, указывая на стоявшего среди зрителей лесоруба: — Вы думаете, что Билли Керби стоял бы сейчас здесь, кабы я пустил в ход свое ружье?