В ближайшее же воскресенье отпраздновали его свадьбу, а на следующее утро он и его молодая супруга отбыли куда-то в одноконных санях, в которые были погружены вышеупомянутый сундучок, баул с бельем из домотканого полотна, оклеенный обоями ящик с привязанным к нему красным зонтиком, две новехонькие кожаные седельные сумки и шляпная картонка. Через некоторое время его друзья получили письмо, извещавшее их, что новобрачные "поселились в штате Нью-Йорк и доктор Тодд с успехом практикует в городе Темплтоне". Если ученый английский юрист с сомнением отнесется к праву Мармадьюка занимать судейское кресло, то уж, конечно, медики, окончившие Лейденский или Эдинбургский университет, от души посмеются над нашим правдивым рассказом о служении Элнатана в храме Эскулапа. Однако и им придется довольствоваться тем же самым ответом: в этих краях доктор Тодд был ничуть не хуже своих коллег, так же как Мармадьюк превосходил большинство своих. Время и большая практика преобразили нашего доктора самым чудесным образом. Он был от природы очень добр, но в то же время обладал немалым мужеством. Другими словами, он от души старался вылечить своих пациентов и, если дело шло о полезных членах общества, предпочитал не рисковать, пользуя их только самыми проверенными средствами; однако в тех случаях, когда в его руки попадал какой-нибудь бродяга без роду и племени, он принимался испытывать на его организме действие всех лекарств, какие только хранились в кожаных сумках. К счастью, их было не так уж много, и почти все они были совершенно безвредны. Таким способом Элнатан научился неплохо разбираться в лихорадках и маляриях и мог с большим знанием дела рассуждать о перемежающихся, возвратных, ежедневных и повторяющихся приступах. В Темплтоне и окрестностях свято верили в его уменье исцелять всяческие кожные заболевания, и, уж конечно, ни один младенец не появлялся на свет без его помощи. Короче говоря, доктор Тодд возводил на песке весьма внушительное здание, скрепленное цементом практики, хотя и слагавшееся из довольно хрупких материалов. Однако он время от времени перечитывал свои учебники и, будучи человеком весьма неглупым и наблюдательным, успешно согласовывал практику с теорией. Не имея почти никакого опыта в хирургии, он остерегался делать серьезные операции, тем более что в подобных случаях пациент имеет возможность непосредственно оценить умение врача. Однако он успешно лечил мазями ожоги, уверенно разрезал десну, чтобы извлечь гнилые корни давно разрушившихся зубов, и умело зашивал раны неловких дровосеков. Но вот однажды некий поселенец, неудачно свалив дерево, раздробил себе ногу, и нашему герою пришлось решиться на операцию, потребовавшую от него напряжения всех его душевных сил. Однако в тяжкий час беды он не обманул возлагавшихся на него надежд. В новых поселениях и раньше нередко возникала нужда в ампутациях, и обычно их производил хирург-самоучка, который благодаря большой практике так набил руку, что сумел оправдать добрую славу, вначале вовсе им не заслуженную. Элнатану случилось присутствовать при двух-трех его операциях. Но на этот раз хирург оказался в отъезде, и доктору волей-неволей пришлось его заменить. Элнатан начал операцию, испытывая невыразимое отчаяние и сомнение в своих силах, хотя ему вполне удалось сохранить самый спокойный и невозмутимый вид. Фамилия несчастного пациента была Миллиган, и именно ее упомянул Ричард, говоря о том, как он ассистировал доктору, поддерживая изуродованную ногу. Эта нога была благополучно отнята, и пациент остался в живых. Однако еще два года бедняга Миллиган жаловался, что его ногу закопали в слишком тесном ящике — недаром он по-прежнему чувствует в ней ужасную боль, от которой начинает ныть все тело. Мармадьюк высказал предположение, что дело тут в нервах и сосудах, но Ричард, считавший эту ампутацию своим личным подвигом, презрительно отмел подобные оскорбительные домыслы, заявив, что ему не раз доводилось слышать о людях, которые безошибочно предсказывают дождливую погоду по тому, как у них ноют пальцы отрезанных ног. Года через два-три Миллиган совсем перестал жаловаться на боль, но его ногу все-таки выкопали и переложили в ящик попросторнее, и с тех пор, как мог подтвердить весь поселок, страдалец уже ни разу не упомянул о своих болях. Этот случай окончательно возвысил доктора Тодда в общем мнении, но, к счастью для больных, его уменье росло вместе со славой. Однако, несмотря на опытность доктора Тодда и успешную ампутацию пресловутой ноги, он все же почувствовал некоторый трепет, войдя в зал "дворца". В нем было светло как днем, его роскошная обстановка совсем не напоминала убогую мебель скромных, наскоро построенных домишек, в которых жили его обычные пациенты, а находившиеся в нем люди были так богато одеты и на лицах их было написано такое беспокойство, что крепкие нервы доктора не выдержали. От присланного за ним слуги он узнал, что речь идет о пулевом ранении, и, пока он, сжимая в руках кожаные сумки, шагал по снегу, в его голове вихрем проносились видения разорванных артерий, пробитых легких, продырявленных внутренних полостей, словно его путь вел на поле брани, а не в мирный дом судьи Темпла. Едва ступив в зал, он увидел перед собой Элизабет, чье прекрасное лицо, обращенное к нему, было исполнено тревоги и беспокойства. Ее обшитая золотым шнуром амазонка окончательно его доконала: огромные костлявые колени доктора застучали друг о друга — так сильно он вздрогнул. Дело в том, что в рассеянии чувств он принял ее за изрешеченного пулями генерала, который покинул битву в самом ее разгаре, дабы прибегнуть к его помощи. Заблуждение это, однако, рассеялось почти в то же мгновение, и мистер Тодд перевел взгляд на серьезное, благородное лицо ее отца, с него — на Ричарда, который, щелкая кнутом, прохаживался по залу, чтобы утишить раздражение, вызванное отказом охотника воспользоваться его помощью; затем он взглянул на француза, уже несколько минут державшего стул для Элизабет, которая этого совсем не замечала, затем — на майора Гартмана, невозмутимо прикуривавшего от люстры трубку с трехфутовым мундштуком, затем — на мистера Гранта, листавшего рукопись своей проповеди возле одного из канделябров, затем — на Добродетель, которая, почтительно сложив руки на груди, с восхищением и завистью разглядывала платье и очаровательные черты Элизабет, и, наконец, на Бенджамена, который, широко расставив ноги и уперши руки в бока своего короткого туловища, раскачивался с равнодушием человека, привыкшего к ранам и кровопролитию. Насколько доктор Тодд мог судить, все они были целы и невредимы, и у него отлегло от сердца. Но не успел он вторично оглядеть зал, как судья подошел к нему и, ласково пожав его руку, сказал: — Добро пожаловать, любезный сэр, добро пожаловать. Мы ждем вас с нетерпением. Этого молодого человека я сегодня вечером имел несчастье ранить, стреляя в оленя. Он нуждается в вашей помощи… — Зачем ты говоришь, что стрелял в оленя? — немедленно перебил его Ричард. — Как же он сможет лечить, если не будет точно знать всех обстоятельств дела? Вот как всегда люди думают, что могут безнаказанно обманывать врача, словно обыкновенного человека. — Но я же стрелял в оленя, — с улыбкой возразил судья, — и, может быть, даже в него попал. Но, как бы то ни было, молодого человека ранил я. Я рассчитываю на ваше уменье, доктор, а вы можете рассчитывать на мой кошелек. — И то и другое выше всех похвал, — вмешался мосье Лекуа, отвешивая изящный поклон судье и врачу. — Благодарю вас, мосье Лекуа, — сказал судья. — Однако наш молодой друг страдает. Добродетель, не откажите в любезности принести полотна для корпии и повязок. Эти слова прекратили обмен комплиментами, и врач наконец поглядел на своего пациента. Во время их разговора молодой охотник успел сбросить куртку и остался в простой светлой рубашке, очевидно сшитой совсем недавно. Он уже поднес руку к пуговицам, собираясь снять и ее, но вдруг остановился и взглянул на Элизабет, которая по-прежнему смотрела на него сочувственным взглядом. От волнения она даже не заметила, что он начал раздеваться. Щеки юноши слегка порозовели. — Боюсь, что вид крови может испугать мисс Темпл. Мне лучше уйти для перевязки в другую комнату. — Ни в коем случае, — заявил доктор Тодд, который уже понял, что его пригласили лечить человека бедного и незначительного, и совсем оправился от испуга. — Яркий свет этих свечей чрезвычайно удобен для операции, а у нас, ученых людей, редко бывает хорошее зрение. С этими словами Элнатан водрузил на нос большие очки в железной оправе и тут же привычным движением спустил их к самому его курносому кончику — если они и не помогали ему видеть, то уж, во всяком случае, не мешали, ибо его серые глазки весело поблескивали над их верхним краем, словно звезды над завистливой грядой облаков. Все это прошло совершенно незамеченным, и только Добродетель не преминула сказать Бенджамену: — Доктор Тодд прелесть как хорош, настоящий красавчик! И до чего же ему идут очки! Вот уж не знала, что они так украшают лицо! Я тоже заведу себе пару. В эту минуту Элизабет, которую слова незнакомца заставили очнуться от задумчивости и густо покраснеть, поманила за собой молоденькую горничную в поспешно вышла из комнаты, как приличествовало благовоспитанной девице. Теперь интерес присутствующих сосредоточился на враче и раненом, и все столпились вокруг них. Только майор Гартман остался сидеть в своем кресле; он пускал огромные клубы дыма и то поднимал глаза к потолку, словно размышляя о бренности всего земного, то с некоторым сочувствием обращал их на молодого охотника. К этому времени Элнатан, впервые в жизни так близко видевший пулевую рану, начал готовиться к операции со всей торжественностью и тщанием, достойными этого случая. Бенджамен принес старую рубаху и вручил ее эскулапу, который немедленно и с большой ловкостью разорвал ее на множество аккуратных бинтов. После этого доктор Тодд внимательно осмотрел плоды своего труда, выбрал одну полоску, передал ее мистеру Джонсу и с полной серьезностью сказал: — Вы, сквайр Джонс, имеете в этом деле немалый опыт. Не согласитесь ли вы нащипать корпии? Как вы знаете, дорогой сэр, она должна быть тонкой и мягкой, а кроме того, последите, чтобы в нее не попали хлопчатобумажные нитки, которыми сшита рубаха. От них рана может загноиться. Ричард бросил на судью взгляд, который яснее слов говорил: "Вот видишь, этот костоправ не может без меня и шагу ступить", а затем разложил тряпицу на колене и усердно принялся за работу. На столе один за другим появлялись пузырьки, баночки с мазями и различные хирургические инструменты. Доставая всякие щипчики и ножички из маленькой сафьяновой шкатулки, доктор Тодд по очереди подносил их поближе к люстре и заботливо осматривал со всех сторон. Красный шелковый платок то и дело скользил по сверкающей стали, смахивая малейшие пылинки — а вдруг они помешают столь тонкой операции? Когда довольно скудное содержимое сафьяновой шкатулки истощилось Элнатан раскрыл свои сумки и извлек из них флаконы, переливающиеся всеми цветами радуги. Расставив их в надлежащем порядке около зловещих пилок, ножей и ножниц, он выпрямился во весь свой огромный рост, заложил руки за спину, словно для равновесия, и огляделся, очевидно желая узнать, какое впечатление эта коллекция произвела на зрителей. — Шестное слово, токтор, — сказал майор Гартман, плутовски подмигивая, но в остальном сохраняя на лице полную невозмутимость, — ошень красивые у вас инструменты, а эти лекарства так плестят, что они, наферное, полезнее для глаз, чем тля шелутка. Элнатан кашлянул — возможно, это был тот звук, которым как говорят, подбадривают себя трусы, а может быть, он действительно прочищал горло, перед тем как заговорить. Последнее, во всяком случае, ему удалось, и, повернувшись к старику немцу, он сказал: — Верно подмечено, майор Гартман, верно подмечено, сэр. Осмотрительный врач всегда старается сделать свои лекарства приятными для глаза, хотя они не всегда приятны для желудка. Важнейшая часть нашего искусства, сэр, — тут его голос зазвучал очень внушительно, — состоит в том, чтобы примирить пациента с неприятными на вкус средствами, к которым мы прибегаем для его же пользы. — Вот уж верно-то! Доктор Тодд правду говорит, — вставила Добродетель. — И в писании то же сказано. Библия учит нас, что сладость для уст может обернуться горечью для внутренностей… — Да-да, это так, — нетерпеливо перебил ее судья. — Но этого молодого человека незачем обманывать для его же пользы. Я вижу по его глазам, что более всего ему неприятно промедление. Незнакомец без посторонней помощи обнажил плечо, открыв небольшую ранку, оставленную дробиной. Сильный мороз остановил кровотечение, и доктор Тодд, исподтишка взглянув на нее, пришел к заключению, что дело оказалось куда проще, чем он предполагал. Ободрившись, он подошел к пациенту, намереваясь с помощью зонда нащупать свинцовый шарик. Впоследствии Добродетель частенько рассказывала все подробности знаменитой операции и, доходя в своем описании до этой минуты, обыкновенно говорила: "…и тут доктор вынимает из шкатулки длинную такую штуковину вроде вязальной спицы с пуговкой на конце да как воткнет ее в рану, а у молодого человека так все лицо и перекосилось! И как это я тогда чувств не лишилась, сама не знаю. Я уж совсем обмерла, да только тут доктор проткнул ему плечо насквозь и вытолкнул пулю с другой стороны. Вот так доктор Тодд вылечил этого молодого человека от пули, и очень просто все было, ну, как я занозы иголкой выковыриваю". Таковы были воспоминания Добродетели об операции. Этого же мнения, вероятно, придерживались и другие восторженные поклонники врачебного искусства Элнатана, но на самом деле произошло все совсем иначе. Когда медик вознамерился ввести в рану описанный Добродетелью инструмент, незнакомец решительно этому воспротивился, сказав с легким презрением: — Мне кажется, сэр, что зондировать рану незачем. Дробина не задела кости и засела под кожей с другой стороны. Извлечь ее, я полагаю, не составит особого труда. — Как вам угодно, — ответил доктор Тодд, откладывая зонд с таким видом, словно взял его в руки просто на всякий случай; затем, повернувшись к Ричарду, он внимательно оглядел корпию и сказал: — Превосходно нащипано, сквайр Джонс! Лучшей корпии мне еще не доводилось видеть. Не откажите подержать руку пациента, пока я буду производить иссечение пули. Готов биться об заклад, что никто тут не смог бы нащипать корпию и вполовину так хорошо, как сквайр Джонс. — Это наследственный талант, — отозвался Ричард и поспешно встал, чтобы оказать просимую услугу. — Мой отец, а до нею мой дед славились своими познаниями в хирургии. Они бы не стали гордиться всякими пустяками, не то что Мармадьюк, когда он вправил бедро человеку, упавшему с лошади, — это произошло осенью, перед тем как вы сюда приехали, доктор. Нет, это были люди, которые прилежно занимались наукой и потратили полжизни на постижение разных тонкостей. Хотя, если уж на то пошло, мой дед обучался медицине в университете и был лучшим врачом во всей колонии… то есть в тех краях, где он жил. — Так устроен мир, сквайр! — воскликнул Бенджамен. — Коли человек хочет стать заправским офицером и разгуливать себе по квартердеку21, он туда через иллюминатор кают-компании не пролезет. Для того чтобы попасть на ют, надо начинать с бака, и пусть в самой что ни на есть последней должности, вроде как я — из простого марсового стал хранителем капитанских ключей. — Бенджамен попал в самую точку, — подхватил Ричард. — Полагаю, что на множестве кораблей, на которых он служил, ему не раз доводилось видеть, как извлекаются пули из ран. Ему можно доверить таз, он крови не боится… — Что правда, то правда, сквайр, — перебил его бывший стюард. — Немало я на своем веку пуль повидал, что доктора выковыривали, — и круглых, и с ободком, и стрельчатых. Да что далеко ходить — я был в шлюпке у самого борта "Громобоя", когда из бедра его капитана, земляка мусью Леквы, вытащили двенадцатифунтовое ядро. — Неужели можно извлечь двенадцатифунтовое ядро из человеческого бедра? — в простоте душевной удивился мистер Грант, роняя проповедь, в которую он было снова углубился, и сдвигая очки на лоб. — Еще как можно! — ответил Бенджамен, победоносно оглядываясь вокруг. — Да что там двенадцатифунтовое ядро! Из человеческого тела можно вытащить ядро хоть в двадцать четыре фунта, лишь бы доктор знал, как за него взяться. Вот спросите сквайра Джонса, он все книги прочел, так спросите его, не попадалась ли ему в них страничка, где все это описано. — Разумеется, делались операции и куда более серьезные, — объявил Ричард. — В энциклопедии упоминаются совсем уж невероятные случаи, как вам, вероятно, известно, доктор Тодд. — Конечно, конечно. В энциклопедиях рассказывается много невероятных историй, — ответил Элнатан. — Хотя, должен признаться, на моих глазах из ран никогда не вытаскивали ничего крупнее мушкетной пули. Говоря это, доктор разрезал кожу на плече молодого охотника, обнажив дробину. Затем он взял сверкающие пулевые щипцы и уже поднес их к ране, как вдруг его пациент дернул плечом и дробина выпала сама. Тут длинные руки сослужили медику хорошую службу: одной он на лету подхватил злосчастную дробину, а другой сделал какое-то замысловатое движение, которое должно было внушить зрителям, что именно она произвела долгожданную операцию. Если у кого-нибудь и оставались в этом сомнения, Ричард тут же разрешил их, воскликнув: — Превосходно сделано, доктор! Мне еще не приходилось видеть, чтобы пулю извлекали с такой ловкостью. Думаю, и Бенджамен скажет то же. — Ну как же, — отозвался Бенджамен. — Сделано по-флотски и в аккурате. Теперь доктору останется только налепить по пластырю на дырки, и малый выдержит любой шторм, какой ни разразись в здешних горах. — Благодарю вас, сэр, за то, что вы сделали, — сдержанно сказал юноша, — но вот тот, кто позаботится обо мне, избавив вас, господа, от дальнейших хлопот. Все в удивлении обернулись и увидели на пороге входной двери человека, которого в здешних краях звали "индейцем Джоном". Глава VII И от истоков Саскуиханны, Когда пора зимы настала, Пришел лесов владыка старый, Закутав плечи в одеяло. Филипп Френо, "Силы природы" До того как европейцы, именовавшие себя христианами, начали присваивать Американский континент, сгоняя его коренных жителей с их исконных земель, те области, где ныне расположены штаты Новой Англии, вплоть до Аллеганских гор, принадлежали двум великим индейским союзам, в которые входили бесчисленные племена. Между союзами существовала давняя вражда, опиравшаяся на различие языков и все усиливавшаяся благодаря постоянным кровавым войнам; замирение произошло лишь с приходом белых, когда многие племена не только лишились политической независимости, но и были даже обречены влачить полуголодное существование, несмотря на то, что, как известно, потребности индейца очень скромны. Один из этих союзов составляли Пять, а впоследствии, Шесть племен и их союзники, а другой — ленни-ленапы, или делавары, и многочисленные могущественные племена, родственные им и признававшие их своими прародителями. Англичане, а затем и американцы называли первых ирокезами, Союзом шести племен, а иногда мингами. Противники же именовали их менгве или макве. Первоначально это были пять племен (или, как предпочитали говорить их союзники, — наций): мохоки, онайды, онондаги, кейюги и сенеки, — если перечислять их согласно степени влияния, которым они пользовались в союзе. Через сто лет после возникновения союза в него было допущено шестое племя — тускароры. К ленниленапам, которых белые называли делаварами, потому что они зажигали костры большого совета на берегах реки Делавар, примкнули племена могикан и нентигоев. Эти последние жили у Чесапикского залива, а, могикане обитали между рекой Гудзоном и океанским побережьем, то есть там, где теперь находится Новая Англия. Разумеется, эти племена были первыми, которых европейцы согнали с их земель и оттеснили в глубь страны. Вооруженные стычки, результатом которых явилось изгнание могикан, получили в истории Соединенных Штатов название "Войны короля Филиппа" — по прозвищу верховного вождя этого племени. Уильям Пенн, или Микуон, как именовали его индейцы, предпочитал мирную политику, но тем не менее точно так же сумел лишить нентигоев земли, затратив на это гораздо меньше усилий. Несколько могиканских семейств после долгих блужданий пришли искать приюта у костров племени делаваров, от которых они вели свое происхождение. К этому времени делаварам пришлось согласиться на то, чтобы их старинные враги ирокезы назвали их "женщинами". Не добившись первенства с помощью войны, ирокезы прибегли к хитрости и предложили делаварам заниматься мирным трудом, доверив свою защиту "мужчинам", то есть воинственным Шести племенам. Такое положение сохранялось до провозглашения независимости колоний, когда ленни-ленапы смело разорвали этот договор, заявив, что они снова стали "мужчинами". Однако внутри индейских племен господствует полная демократия, и всегда находились воины, не желавшие подчиняться решению вождей. А когда к делаварам, отчаявшись прогнать белых со своей земли, пришли искать приюта знаменитые воины могикан, они принесли с собой свои обычаи и нравы, так их прославившие. Им удалось пробудить в делаварах угасший боевой дух, и они не раз водили небольшие отряды против врагов, как старинных, так и новых. Среди этих могикан выделялся один род, знаменитый своей доблестью и всеми другими качествами, которые делают индейца героем в глазах его соплеменников. Но война, время, голод и болезни безжалостно истребляли его членов, и теперь в дверях зала Мармадьюка Темпла стоял последний отпрыск этого великого рода. Он уже давно жил среди белых, помогал им во время войн, которые они вели, и, так как в те дни, когда его услуги были им особенно нужны, они окружили его большим почетом, он даже крестился, получив имя Джон. Во время последней войны он потерял всех своих близких и друзей, и, когда его уцелевшие соплеменники погасили свои костры в долине Делавара, он не последовал за ними, твердо решив, что его кости будут покоиться в той земле, где так долго жили его предки, не зная над собой никакого ярма. Однако в горы, окружающие Темплтон, он пришел совсем недавно. Больше всех привечал его здесь Кожаный Чулок, но это никого не удивляло, потому что старый охотник вел жизнь, немногим отличную от первобытной жизни индейцев. Они поселились в одной хижине, ели одну и ту же пищу, посвящали свое время одним и тем же занятиям. Мы уже упоминали, что старому вождю дали при крещении имя Джон, но, разговаривая с Натти на языке делаваров, он называл себя Чингачгук, что в переводе означает "Великий Змей". Это имя он заслужил в юности своими военными подвигами и доблестью, но, когда время избороздило его лоб морщинами и к нему пришло одиночество, последние делавары, его сородичи, которые еще не покинули верховьев своей реки, стали называть его могиканином. Может быть, это печальное имя будило в груди обитателя лесов горькие воспоминания, о его погибшем племени, но только он почти никогда не называл себя так, за исключением особо торжественных случаев; однако поселенцы, по обычаю белых, соединили имя, данное ему при крещении, с туземным именем и называли его Джоном Могиканином или еще проще — индейцем Джоном.