— Мосье Лекуа предложил вам десять пенсов за фунт, — пояснил Эдвардс. Лесоруб смерил говорившего взглядом, но ничего не ответил. — О да, — сказал француз. — Десять пенсов. Je vous remercie, monsieur. Ah, mon anglais! Je I'oublie tou-jours![57] Лесоруб перевел угрюмый взгляд с одного на другого и, видимо, пришел к заключению, что они над ним смеются. Он выхватил из котла огромный черпак и начал старательно размешивать кипящую жидкость. Несколько минут он то наполнял черпак, то, высоко подняв его, сливал назад в котел густой, тягучий сироп, а потом вдруг помахал черпаком, словно желая остудить то, что в нем осталось, и поднес к лицу мосье Лекуа, сказав: — Вот попробуйте, мусью, и сами скажете, что мало за него даете. Да одна патока дороже стоит! Любезный француз несколько раз робко потянулся губами к черпаку и наконец проглотил изрядное количество обжигающе горячей жидкости. Затем он прижал руку к груди, бросил жалобный взгляд на дам и, как рассказывал впоследствии Билли, «выбил ногами такую дробь, что ни одному барабанщику за ним не угнаться. А потом стал так шипеть и ругаться на своем французском, что любо-дорого. Ну, да вперед ему наука, не будет насмехаться над лесорубом». Керби принялся снова размешивать свой сироп с самым невинным видом, и зрители, возможно, не догадались бы, что он хорошо знал, каково придется мосье Лекуа от его угощения, если бы беззаботный лесоруб не подмигнул им и не устремил на них взгляд, исполненный слишком уж безыскусного простодушия. Мосье Лекуа скоро пришел в себя и вспомнил о своих манерах; кротко извинившись перед дамами за два-три несдержанных выражения, вырвавшихся у него в минуту сильного волнения, он взобрался на свою лошадь и до конца беседы держался в стороне: после злой шутки, которую сыграл с ним Керби, ни о какой сделке не могло быть и речи. В течение всего этого времени Мармадьюк прогуливался по кленовой роще, осматривал свои любимые деревья и досадливо вздыхал при виде небрежных зарубок. — Мне больно видеть, как нерасчетливо ведется хозяйство в наших краях, — заметил судья. — Поселенцы здесь расточают дары природы с удивительным и даже преступным легкомыслием. Это относится и к тебе, Керби. Ты наносишь дереву глубокие раны, хотя было бы вполне достаточно маленького надреза. Прошу тебя, помни, что деревья эти росли столетиями, и если их погубить, то мы не доживем до тех пор, пока вырастут новые. — Это как сказать, судья, — возразил тот. — На мой взгляд, чего-чего, а деревьев в здешних горах хватает. А если рубить их грех, то уж и не знаю, как мне быть. Я ведь своими руками вырубил леса на добрых полтысячи акров в штатах Вермонт и Нью-Йорк и надеюсь дотянуть до тысячи. Рубить деревья для меня первое удовольствие, и никакая другая работа мне не пришлась так по вкусу. Да только Джейд Рэнсом сказал, что сахару в этом году будет нехватка, потому как в поселок понаехало много нового народу. Вот я и уговорился с ним наварить тут сахару. А что слышно, судья, про золу? Выгодно еще поташ делать? Я думаю, пока за океаном будут драться, цены на него не упадут. — Ты правильно рассуждаешь, Керби, — ответил Мармадьюк. — Пока в Старом Свете не перестанут бушевать войны, Америка будет процветать. — Ну что ж, судья, нет худа без добра! У нас в стране дела идут хорошо, и хоть я знаю, что для вас деревья как для иного человека родные дети, а мне они по душе только тогда бывают, когда я могу расправиться с ними по-свойски; вот тогда я их люблю. Я слышал, новые поселенцы говорят, будто за океаном у богачей и около дома и по всему поместью растут большие дубы да вязы, из которых вышло бы по бочонку поташа на дерево, а они у них стоят просто так, чтобы любоваться. А я скажу, что плоха страна, коли она заросла деревьями. Пни — дело другое, они землю не затеняют, а если их выкопать, то хороший получается забор: свинья еще пролезет, а уж корова никак. — В разных странах на это смотрят по-разному, — сказал Мармадьюк, — но я дорожу столетними деревьями не как украшением, а потому что они полезны. Мы сводим леса так, словно за один год может возродиться все, что мы погубили. Однако близок час, когда закон возьмет под свою охрану не только леса, но и дичь, которая в них водится. Утешившись этой мыслью, Мармадьюк сел в седло, и кавалькада, покинув кленовую рощу, направилась к живописному холму, который обещал им Ричард. А дровосек, оставшись один, снова взялся за дело. Когда всадники достигли противоположного склона горы, Элизабет, перед тем как начать спуск, обернулась, увидела маленькие костры под огромными котлами лесоруба, его крытый корьем навес, его богатырскую фигуру, могучие руки, ловко и умело орудовавшие черпаком, окружавшие его величественные деревья с трубочками для сбора сока и подумала, что все это вместе составляет верную картину человеческой жизни на первой ступени цивилизации. Романтическое впечатление, которое произвела на нее эта сцена, еще более усилилось, когда по лесу снова разнесся мощный бас Керби, распевавшего новую песню, мало чем отличавшуюся от первой. Элизабет удалось разобрать только следующие куплеты: Вот когда леса рублю я, Подгонять волов люблю я, С утра до ночи ору я: «Эй, живей! Эй, тпру! Эй, но!» А закончим мы работку, Отдохнем тогда в охотку, Петь я буду во всю глотку, Подкатив к огню бревно. Покупайте лес в долинах, Дубы, клены — на вершинах, Сосны — на сухих равнинах, Мне-то это все равно! Глава 21 Мой конь, во весь опор лети – Не время мешкать нам в пути. Вальтер Скотт, «Дева озера» В те далекие дни, о которых ведется наш рассказ, дороги Отсего, за исключением главных торговых путей, не многим отличались от обычных лесных троп. Высокие деревья, теснившиеся у самого края колеи, не пропускали солнечных лучей, солнцу удавалось заглянуть сюда лишь в полдень; сырой грунт, влага из которого испарялась медленно, и жирный перегной, устилавший землю слоем толщиной в несколько дюймов, служили не слишком надежной опорой путнику. К тому же местность была неровная, и то и дело попадались пни и огромные скользкие корни, обнажавшиеся из-под рыхлой почвы, — все это делало путь не только трудным, но и опасным. Однако наши всадники не выказывали ни малейших признаков страха, пока лошади их, неуверенно ступая по темной дороге, с усилием продвигались среди многочисленных препятствий, устрашивших бы всякого новичка в здешних местах. Часто отметины на деревьях да низкие пни сосен, срубленных до самого основания, так что видны были лишь ползущие во все стороны корни длиной футов в двадцать, служили путникам единственным указанием того, что они действительно находятся посреди проезжей дороги. По одной из таких дорог и двигалась кавалькада, возглавляемая неутомимым шерифом. Тропа от зарослей клена шла дальше, к небольшому мосту из нетесаных бревен, кое-как уложенных на толстые сосновые брусья. Между бревнами те здесь, то там зияли устрашающие провалы. Конь Ричарда, опустив голову до самых бревен, осторожно, словно человек, перешагивал через опасные места, зато чистокровная кобылка мисс Темпл бежала бойко, презирая, как видно, робкую поступь. На мост она взошла не спеша, тщательно выбрав надежное место, но, оказавшись у самого широкого провала, она, повинуясь уздечке и хлысту в ловких руках своей бесстрашной наездницы, перескочила через него с ловкостью белки. — Тише, Бесс, осторожнее! — крикнул Мармадьюк, ехавший так же степенно, как и Ричард. — Здешние дороги непригодны для того, чтобы гарцевать по ним так беспечно. По нашим корявым тропам следует ездить осмотрительно. На равнинах Нью-Джерси можешь упражнять свое искусство в верховой езде сколько душе угодно, но в горах Отсего эту забаву на время отложи. — В таком случае мне придется отказаться от езды верхом навеки, — возразила дочь. — К тому времени, когда улучшатся дороги, я успею состариться, и старость положит для меня конец тому, что ты называешь «беспечным гарцеванием». — Не говори так, дочка. Если ты из гордости и своеволия будешь сломя голову скакать через мосты, ты не доживешь до старости, и мне придется оплакивать твою гибель. Нет, Бесс, если бы ты видела наш край, как это довелось мне, в ту пору, когда он еще спал глубоким сном и ничто не нарушало этого сна, если бы ты сама была свидетельницей разительных перемен, когда природа пробудилась и стала служить человеку, ты бы несколько обуздала свое нетерпение и свою лошадку. — Я помню, ты рассказывал, как впервые очутился в этих лесах, но воспоминания мои об этом неясны, они слились с туманными образами детских фантазий. Сколь ни мало цивилизован этот край теперь, тогда он, наверное, был совсем диким и угрюмым. Расскажи, отец, что ты думал и чувствовал, когда попал сюда в первый раз? В голосе Элизабет звучал живой, горячий интерес. Эдвардс тем временем подъехал поближе и устремил пристальный взгляд в лицо Мармадьюка, будто стараясь прочесть его мысли. — Ты была тогда совсем крошкой, но, вероятно, помнишь тот год, когда я оставил тебя и твою мать и отправился исследовать эти необитаемые горы. Тебе не понять помыслов и стремлений, которые побуждают человека идти на всяческие жертвы ради достижения намеченной цели. Мне посчастливилось, тяжкие усилия мои не пропали даром. Если даже мне пришлось претерпеть голод и болезни и много других мытарств, когда я вместе с остальными боролся за этот суровый край, меня не постигли неудачи и разочарования. — Неужели вы голодали? — воскликнула Элизабет. — Среди такого изобилия? — Да, дитя мое. Те, кто видят здесь теперь повсюду достаток и процветание, с трудом поверят, что всего лет пять назад поселенцы вынуждены были питаться лишь скудными плодами леса и тем немногим, что приносила охота на диких зверей: у них тогда еще не было умения и опыта настоящих охотников. — Да, да, — отозвался Ричард, случайно расслышав конец фразы за громкой песней лесоруба, — голодные то были времена, кузина Бесс. Я так отощал, что стал смахивать на хорька. А уж бледный-то был, будто только-только встал после лихорадки. Мосье Лекуа день ото дня все тончал да легчал, словно высыхающая тыква. Мне думается, мосье, вы и по ею пору не совсем еще оправились. Бенджамен переносил голод тяжелее нас всех. Он божился и клялся, что наша скудная пища похуже урезанного матросского пайка в штилевых широтах. А уж насчет божбы да ругани Бенджамен хоть кого за пояс заткнет, стоит лишь поморить его голодом. Я, признаться, и сам чуть было не собрался бросить тебя, братец Дьюк, хотел вернуться в Пенсильванию на откорм. Но, черт побери, подумал я, ведь наши матери были родными сестрами, значит, мне положено и жить и умереть с тобой вместе. — Я не забыл твоей доброты, — сказал Мармадьюк, — и всегда помню, что мы с тобой кровная родня. — Но, дорогой отец, — с изумлением воскликнула Элизабет, — неужели вы действительно терпели настоящие муки голода? А прекрасные плодородные долины Мохока — разве не могли вы закупить там все необходимое продовольствие? — То был неурожайный год. В Европе цены на провизию сильно поднялись, и спекулянты жадно скупали все, что только могли. Путь переселенцев с Востока на Запад лежал через долину Мохока, и они все съедали на своем пути, словно саранча. Да и самим жителям равнины приходилось довольно туго. Они тоже терпели нужду, но благодаря своей осмотрительности, присущей людям германской расы, сумели все же сберечь небольшие излишки продовольствия, и бедноту там не угнетали. Слово «спекулянт» было им неведомо. Мне не раз приходилось видеть, как по крутым горным склонам отважно пробирается человек, согнувшись под тяжестью мешка с мукой, которую тащит с мельницы в долине Мохока, — все для того, чтобы накормить свою умирающую от голода семью. И уж так, наверное, радостно было у него на душе, когда он приближался наконец к своей хижине, что пройденные тридцать миль казались ему пустяком. Не забудь, Бесс, ведь все это происходило в самом начале заселения края. Тогда у нас еще не было ни мельниц, ни зерна, ни дорог, ни даже раскорчеванных участков, ничего, кроме голодных ртов, которые надо было накормить, ибо, несмотря на тяжелый год, переселенцев не стало меньше, — нет, голод, охвативший все пространство до самой восточной границы, как будто еще увеличивал число ищущих новые земли. — А что ты предпринял, чтобы помочь несчастным? — спросила Элизабет, которой невольно передалось волнение отца. — Пусть даже сам ты не голодал, но ведь на тебе лежала большая ответственность за других. — Да, друг мой, — проговорил судья и на минуту задумался, как бы перебирая в памяти все тогдашние свои ощущения. — От меня зависели судьбы сотен людей. Они все уповали на меня, ждали, что я дам им кусок хлеба. Страдания близких, безнадежность положения парализовали предприимчивость и энергию поселенцев. Днем голод гнал их в леса на поиски пищи, а к вечеру они возвращались измученные, с пустыми руками и в отчаянии бросались на постель, зная, что их ждет бессонная ночь. Оставаться бездеятельным в ту страшную пору было недопустимо. Я закупил партию пшеницы в Пенсильвании. Ее перевезли в Олбани, затем на лодках переправили по Мохоку, а уж оттуда, навьючив мешки на лошадей, доставили сюда, в лесную глушь, и здесь распределили поровну между всеми. Затем переселенцы сплели невода и закинули их в окрестные озера и реки. И тут нам как будто было ниспослано чудо: в пятистах милях отсюда двинулись и пошли по извилистым путям бурной Саскуиханны огромные косяки сельди — наше озеро кишело бесчисленным множеством рыбы. Ее выловили неводами, поделили между собой, и всем было роздано необходимое количество соли. И вот с этого времени голод для нас миновал, наступило благоденствие[58]. — Верно, верно! — подхватил Ричард. — Как раз я-то и распределял рыбу и соль. Бенджамену — он был моим помощником — пришлось натянуть веревки вокруг того места, где я стоял, чтобы оградить меня от толпы поселенцев: они так пропахли чесноком — ведь все это время дикий чеснок был единственной их пищей, — что я при дележе путался в расчетах. Ты, Бесс, была тогда совсем малюткой и ничего этого не знала. Мы делили все, что только могли, чтобы уберечь тебя и твою мать от голода. Да, в тот год я потерпел немалый урон: все мои свиньи и индюшки были съедены. — Нет, Бесс, тебе трудно это понять, — продолжал судья уже более веселым тоном и как будто не заметив, что Ричард перебил его. — Тот, кто не был тогда с нами и знает лишь понаслышке о том, как люди осваивают новые земли, смутно представляет себе, какими тяжкими трудами и лишениями это достается. Тебе здешние места кажутся дикими, нецивилизованными, но если бы ты знала, как здесь было глухо и дико, когда я впервые поднялся на эти горы! Рано утром в первый же день, как мы приехали сюда, я оставил всех своих спутников подле ферм в Вишневой долине, а сам по оленьей тропе добрался до вершины горы. С тех пор я называю ее Горой Видения, потому что зрелище, открывшееся передо мной, показалось мне совершенно фантастическим. Вершина была голая, лесной пожар выжег на ней всю растительность, и потому местность вокруг была открыта взору. Листья уже опали. Я влез на высокий бук и просидел на нем целый час, любуясь дикой природой, словно застывшей в молчании. В бескрайних лесных просторах не было ни единой прогалины, ни единой вырубки, бесконечная лесная чаща прерывалась лишь гладким, как зеркало, озером. Оно было покрыто мириадами перелетных птиц. И тогда же, сидя на суку дерева, я увидел медведицу с двумя медвежатами. Они спускались к озеру на водопой. Все время, пока я шел лесом, сквозь чащу проносились олени, но ни там, ни с вершины горы я не заметил никаких следов пребывания человека — ни вырубки, ни хижины, ни единой извилистой тропинки, каких теперь здесь такое множество. Ничего, кроме гор, а за ними снова горы и внизу долина — сплошное море переплетшихся между собой голых ветвей, где иногда лишь мелькала увядшая листва какого-нибудь дерева, неохотнее других расстающегося со своим летним нарядом. Даже Саскуиханна была скрыта за высоким, непроходимым лесом. — И ты был совершенно один? — спросила Элизабет. — Ты всю ночь провел в лесу один-одинешенек? — Нет, дитя мое. Целый час я сидел на дереве и с восторгом и в то же время с тоской разглядывал все, что было перед моими глазами. Потом я слез со своего наблюдательного поста и спустился в горы. Я оставил коня пощипать ветки деревьев, а сам походил по берегу озера и осмотрел те места, где теперь стоит Темплтон. Там, где теперь выстроен наш дом, росла огромная сосна, и оттуда сквозь деревья был просвет до самого озера. Оно было видно как на ладони. Под ветвями сосны я и совершил свою одинокую трапезу. И тут я вдруг заметил, что на противоположном берегу, но несколько более к востоку, у подножия горы, курится дымок. Это было первое свидетельство близости жилья. Я потратил немало усилий, чтобы добраться до места, откуда шел дымок, и вот наконец увидел перед собой грубо сколоченную бревенчатую хижину. И, хотя в самой хижине никого не оказалось, я всюду заметил признаки того, что она обитаема, что в ней… — Это была хижина Кожаного Чулка, — быстро проговорил Эдвардс. — Да, совершенно верно. Хотя сперва я предположил, что это жилище индейца. Но, пока я бродил возле хижины, появился и сам Натти. Он шел, сгибаясь под тяжестью туши убитого им оленя. Вот тогда-то и состоялось наше первое знакомство, до этого я и не подозревал, что в моих лесах обитает охотник-траппер. Натти спустил на воду свою пирогу, перевез меня на другой берег, туда, где стоял мой конь, и указал место, где тот мог остаться до утра, добывая себе скудный корм. А потом мы вернулись к хижине охотника, где я и заночевал. Элизабет так поразило глубокое внимание, с каким Эдвардс слушал рассказ ее отца, что она даже оставила свои расспросы, но юноша сам продолжил разговор, обратившись к судье. — Скажите, сэр, — начал он, — Кожаный Чулок оказался гостеприимным хозяином? — Вполне! Он держался просто, но приветливо до тех пор, пока уже позже, к вечеру, не узнал мое имя и цель моего приезда, — тут радушие его заметно уменьшилось или, вернее сказать, совсем исчезло. Прибытие поселенцев он воспринимал, я полагаю, как ущемление своих прав. Собственно, он так и сказал, только выразил это в обычной своей манере, туманно и запутанно. Я даже толком не понял его доводов и возражений, но заключил, что он недоволен главным образом тем, что мы помешаем его охоте. — И вся земля здесь уже была вашей собственностью или вы приехали только посмотреть ее с намерением купить? — спросил Эдвардс довольно резко. — Она принадлежала мне уже несколько лет. Я приехал проверить, пригодна ли она для заселения. Да, Натти выказал себя гостеприимным хозяином: он отдал мне свою постель — медвежью шкуру, и я провел ночь в его доме, а наутро вернулся к своим товарищам — топографам и землемерам. — Он ничего не говорил вам, сэр, о правах индейцев на эту территорию? Кожаный Чулок весьма склонен сомневаться в справедливости захвата ее белыми. — Да, что-то припоминаю. Но то ли я плохо разобрался в том, что он говорил тогда, то ли позабыл. Права индейцев на эту территорию были аннулированы еще в конце войны, но, даже если бы этого и не произошло, я так или иначе хозяин этой земли: я приобрел ее, получив на то особое разрешение правительства. Никто не может посягать на мои права владельца. — Ваши права, сэр, несомненно, законны и обоснованны, — ответил юноша холодно и, потянув за поводья, придержал коня. Пока разговор не перешел на другую тему, Эдвардс участия в нем больше не принимал. Мистер Джонс редко допускал, чтобы разговор долго длился без его участия. Воспользовавшись минутной паузой, он подхватил нить беседы и стал в свойственной ему манере рассказывать о дальнейших событиях того времени: по-видимому, он был одним из тех землемеров, о которых упомянул судья Темпл. Но, так как рассказ его не заключал в себе столь интересных подробностей, какие были в рассказе судьи, мы воздержимся от передачи разглагольствований шерифа. Вскоре путники добрались до места, откуда открывался обещанный им вид. Это был один из тех живописных и своеобразных пейзажей, которыми так богат Отсего, но, чтобы полностью насладиться его красотой, нужно было видеть его без ледяного покрова и расцвеченным живыми красками лета. Мармадьюк заранее предупредил дочь, что ранней весной виды здесь не так хороши; поэтому, бросив лишь беглый взгляд на простиравшиеся перед ними просторы и представив себе их в летнюю пору, всадники двинулись в обратный путь в твердой надежде побывать здесь вторично в более благоприятное время года.