— Вот как? — удивился Владимир, — Ну что же, не смею вас задерживать… господин полковник, — оскорбительно закончил он, назвав собеседника не по имени или титулу, а по чину. Но Сергей лишь усмехнулся и приложившись к ручке великой княгини, вышел из кабинета. — Он все расскажет отцу, — заметил Николай, отвернувшись от закрывающейся двери. — И… — А это ничем нас не затронет. Мы имеем полное право обсуждать действия нашего родственника, задевающего интересы всех нас, — тут же парировала Мария. — Необходимо собирать Семью и решать вопрос с престолом. Я согласна даже на Михаила[7] на престоле. Но столь кровожадные выходки Императора меня просто пугают. Вы же слышали, что он едва не набросился на бедного Алексиса и хотел, говорят, даже его избить? Я теперь боюсь даже появляться во дворце. А как он с Гневной разговаривал? Говорят, она по возвращении к себе упала в обморок. Как такое можно терпеть? — Павел[8], скорее всего, будет на нашей стороне. Нас не поддержат Михайловичи. Да и сама, хм… Гневная, — Николай Николаевич уже успокоился и как военный, получивший задание, начал анализировать возможность его выполнения. — Но можно привлечь на нашу сторону Константиновичей. Особенно если пообещать амнистию по некоторым проступкам… — Не думаю, что Минни будет против, — возразил Владимир. — Она не простила и не простит Ники казни Витте. Флот тоже взбудоражен казнями двух заслуженных адмиралов и наказаниями почти сорока других офицеров, и настроен недружелюбно. Кавалерия в вашем подчинении, а гвардия выполняет мои приказы. Да и кандидатуру Мишкина она одобрит, — при этом он промолчал, что явное нежелание Михаила взять на себя императорские обязанности приведет, как уже рассчитали он и его жена, к тому, что царем станет их сын, Кирилл Владимирович, как второй по порядку наследования. Сам Владимир не мог взойти на престол по вполне прозаичной причине — супруга его, как уже отмечалось, была неправославного вероисповедования. Французская республика, Париж, март 1902 г. «Париж, Париж! Ты всегда притягателен и элегантен, несмотря на время года. И если Лондон — финансовая столица, Вена — музыкальная, Берлин — военная, а Санкт-Петербург — северная, то Париж — культурная столица, если не мира, то Европы точно. С красивыми видами, что не маловажно. Которые не портит даже это уродливое металлическое наследство Всемирной Выставки[9], - Борис Савинков вдохнул свежий вокзальный воздух — воздух свободы и заграницы (если честно, то весьма воняющий угольным дымом и смазкой), посторонился, пропуская спешащую от соседнего вагона пятерку людей, негромко говоривших между собой явно по-русски. Проводил тревожным взглядом, потому что один из них показался ему смутно знакомым. Но тут же успокоился. — Даже если это жандармы, то без согласования с местной полицией они не могут его задержать. Разве что у них уже есть договоренность, — а Борис подсознательно был к такому готов, почему и начал планировать возможность сопротивления. Но эта группа не заинтересовалась одним из сотен попутчиков и, поймав извозчика, укатила по своим делам. Совершенно успокоившийся Борис неторопливо достал из жилетного кармана часы. До назначенного времени встречи было еще не менее часа, которое он решил провести в ближайшем бистро — все же на улице было достаточно холодно. — Зима. Она и в Европе зима…» — подумал он и, двигаясь по привокзальной площади к зданию с вывеской, попробовал все же припомнить, кого ему напоминал этот господин в дорогом костюме. Мысли неожиданно переключились на воспоминания о бегстве из России. Он вспоминал, как, скрываясь от жандармов, приехал в Архангельск из Вологды. Куда его неожиданно, до этого рассмотрение его дела было отложено на следующий год, выслали по делу петербургских социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя» под гласный полицейский надзор. Неожиданно, но учитывая новые веяния в императорском окружении, вполне понятно. Там, в этом убогом провинциальном городишке, он познакомился с высланной туда же эсеркой Брешко-Брешковской и решил вступить в эту нелегальную партию. По плану он должен был получить указания и документы, как уехать в Норвегию. Но неожиданно оказалось, что уже через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход «Император Николай I». Времени было в обрез, он рискнул, и поехал без паспорта и вещей. Заплатив за билет, просочился в каюту второго класса, откуда старался выходить пореже до прихода судна в Варангер-фиорд. Там он, решив рискнуть, подошел к младшему штурману. — Я еду в Печенгу (последнее перед норвежской границей русское поселение), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить? Штурман внимательно посмотрел на пассажира, но, не усмотрев ничего подозрительного, спросил. — Вы что же, по рыбной части? — посчитав Савинкова обычным коммивояжером. — По рыбной. — Что же, конечно можно. А почему же нельзя? — У меня паспорта заграничного нет. — А зачем вам паспорт? Сойдете на берег, переночуете у нас. А на рассвете обратным рейсом вернетесь в Печенгу. Только билет купите. На следующий день пароход уже стоял на рейде Вардэ. Пока на борт поднимались чиновники норвежской таможни, Борис сел в арендованную заранее шлюпку и через пятнадцать минут был уже на территории Норвегии. Оттуда, из Вардэ, через Тронхейм, Христианию и Антверпен Савинков и приехал сюда, в Париж. Где готовилась важная встреча, на которую пригласили его, новичка, столь блистательно сбежавшего из России и готового к любой деятельности на благо революции. Через час он уже звонил в дверь типичной французской квартиры в типичном подъезде с сидящей на входе консьержкой. Дверь открыл человек невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом. Привлекали внимание юношеские, горячие и живые глаза на типичном лице местечкового жителя. Поздоровавшись, Савинков представился своими подлинными именем и фамилией, и тотчас был приглашен в бедно обставленную комнату. В конце коридора Борис заметил плотно закрытую дверь. Встречавший его также представился. Это был известный Савинкову по рассказам Брешко-Брешковской Михаил Рафаилович Гоц, один из членов эсеровской партии, ратовавших за переход к методам народовольческого террора по отношению к российским властям. Об этом он и заговорил, едва начался разговор. — Все эти попытки обдурить и ублажить народ ложными уступками вроде законосовещательного Совета и расправ с Карповичем, а также с наиболее коррумпированными сановниками, доказывают слабость и боязнь власти. Не так ли? — внимательно фиксируя реакции собеседника, произнес Михаил. — И мы должны пойти по пути наших предшественников — народовольцев. Террор, вот что способно окончательно деморализовать власть и поднять народ на борьбу. Агитационное значение террористических актов, считали руководители Боевой организации, заключается в том, что они приковывают к себе всеобщее внимание, будоражат всех, будят самых сонных, самых индифферентных обывателей, возбуждают всеобщие толки и разговоры, заставляют задуматься над многими вещами, о которых раньше им ничего не приходило в голову — словом, заставляют их политически мыслить хотя бы против их воли. Поэтому принято решение организовать боевую организацию партии. — Поддерживаю, и готов принять самое деятельное участие в ней, — немедленно ответил Борис. — Только в терроре? — опять внимательно наблюдая за собеседником, спросил Гоц. — Почему не в общей работе? — Да, — коротко подтвердил Савинков. — Я террору придаю решающее значение. Но я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий. Гоц внимательно слушал. Наконец он сказал. — Я не могу дать вам ответ так сразу. Подождите, — и вышел из комнаты. Впрочем, вернулся он буквально через пару минут. Вместе с ним в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным лицом и большими карими глазами. Это был, как впоследствии узнал Савинков, Евгений Филиппович Азеф. Представившись товарищем (заместителем) главы Боевой Организации, он сел и сказал, лениво роняя слова. — Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре? Савинков повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Он добавил также, что считает убийство министра внутренних дел Сипягина важнейшей задачей момента. Толстяк слушал все так же лениво и молча. Наконец он спросил, словно преодолев свою лень. — У вас есть товарищи? Борис назвал Каляева и еще двоих, сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и, сказав, — Вы нам подходите, — стал прощаться. Вышли они вместе с Гоцем. Вернувшись, Михаил передал Борису пачку франков и приказным тоном сказал. — Вам надо уехать из Франции. Уезжайте в Женеву, поживите где-нибудь в пансионе, и проверьте, не следят ли за вами. Связь с организацией получите там же… Зайдете недели через две в городе Берне по адресу Блюменштрассе, семнадцать. Спросите Валентина Кузьмича Евграфова. Вы его только что видели в лицо. Все ясно? — Более чем, — ответил Борис. Распрощались они уже как старые друзья. И окрыленный Савинков покинул квартиру, предвкушая интересные приключения. Французская республика, Париж, март 1902 г. Здание министерства иностранных дел на набережной Кэ Д’Орсе строгого и лаконичного стиля, выполненное из желтого кирпича, в целом было типичным образцом зданий государственного назначения. Но благодаря цвету и размещению выглядело красиво и весело, несмотря на всю строгость линий. Зато внутри здания веселья незаметно было в самый сильный телескоп. Что легко объяснялось сложной ситуацией в мире, пусть даже старожилы этого здания не могли и припомнить, когда же международная ситуация была простой. Сам министр иностранных дел, мсье Теофиль Делькассе, немало сделавший для преодоления намечавшейся к началу нового века международной изоляции Франции, просиживал в своем кабинете с утра до ночи. Правительство давно было обеспокоено тем, что Россия ввязывалась в дальневосточные дела. Ибо чем больше русских войск направлялось на Дальний Восток, тем сильнее русское правительство ослабляло свои позиции в Европе и усложняло положение франко-русского союза в случае войны с Германией. Появившиеся же почти одновременно сообщения о заключении англо-японского союза, пока не оглашенных намерениях царя аннексировать Маньчжурию и о тайных переговорах немецкого и русского правительства обострили ситуацию до крайности. Один только договор можно было рассматривать как прямую угрозу не только России, но и Франции. А если добавить настойчивые, хотя и вежливые просьбы русских, передаваемые послом с регулярностью и пунктуальностью, достойной шваба (немца), то положение министра напоминало рыбу на сковородке. Русское правительство, недовольное этим союзом, предложило правительству Франции, со ссылкой на франко-русский союз, выступить с общей декларацией по поводу маньчжурского вопроса. У Петербурга была идея декларации трех держав — России, Франции и Германии. Делькассе не хотел в открытую ссорится с союзниками и отклонить эту идею, но предложил сформулировать декларацию в самом широком смысле, причем не привлекая Германию. На что русские пока ответа не дали. Вот и сейчас мсье Делькассе с тоской и злостью в душе ждал очередного визита посла. И ему все больше и больше нравилась высказанная одним из клерков идея о переговорах с Англией. Удалось же достичь урегулирования «Фашодского кризиса», причем британцы показали себя вполне вменяемыми переговорщиками… Посол Российской Империи появился в дверях кабинета точно в назначенное для аудиенции время, опять своей пунктуальностью неприятно напомнив о самом опасном противнике Республики. После краткого приветствия (виделись уже и вчера и два дня назад, так что нечего разводить китайские церемонии) князь Урусов сказал, доставая из папки, украшенной двуглавым орлом, лист отличной бумаги с каким-то текстом. — Многоуважаемый мсье министр, учитывая дружеские и союзные связи наших двух стран, Его Императорское Величество Николай Второй лично рассмотрел возникшие в результате заключения англо-японского союза коллизии и предложил принять ваш вариант совместного ответа наших стран на данное событие. Передаю вам письменный вариант предложения, подписанный собственноручно Его Императорским Величеством и прошу указать предполагаемую дату вашего ответа на это предложение. — Мсье посол, передайте Его Величеству Императору, что данный текст будет рассмотрен сегодня же. И о нашем согласии с ним будет доведено немедленно. — Весьма рад, мсье министр, что нами достигнуто согласие по столь важному вопросу. Но у меня есть еще один, маленький вопрос. Меня просили передать ходатайство о возможности посещении верфей, заводов и порта города Тулон группой в главе с полковником Михайловым. — Этот вопрос также будет рассмотрен сегодня. Я рассчитываю не позднее пяти часов пополудни дать вам удовлетворительные ответы на все ваши запросы, мсье посол, — Делькассе, приняв бумаги, встал, заканчивая аудиенцию, и проводил посла до дверей. Сердечно распрощавшись с князем, он немедленно вызвал служителя и потребовал подать коляску для поездки к премьер-министру. Через три дня в газетах Франции и России был опубликован совместный меморандум: «Союзные правительства России и Франции, получив сообщение об англо-японском договоре… с полным удовольствием усматривают в нем подтверждение существенных начал, кои, согласно неоднократным заявлениям обеих держав, составляли и составляют основу их политики. Оба правительства полагают, что поддержание этих начал является вместе с тем обеспечением их собственных интересов на Дальнем Востоке. Вынужденные, однако, с своей стороны, не терять из виду возможности либо враждебных действий других держав, либо повторения беспорядков в Китае… оба союзные правительства предоставляют себе в таком случае озаботиться принятием соответствующих мер к охранению этих интересов». Прочитав опубликованную декларацию, Николай печально вздохнул и, бросив газету на стол, с раздражением произнес простонародную поговорку. — С паршивой собаки — хоть шерсти клок. Российская Империя, Полтавская губерния, конец марта 1902 г. Карловская экономия герцогов Мекленбург-Стрелицких — одно из процветающих хозяйств в Полтавской губернии, приносившее немалый доход владельцам. На принадлежащих ей черноземах, под руководством одного из лучших управляющих господина Шейдемана, хороши урожаи пшеницы. А на худших землях сажают картофель и бобовые. Карл Карлович Шейдеман числился у герцогов лучшим не зря, он внимательно следил за всеми новинками в области ведения сельского хозяйства и умело торговался с наемными работниками, снижая расходы на рабочую силу. Последнее, над признать, сильно облегчалось положением крестьян в округе. «Освобожденные от крепости» с минимальными наделами, они вынуждены были наниматься на поденные работы за любые деньги. В прошлом году урожай по всей округе был хуже, чем обычно. Даже трава росла хуже и сена запасли меньше. И лишь картофеля собрали как обычно, но его-то выращивали в основном как раз на полях экономии. Но плохой урожай имеет и другую, выгодную для Карла Карловича сторону — цены на зерно и картофель поднимаются, так что прибыль в этом году, может статься, будет и побольше, чем обычно. Именно поэтому Шейдеман приказал всем подчиненным ему управлениям не продавать крестьянам ни зерно, ни картофель. Эти бедняки все равно не смогут дать хорошей цены сейчас. А вот позднее пойдут на все, чтобы купить столь необходимый им семенной материал. Да и перекупщики, набегавшись по соседям и не получив нужного объема закупок, рано или поздно поднимут цены и придут к нему с поклоном, купив все, что он продаст. И ничего, казалось, не произошло. Крестьяне, выслушав отказ, смиренно вернулись к себе, в свои нищие и грязные жилища, переживать свою беду самостоятельно. Поэтому тем неожиданней оказалось для Карл Карловича появление у стоящих на окраине амбаров толпы крестьян на подводах, с вилами и дубинками. Стоявшие на охране сторожа, Иван Кольцо и Ефим Себко, против полусотни мужиков ничего сделать не могли и сразу побежали с докладом в имение. Но пока они бегали, пока Карл Карлович собирался и созывал работников, толпа вскрыла амбары и увезла почти все семенное зерно. Так что разъяренный управляющий явился на место событий к шапочному разбору, ловить конский топот. Пришлось ему вызывать исправника. Но не успел тот добраться до Карловки, как в ночь на поле Варваровского управительства явилась воровать картофель толпа крестьян села Варваровки, и опять не менее полсотни человек, вооружённых вилами и палками. Пока исправник пытался разобраться с кражей зерна, в которой, как выяснилось, участвовали крестьяне деревни Поповки, как те же крестьяне с мешками и повозкам снова появились с криками под Варваровским управительством, но были прогнаны управителем Тимошенко с собранными им экономическими рабочими. Шейдеман уже и не знал, что предпринять. Исправник Старицкий, отправляясь с докладом в Полтаву, рассказал, что крестьяне наслушались агитаторов. Которых и к ответственности нельзя привлечь, поскольку они рассказывали о своих партийных программах, все в рамках разрешенного Государем. Только от темные селяне поняли это по-своему и, «боюсь, сие нововведение обернется большой бедой», закончил он свою речь. — Буду молить начальство прислать на подмогу казачков или солдатиков, — добавил он. Между тем события неслись галопом. В Мартыновском управительстве в ночь на тридцатое марта крестьяне, прогнав сторожей, забрали около семисот пудов экономического картофеля. Днем тридцатого марта бунтовщики явились на ста подводах на хутор Вакулиху и забрали на глазах всех служащих до двух тысяч пудов картофеля. А первого числа в Карловку приехал помещик Роговский с семьей и просил временно приютить его. — Чьто твориться, Карл Карлыч! Прямо последние дни наступають, — рассказывал он за обедом своим несколько необычным говором, неожиданно смягчая согласные в словах. — Ночью подожгли дом. Пока же мы со слугами его тушили, толпой вскрыли амбары и забрали все подьчистую. Весь картофель, все сено и зерно. И дом отстоять не удалось, посему пришлось искать вашего гостеприимства, — горевал помещик. — Было слышно, что господин исправник за войсками отправился? — с надеждой глядя на управителя, на которого ранее смотрел несколько свысока, спросил он. — Отправился, но пока никаких результатов нет, — горестно вздохнув, ответил Шейдеман, запив печальное известие глотком хорошего «бордо». — Жаль, жаль. Но я слышал, мой соседь, Фесенко, вы его знаете, отправил на имя его высокопревосходительства господина Сипягина телеграмму. — Будем ждать, — развел руками управляющий. — Пока никаких сообщений из столицы не поступало. Остается только надеятся. Неизвестно, что подействовало сильнее — доклады от властей, или тревожные телеграммы помещиков и обывателей. Но через три недели после начала беспорядков, к тому времени перекинувшихся, по слухам, не только на другие уезды Полтавской, но и на Харьковскую губернию, прибыли войска. В Карловку прибыла полусотня казаков. А всего, как потом писали в газетах, для подавления беспорядков выделили девять батальонов пехоты, десять казачьих сотен и жандармский эскадрон. Для руководства ими приехали командующий Киевским округом генерал Драгомиров с министром внутренних дел и шефом жандармов Сипягиным. Полиция и армия обычно окружали восставшие деревни, после чего в них начиналась первичная экзекуция, сводившая к порке кнутом и изъятии награбленного. А затем самых виноватых арестовывали и этапировали в ближайшую тюрьму. Однако в Поповке все пошло не так. Крестьяне, собравшись «миром», решили на сходе сопротивляться и не отдавать никого из своих на расправу. Поэтому появившихся у околицы казаков встретила толпа. Угрюмые крестьяне стояли стеной и не обращали внимания на увещевания сотника Листницкого. Когда же он приказал казакам двигаться вперед, толпа неожиданно ощетинилась вилами, кольями и косами. — Прямо фаланга, — восхитился от неожиданности, усмиряя рвущегося от неожиданности коня, Евгений. — Казаки! Винтовки… готовь! — приказал он. Казаки, не успевшие тронуться с места, выровняли ряды и не спеша приготовились к стрельбе. — Заряжай! Пли! — увидев, что крестьяне не реагируют на оружие, приказал Листницкий. Залп получился дружным и прицельным, хотя сотник и не уточнял куда стрелять. Толпа на мгновение напомнила фигуру из игры «городки», в которую попало, вопреки правилам, сразу несколько бит. Потом раздались испуганные крики, смешавшиеся с воплями раненых и ревом бросившихся в атаку казаков. Испуганные крестьяне бросали импровизированное оружие и бежали куда глаза глядят. Казаки, обозленные сопротивлением, в азарте погони настигали их и секли нагайками, сбивали с ног лошадиными крупами, били ножнами шашек. Потом, ворвавшись в деревню, и разогнав крестьян по избам, раззадоренные казаки схватили несколько попавших под горячую руку крестьянок. Которых и изнасиловали прямо на улице. Причем несколько насиловали, а остальные, не слезая с коней, не давали мужикам подойти.