Я не рассуждаю, ни в чём не даю себе отчёта, я только чувствую. Долго так сижу я, будто в тяжёлом сне. Наконец, возвращается ко мне способность рассуждать. Зачем, зачем понадобилась ему эта ложь?.. Солгать в такую минуту. И больше опять нет мыслей, ни одной… Хочется плакать… Жаль чего-то, так жаль!.. И я плачу горько-горько, как не плакала давно… На следующий день я встаю кислая, вялая, безучастная. Вероятно, вид у меня ненормальный, потому что ото всех решительно я слышу один и тот же вопрос: «Что с тобой?» Это так мучает меня: сказать, конечно, никому не могу, притворяться же совсем не умею; попробовала было принять весёлый вид, пошутить, но это так трудно, так утомительно, потом ещё тяжелее сделалось, и я едва смогла справиться с собой. В классе говорят, объясняют, а я никак не могу сосредоточиться. Светлов два раза поднял меня на вопросы, но я, точно с неба свалившись, сказала что-то, вероятно, очень несуразное, потому что он с удивлением взглянул на меня и больше уже не трогал. Потом несколько раз, чувствуя, что кто-то смотрит, я бессознательно поднимала глаза и встречалась с его взглядом. На уроке Андрея Карловича я окончательно вышла из собственных берегов, задумалась так, что ничего не слышу. – Frа¨ulein Starobelsky! – наконец откуда-то издали доносится до меня. Я поворачиваюсь. – Frа¨ulein Starobelsky! Aber wo sind sie? [1] – улыбаясь, спрашивает он, а лицо у самого такое хорошее, ласковое. От этого доброго голоса, от тёплого сочувствия, звучащего в нём, мне неудержимо хочется плакать. Слёзы подступают к самому горлу. А добрые, круглые глаза внимательно следят за мной сквозь толстые стёкла очков; вдруг, словно вспомнив что-то, Андрей Карлович деловым тоном обращается ко мне: – Frа¨ulein Starobelsky, будьте так любезны спуститься вниз, в канцелярию, я там на столе, или на конторке, или, может быть, на этажерке между книгами забыл свою записную книжечку. Пожалуйста, поищите, а то мне стольких сегодня спросить нужно… Уж вы извините. Милый, добрый человек! Я убеждена, что он никакой книжечки не забывал, а просто хочет дать мне прийти в себя. Добрая душа!.. Не торопясь, напившись предварительно воды, спускаюсь я вниз, обшариваю всю канцелярию – конечно, ничего. Возвращаюсь с пустыми руками. – Ach mein Gott! Извините, пожалуйста, она у меня тут, в кармане, а я вас беспокою. Ох, что значит старость, всё забывать начинаю. Это он-то? Который чуть не наизусть знает отметки учениц всех классов и никогда ничего не забывает. – Муся, родная, что с тобой? – заботливо обнимает меня Вера. – Скажи, может быть, я чем-нибудь помочь тебе могу? Одну минуту мне хочется всё, всё рассказать ей, ей одной, она поймёт; но нет, не могу, больно. – Не спрашивай, Вера, потом, когда-нибудь. То же самое отвечаю я и мамочке, которая не на шутку встревожена. – Ты была такая весёлая вчера… – недоумевает она. – Здорова ли хоть ты? – Да, мамусенька, не беспокойся, только мне говорить не хочется. VIII Объяснение. Белые цветы Через день после этого, как и собирался, пришёл Николай Александрович. Явился такой весёлый, насыпал сразу целый град шуток, острот, как всегда бывало с ним, когда он в хорошем настроении. Но ни шутки его, ни остроты вовсе не казались мне забавными. Пристально, внимательно, словно в первый раз, разглядывала я его. И голос, и лицо, и манера говорить, всё то же, ведь передо мной тот самый, так давно знакомый мне человек; почему же, почему кажется он иным, новым и совсем посторонним? Он почти тотчас же спохватывается, что мне не по себе; вся весёлость мигом исчезает, и уже с тревогой в голосе подходит он ко мне: – Что с вами, Марья Владимировна? Но я ничего не отвечаю и всё время избегаю говорить с ним с глазу на глаз. – Вы сердитесь на меня? За что? Что случилось? – наконец улучает он момент, чтобы спросить меня. Я снова пристально смотрю на него, вслушиваюсь в его слова… Вот опять оно, то же лицо, которое я видала там, на скамеечке; так же звучит и голос его; но не дрожит, не бьётся радостно моё сердце, как в тот памятный вечер, не становится так легко и отрадно на душе. Я только слышу и вижу, больше ничего. Но ведь это же он, он самый? И он, и не он: словно вдруг, по какому-то волшебству, свалился окутывавший его прежде светлый, искрящийся, нарядный чехол, и стоит он теперь серенький, тусклый, поблёкший, такой обыкновенный, заурядный, невзрачный… – Марья Владимировна, пожалейте же меня, скажите, что случилось. Почему вы так странно относитесь ко мне? Почему так недоброжелательно, почти враждебно смотрят ваши глаза? Ради бога, в чём дело? Что могу я сказать. Молча подхожу я к этажерке, беру с неё злополучный том и протягиваю ему: – Прочтите эту книгу, всю, всё просмотрите, тогда вы поймёте. Он смотрит на заглавие. – Что-то знакомое, вероятно, читал, – говорит он, собираясь перелистывать её. – Ради бога, нет, не теперь, не сейчас, потом… у себя дома… Мне почему-то становится страшно и невыносимо подумать, что сейчас, сию минуту, он при мне наткнётся на это стихотворение; жгуче-стыдно, больно за него, за то, как тяжело и стыдно сделается тогда ему самому; не знаю, что ещё, но я так волнуюсь, что боюсь расплакаться. Он забирает книгу и уходит. Странно, сколько раз ещё в прошлом году выписывала я на листочек этот №, и всё-то книга была у кого-нибудь на руках, и вдруг теперь, именно теперь… Прочти я её раньше и потом, летом, услышь это стихотворение, едва ли бы вспомнила я, что уже читала его, похоже, да, но столько есть похожих, а теперь… Дня через два, придумав какой-то подходящий предлог, Николай Александрович является снова. – Марья Владимировна, – начинает он, – я, конечно, понял, в чём дело. Что могу я возразить? Факт налицо. Но скажите, разве моё преступление настолько велико, чтобы вы из-за него так круто изменили ваше отношение ко мне? Вы молчите? Неужели же действительно это такое громадное преступление? Скажите? – Да, – односложно подтверждаю я. – Но чем же? Что такого ужасного совершил я? Сказал неправду? Пусть так; стихотворение сочинено не мною, но оно почти моё; в то время я столько раз, столько десятков, если не сотен, раз повторял его про себя, оно так точно, так полно отражало моё собственное душевное настроение, что если бы я заговорил сам, то, вероятно, других выражений и не нашёл бы; так оно и вышло; эти слова стали моими, всё стихотворение моим, продуманным, прочувствованным, пережитым мною. Пусть я увлёкся желанием показаться лучше, даровитее, что ли, больше, выше, чем я на самом деле, и присвоил себе чужое творчество, – оно вышло само собой, невольно, это не было заранее обдумано, а сорвалось под влиянием обстановки, переживания минуты, желания подняться в глазах того, кто так дорог, так… Ведь в том, что я люблю вас, глубоко люблю, ведь в этом вы не сомневаетесь, Марья Владимировна? Скажите, вы верите в это?.. – Н…нет, н…не знаю. – Но при взгляде на действительно растерянное и искренно скорбное выражение его лица: – Впрочем, может быть, пожалуй и да, – продолжаю я. – Только это всё равно, совсем всё равно. Вот вы сейчас говорили, но я вас только слышу, точно слова ваши скользят по мне, скользят и скатываются. Вы говорите хорошо, так всё это красиво, кажется искренно, я вижу, слышу, понимаю, но… не чувствую, в глубину, в душу… ничего не западает… – Но, может быть, это только теперь, сейчас? Вы огорчены, возмущены, даже оскорблены, но ведь это пройдёт, уляжется, не останется навсегда? Скажите мне, что вы простите меня, что опять станете прежней, снова поверите мне. Скажите же! Я вижу, что он страдает. Мне жаль его, и потому я молчу. – Так будет, будет всё по-прежнему? – настаивает он. – Н…не знаю, право, не знаю… Едва ли. Я всегда всем верю, верила и вам, мне даже в голову не приходило, что вы можете говорить неправду, да ещё мне, – зачем? А теперь, теперь будет наоборот: что бы вы ни сказали, я буду думать: «А правда ли это?» Вы станете так хорошо, красиво говорить, а я… Не сердитесь, не обижайтесь, я хочу совсем-совсем откровенно вам ответить… Право, я не виновата, я бы и хотела сама, но… у меня в душе будто что сдвинулось. Вошла мамочка, и разговор наш прекратился. Через несколько минут Николай Александрович начал прощаться. – Что это, Муся, Николай Александрович у тебя последнее время точно в немилость впал? – улыбаясь спрашивает после его ухода мамочка, обнимая меня. – Не то чтобы в немилость, но он солгал мне в одной вещи, ну, я и не могу уже по-прежнему относиться к нему, раз он оказался не тем, чем я его считала. – Что же, он показал себя дурным человеком? – Нет, не то что дурным, может, он даже и хороший, но только совсем-совсем обыкновенный, такой маленький, серенький человечек. Долго-долго сижу я в этот вечер в своей комнате, думаю, припоминаю. Теперь я не плачу, только на сердце так пасмурно, серо и бесцветно. Вспоминается всё, что сейчас говорил Николай Александрович, рисуется лето день за днём. Вижу нашу скамеечку, ясное небо, звёзды, колеблющиеся белые цветы, точно снежную полянку; вижу лицо Николая Александровича, слышу его голос; ничто не дрожит в сердце от этого воспоминания, будто восстаёт сон, красивый сон, и ярче всего выделяются из него высокие кружевные головки тмина, жасминные кусты, усыпанные яркими благоухающими цветами… Сама не замечаю, как в голове моей складывается стихотворение. Я поспешно записываю его: Белые цветы Помню я милый сад: По стенам виноград Обвился над уютной беседкой, И кругом кусты роз, И балкон весь оброс, Будто светло-зелёною сеткой. А вдали, в глубине, Где лишь липы одни Разрослися над ветхой решёткой, Где аллей не метут, Где заросший наш пруд С развалившейся старою лодкой, Где лишь скромненький тмин Да душистый жасмин Глаз ласкают своей белизною, Там люблю я мечтать,