Повертев головой и поерзав на скамье, он наконец ответил: — Часть получил наличными и товарами, а на остальное, значит, взял вексель. Продал я участок приезжему из Помфрета, у которого денежки водятся. Договорились, что он заплатит мне десять долларов за акр расчищенной земли, а за лес даст на доллар больше, чем я сам заплатил, ну, и еще чтобы цену дома назначили соседи. Я, значит, поговорил с Эйбом Монтегю, а он поговорил с Эбсаломом Биментом, ну, а они поговорили со стариком Наптели Грином. Собрались они, значит, и назначили восемьдесят долларов за дом. Вырубки у меня было двенадцать акров — это по десяти долларов за акр, да еще восемьдесят восемь акров леса по доллару, а всего, значит, когда я со всеми расплатился, получилось двести восемьдесят шесть долларов с половиной. — Гм! — сказал Мармадьюк. — А сам ты сколько заплатил за участок? — Кроме того, что судье причитается, я, значит, дал моему брату Тиму сто долларов за участок, ну, и дом мне обошелся еще в шестьдесят, и Мозесу я заплатил сто долларов, как он мне деревья валил и на бревна их разделывал, — значит, обошлось мне все это в двести шестьдесят долларов. Зато урожай я снял хороший и выручил на продаже участка двадцать шесть долларов с половиной чистыми. И получается, что продал я его с выгодой. — Да, но ты забываешь, что урожай и так принадлежал тебе, и ты остался без крыши над головой за двадцать шесть долларов. — Э, нет, судья! — ответил Джотем самодовольно. — Он мне дал упряжку — долларов сто пятьдесят стоит, не меньше, с новехоньким-то фургоном, пятьдесят долларов наличными и вексель на восемьдесят, ну, и, значит, седло ценой в семь с половиной долларов. Осталось еще два с половиной доллара. Я хотел взять сбрую, а он пусть берет корову и чаны для выпарки кленового сока. А он уперся, но я сразу сообразил, что к чему. Он, значит, думал, что без сбруи мне ни лошади, ни фургон ни к чему и я, значит, выложу за нее наличные. Да только я и сам не промах! А ему-то на что сбруя без лошадей? Я, значит, предложил ему взять упряжку назад за сто пятьдесят пять долларов. Тут моя старуха сказала, что ей, значит, нужна маслобойка, ну, я и забрал ее в счет остального. — А что ты собираешься делать зимой? Помни, что время — деньги. — Учитель-то, значит, уехал на восток повидаться с мамашей, — она, говорят, помирает, — ну, я пока договорился, значит, заменить его в школе. Если до весны ничего не приключится, я подумываю заняться торговлей или, значит, перееду в Генесси — там, говорят, люди богатеют не по дням, а по часам. Ну, а уж коли ничего не выйдет, я, значит, возьмусь за свое старое ремесло, как я есть сапожник. Очевидно, Джотем не был особенно полезным членом общины, так как Мармадьюк не стал уговаривать его остаться и, отвернувшись от него, о чем-то задумался. После короткого молчания Хайрем решился задать ему вопрос: — Что новенького в конгрессе, судья? Наверное, там в эту сессию было не до законов или французы больше не воюют? — Французы, с тех пор как они обезглавили своего короля, только и делают, что воюют, — ответил судья. — Их словно подменили. Во время нашей войны мне доводилось встречаться со многими французами, и все они казались людьми гуманными. Но эти якобинцы кровожадны, как бульдоги. — С нами под Йорктауном был один француз — Рошамбо он звался, — перебила его трактирщица. — Ну и красавец же! Да и конь его был не хуже. Это тогда моего сержанта ранила в ногу английская батарея, чтоб ей пусто было! — Ah mon pauvre roi![44] — прошептал мосье Лекуа. — А конгресс издал законы, — продолжал судья, — в которых страна очень нуждается. Теперь на некоторых реках и малых озерах ловить рыбу неводом разрешается только в определенное время года, а другой закон запрещает стрелять оленей, когда они растят детенышей. Все благоразумные люди давно требовали таких законов, и я надеюсь, что в скором времени недозволенная порубка леса тоже будет считаться уголовным преступлением. Охотник слушал эти новости с напряженным вниманием, а когда судья умолк, насмешливо захохотал. — Пишите какие хотите законы, судья! — крикнул он. — А вот кто возьмется сторожить ваши горы весь длинный летний день напролет или озера — ночью? Дичь это дичь, и тот, кто ее выследил, имеет право ее убить — вот уже сорок лет, как этот закон действует в наших горах, я это хорошо знаю. И, на мой взгляд, один старый закон лучше двух новых. Только желторотый птенец станет стрелять в лань с олененком, — ну, разве что у него мокасины износятся или гетры порвутся! Мясо-то ведь бывает тогда жилистым и жестким. А если выстрелить в скалах на берегу озера, так кажется, будто стреляло зараз пятьдесят ружей, — поди-ка разберись, где стоял охотник. — Бдительный мировой судья, мистер Бампо, — серьезно заметил Мармадьюк, — опираясь на величие закона, может искоренить многие из прежних зол, из-за которых дичь почти совсем перевелась. Я надеюсь дожить до того дня, когда права человека на его дичь будут так же уважаться, как купчая на его ферму. — А давно ли завелись эти ваши купчие и фермы? — вскричал Натти. — Законы должны защищать одинаково всех. А то вот я две недели назад в среду подстрелил оленя, он и кинулся по сугробам да и перескочил через одну из этих новых изгородей — хворостяных. А когда я перебирался через нее, замок ружья возьми да зацепись за прутья. Ну, олень-то и удрал. Вот и скажите, кто заплатит мне за этого оленя — а ведь хорош был на редкость! Не будь этой изгороди, я бы смог выстрелить в него второй раз, а ведь еще не было случая, чтобы мне приходилось больше двух раз стрелять по лесной дичи, — правда, кроме птиц. Да, да, судья, это из-за фермеров дичь переводится, а не из-за охотников. — Во времена старой войны, Пампо, оленей пыло Польше, — сказал майор, который, сидя в своем окутанном дымом уголке, внимательно прислушивался к этому разговору. — Но земля состана тля лютей, не тля оленей. — Хоть вы и частенько гостите во дворце, майор, но все же, на мой взгляд, вы стоите за справедливость и право. А каково это, если твое честное ремесло, без которого ты с голоду помрешь, вдруг запрещается законом, да еще когда, не будь на свете несправедливости, ты мог бы охотиться и ловить рыбу по всему «патенту», где тебе заблагорассудится! — Я тепя понял, Кошаный Тшулок, — заметил майор. — Только преште ты не так запотился о зафтрашнем тне. — Может, прежде в этом не было надобности, — угрюмо ответил старик и снова надолго погрузился в молчание. — Судья начал что-то рассказывать о французах, — заметил Хайрем, чтобы снова завязать разговор. — Да, сударь, — ответил Мармадьюк. — Французские якобинцы совершают одно чудовищное злодеяние за другим. Убийства, которые они именуют казнями, не прекращаются. Вы, наверное, слышали, что к совершенным ими преступлениям они добавили смерть своей королевы. — Les monstres![45] — снова пробормотал мосье Лекуа, внезапно подпрыгнув на стуле. — Провинция Вандея опустошена республиканскими войсками, и сотни ее жителей расстреляны за свою преданность монархии. Вандея находится на юго-западе Франции и до сих пор хранит верность Бурбонам. Я думаю, мосье Лекуа знает эти места и мог бы описать их подробнее. — Non, nоn, nоn, mon cher ami![46] — сдавленным голосом возразил француз, говоря очень быстро и умоляюще подняв правую руку, а левой заслоняя глаза. — За последнее время произошло много сражений, — продолжал Мармадьюк, — и эти одержимые республиканцы чересчур уж часто побеждают. Однако, признаюсь, я нисколько не жалею, что они отняли Тулон у англичан, ибо этот город по праву принадлежит французам. — О, эти англичане! — воскликнул мосье Лекуа, вскакивая на ноги и отчаянно размахивая обеими руками. Затем он принялся бегать по залу, что-то бессвязно выкрикивая, и наконец, не выдержав бури противоречивых чувств, выскочил на улицу — посетители трактира видели через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки, словно стараясь достать до луны. Уход мосье Лекуа не вызвал никакого удивления, потому что обитатели поселка давно уже привыкли к его выходкам. Только майор Гартман в первый раз за этот вечер громко расхохотался и воскликнул, поднимая кружку с пивом: — Этот француз сошел с ума! Ему незатшем пить, он пьян от ратости. — Французы хорошие солдаты, — заметил капитан Холлистер. — Они нам сильно помогли под Йорктауном. И хоть я мало понимаю в действиях целой армии, а все же скажу, что наш главнокомандующий не смог бы разбить Корнуоллиса[47] без их поддержки. — Ты правду говоришь, сержант, — вмешалась его жена. — Вот бы ты ее всегда так говорил! Французы были молодцы как на подбор. Помню, раз ты ушел с полком вперед, а я остановила тележку, и тут мимо прошла их рота. Ну, я и напоила их всласть. И они мне заплатили? Еще бы! И все полновесными кронами, а не какими-нибудь там чертовыми бумажками, на которые и купить-то ничего нельзя было. Господи, прости меня и помилуй, что я ругаюсь и говорю о таких суетных делах, да только французы платили хорошим серебром, да и торговать с ними выгодно было — всегда оставят стакан недопитым. Ну, а что может быть лучше для торговли, судья, коли платят хорошо и покупатель не больно разборчивый? — Ну конечно, миссис Холлистер, — согласился Мармадьюк. — Но где же Ричард? Не успел он сесть, как снова куда-то убежал и так долго не возвращается, что я начинаю побаиваться, не замерз ли он. — Этого бояться нечего, братец Дьюк! — раздался голос самого мистера Джонса. — Когда дело в руках кипит, то человеку не страшны морозы и посильнее тех, какие бывают в наших горах. Бетти, когда мы шли из церкви, твой муж сказал мне, что у ваших свиней началась чесотка. Я сходил на них посмотреть и убедился, что так оно и есть. Доктор, я зашел к вашему ученику и велел ему отвесить мне фунт разных солей, чтобы подмешать им в пойло. Бьюсь об заклад на седло оленя против серой белки, что через неделю с них все как рукой снимет. А теперь, миссис Холлистер, в самый раз было бы выпить кружечку горячего флипа. — Я так и знала, что вы его спросите, — ответила трактирщица. — Все уже готово, только подогреть осталось. Сержант, душечка, вынь-ка прут из огня… нет, нет, тот, что подальше, а то этот еще черный… Да, да, этот. Вот видишь, красный, как вишенка! Прут был опущен в кружку, напиток согрелся, и Ричард отхлебнул его с гордым и блаженным видом человека, который вообще любит выпить, а сейчас к тому же чувствует, что заслужил это удовольствие похвальным поступком. — Знаешь, Бетти, у тебя просто природный дар смешивать флип! — воскликнул он, остановившись, чтобы перевести дух. — Даже у прута и у того особый привкус. Эй, Джон! Пей, старина, пей! Я, да ты, да доктор Тодд очень удачно перевязали рану этому молодцу сегодня вечером. Дьюк, пока ты был в отъезде, я сочинил песню… как-то, когда выпала свободная минутка. Я сейчас спою тебе куплет-другой, хотя и не решил — может быть, еще сменю мотив: Пусть наша жизнь полна забот И каждый должен трудиться, Но все же ошибку сделает тот, Кто не будет всегда веселиться, Смеяться и петь весь день напролет. Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится! Ну, Дьюк, что скажешь? И еще один куплет готов, кроме последней строчки. Я для нее пока еще не подобрал рифму. Ну-ка, Джон, а ты что скажешь? Не хуже ваших военных песен, а? — Хорошая, — сказал могиканин, который выпивал все, что давала ему хозяйка, и оказывал должное уважение кружкам, пускаемым вкруговую майором и Мармадьюком. — Прависсимо, Рихарт! — вскричал майор, чьи черные глаза уже подернулись влагой. — Прависсимо! Это корошая песнь. Только Натти Пампо снает песню кута лутше. Кошаный Тшулок, старина, спой. Спой нам свою песню про лес. — Нет, нет, майор, — возразил охотник, грустно покачав головой. — Не думал я, что увижу такое в этих горах, и мне теперь не до песни. Если тот, кто по праву здесь полный хозяин, принужден утолять жажду растопленным снегом, не годится тем, кто знавал его щедрость, веселиться, словно на дворе теперь красное лето и солнышко светит. С этими словами Кожаный Чулок снова опустил голову на колени и закрыл руками суровое морщинистое лицо. Жара в зале после прогулки по морозу, а также частые и обильные возлияния помогли Ричарду быстро сравняться с остальными подвыпившими посетителями трактира, и теперь, протянув охотнику две клубившиеся паром кружки с пенным флипом, он воскликнул: — Счастливого тебе рождества, старина! Красное лето и солнышко светит? Да ты что, ослеп, Кожаный Чулок? Сейчас зима и светит луна. Вот возьми-ка эти очки и протри глаза хорошенько! Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится! Слышите, да, никак, старик Джон завел свою волынку. Чертовски скучно поют эти индейцы, а, майор? По-моему, они даже не знают, что такое мелодия! Пока Ричард пел и болтал, могиканин глухим голосом тянул какой-то заунывный мотив, медленно покачиваясь в такт. Слов в этой песне было очень мало, а так как пел он на делаварском языке, то их могли понять только он сам да Натти. Не обращая внимания на Ричарда, он продолжал петь свою скорбную песню, то внезапно испуская пронзительные вопли, то снова переходя на низкие, дрожащие звуки, которые, казалось, составляли особенность индейской музыки. Общий разговор давно прекратился, все опять разбились на кучки и принялись обсуждать самые различные дела — главным образом способы лечения чесотки у свиней и проповедь мистера Гранта; а доктор Тодд подробнейшим образом объяснял Мармадьюку, какую именно рану получил молодой охотник. Индеец продолжал петь; лицо его утратило прежнее выражение невозмутимого спокойствия и благодаря густым растрепанным волосам начинало казаться даже свирепым. Дикая песня звучала все громче и вскоре заглушила разговоры в зале. Старый охотник поднял голову и горячо заговорил с индейцем на делаварском наречии. Ради удобства наших читателей мы переведем его речь. — Зачем ты поешь о былых битвах, Чингачгук, и о сраженных тобою воинах, когда злейший враг сидит рядом с тобой — враг, лишивший Молодого Орла его законных прав? Я сражался не хуже любого воина твоего племени, но в такое время, как сейчас, я не хвастаюсь своими подвигами. — Соколиный Глаз, — ответил индеец и, пошатываясь, поднялся на ноги, — я — Великий Змей делаваров. Я умею выслеживать мингов, как гадюка, подкрадывающаяся к яйцам козодоя, и убивать их одним ударом, словно гремучая змея. Белые дали Чингачгуку томагавк, светлый, как вода Отсего, когда заходит солнце. Но он красен от крови врагов. — А для чего ты убивал мингов? Не для того ли, чтобы сохранить эти охотничьи угодья и озера для детей своего отца? И разве на совете всего племени их не отдали Пожирателю Огня? И разве не кровь этого воина струится в жилах молодого вождя, который мог бы говорить громко там, где теперь голос его еле слышен? Эти слова, казалось, отчасти привели индейца в себя, и он, повернувшись, устремил пристальный взгляд на лицо судьи. Встряхнув головой, он отбросил с лица волосы, заслонявшие глаза, в которых горела ярость. Но винные пары слишком затуманили его сознание. Несколько секунд он тщетно пытался ухватить заткнутый за пояс томагавк, как вдруг глаза его погасли; широко и глупо улыбнувшись, он обеими руками взял кружку, которую в эту минуту поставил перед ним Ричард, откинулся назад и осушил ее до дна. Он был уже так пьян, что лишь с трудом сумел поставить ее на стол. — Не проливай крови! — воскликнул охотник в ту минуту, когда индеец вскочил на ноги. Теперь же он пробормотал: — Нет, он перепился и не может наделать бед. Вот так всегда с индейцами: дай им спиртного — и они обо всем на свете забывают. Ну, придет все-таки время, когда справедливость восторжествует. Надо только набраться терпения. Все это Натти говорил на делаварском наречии, и, конечно, никто его не понял. Не успел он умолкнуть, как Ричард воскликнул: