– Да жёлтых бантов больше и нет! – несутся одобрительные возгласы. Наши распорядительницы: Зернова, Штоф, Леонова и Грачёва – тем временем раскладывают сласти и фрукты. – Батюшки, точно в рай попала! – вкатываясь, возглашает Ермолаева, с наслаждением поводя носом и полной грудью вдыхая запах шоколада и яблок, пересиливающий все остальные. – Вот где, поистине, благорастворение воздухов! А-ро-мат! Ах! Деточки, миленькие, дайте бомбошечку пососать! – молит она. – Бомбу, бомбу шоколадную с ликёрцем. Полцарства дала б за неё, если бы имела. – Она просительно выставляет свою широкую пухлую ладонь перед Грачёвой, как раз в ту минуту раскладывающей на поднос шоколадные конфеты. – Как не совестно, в самом деле! Что за ребячество! – негодует та. – Ведь это ж для гостей, бомб этих и без того очень немного… Что там такое? Кажется, Пыльнева пришла? – Таня стремительно делает несколько шагов к двери; этим пользуется Лизавета, и одна круглая бомба исчезает за её вместительной, не менее круглой, щекой. Но приход Иры, с таким нетерпением ожидаемый Грачёвой, лишь померещился ей. Возвращается она раздражённая больше прежнего, в то время как Лиза ещё дожёвывает бомбу. – Как красиво! И как не стыдно? А ещё взрослая девушка! Покончив с шоколадом, она переходит к вазе с фруктами, торопливо забирая с собой свою пухлую, белую шёлковую сумочку с вышитым на ней букетом незабудок. – Посмотри-ка, посмотри, чего она там напаковала в свою сумку? Ей-богу, конфет насовала, вот побожусь, а сама обличительные речи говорит, – негодует Шурка. – Погоди, сейчас ревизию произведём. – А, что? Смотри-ка, смотри! – через минуту снова шепчет она. – Сейчас туда же поехала ветка Изабеллы. А-а?.. Как тебе нравится? Вот противная святоша! – Грачёва, Грачёва, иди скорей! – торопливо зовёт её только что пришедшая Пыльнева. – Только живо! Позабыв всё на свете, Татьяна торопливо и радостно мчится к обещанному источнику красоты. В ту же минуту Шура направляется к забытой сумочке и открывает её. – Так и есть! Чего хочу – того прошу; немудрено, что бомб мало стало, зато здесь их предовольно. И тянушечки, и виноградик, и пастилка барбарисовая. Вдруг, прежде чем мы успели оглянуться, Шура положила сумочку на стул и грузно опустилась на неё. – Так! Теперь кушай на здоровье, милейшая проповедница! В первый момент с сумочкой будто ничего не произошло, но уже через несколько секунд обнаружились произведённые в ней химические и механические соединения: шоколадные бомбы с ликёром, виноградом и пастилой дали такое «тюки-фрюки», что от прежней белизны её атласа осталось одно смутное воспоминание. Едва успела Шура закончить производство всех своих операций, как спохватившаяся Грачёва уже бежит за забытым сокровищем. Не видя его на столе, где она оставила его, она растерянно оглядывается. – Ты что, сумочку свою ищешь? – осведомляется Тишалова. – Да. – А что в ней было? – Странный вопрос! – вся вспыхнув, огрызается та. – Что в сумочке обыкновенно бывает? Носовой платок! – А, тем лучше для тебя, потому что я, видишь ли, нечаянно села на неё, – спокойно и хладнокровно заявляет Шура. – Как села? – Да так, как обыкновенно люди садятся. Вот она и лежит на том самом стуле. Увидав свою злополучную пошетку, поняв, что´ в ней произошло, а также что и мы всё поняли, Грачёва сперва становится совершенно зелёная, потом густо, мучительно краснеет, поспешно выходит из комнаты и идёт к ожидающей её в соседнем, неосвещённом, классе Пыльневой. Там, как оказалось, происходило следующее: – Иди же скорей, Грачёва, где ты запропастилась? Некогда ведь, скоро начнут, а я тебе говорю, минут пятнадцать пройдёт, пока подействует. На вот, только возьми совсем, совсем немножко на палец и сильно разотри. – А блестеть от неё нос не будет? Ведь это жир? – Вот глупости, конечно нет! Наконец, водой потом сполосни. Ну, что, намазала? – Да, только ужасно щиплет. – Отлично, так и надо, это начинается действие, через некоторое время всю красноту выщиплет. – И горит как!.. Ай!.. Нос стал совсем горячий! Вдруг весь вечер гореть будет? – Вздор! Вот нетерпеливая! Говорю, надо обождать минут двадцать – тридцать, самое большое сорок. Посиди тут впотьмах, никто ничего не увидит. – Ты раньше говорила, минут пятнадцать – двадцать, теперь уже говоришь тридцать – сорок, – жалобно вопит Таня. – У меня в пятнадцать прошло, но у всякого носа, как и у всякого барона, своя фантазия, своя натура. Посиди тут, я скоро опять приду. Публика между тем начинает постепенно съезжаться. На сцене всё приводится в порядок: в буфете идут приготовления к чаю, чтобы потом, когда занавес поднимется, быть свободным и иметь возможность посмотреть происходящее на эстраде. – Что это Грачёвой нет? – недоумевает Клеопатра Михайловна. – Где же она, наконец? Позовите её. Раз взяла на себя известные обязанности, так должна добросовестно и выполнить их. – Грачёва, Грачёва, ради бога, иди! Тебя требуют туда сию минуту, что-то, видно, важное случилось, ты необходима! Там и Андрей Карлович, и Клеопатра Михайловна. Скорей! – припугивает её Пыльнева. – Да как же я пойду с таким носом? – Да что же с ним? – Да всё горит. – Разве? Не может быть! – Право, как огнём горит. – А что, мыла? – Нет. – Так пойди же, помой. – Да как же через коридор идти? – Ерунда, ничего уже не может быть заметно, это только ощущение осталось, ты на него не обращай внимания. Идём, мойся скорей да и бежим к «Клёпке», а то ещё неприятности будут. Вдруг глазам нашим представляется очаровательное зрелище: робкая, несколько сконфуженная, появляется Грачёва; на бледном лице её огненно-красным пылающим маяком горит нос. Взоры всех невольно сосредоточиваются на этом ярком, блестящем предмете; соответствующие возгласы слышатся кругом; малыши бесцеремонно ей прямо фыркают в лицо. – Клюква ягода, клюква! – раздаётся голосок нашей первой шалуньи, седьмушки Карцевой. Окружающая её свита малышей заливается звонким смехом. Таня делает поползновение достать носовой платок, но, очевидно, рука её въезжает в клейкое «тюки-фрюки», облепившее его кругом; она выдёргивает её и, прикрыв свой пламенный лик злополучной сумочкой, бегом бежит в умывальную. – Господа участвующие, на сцену! – несётся голос Елены Петровны, распоряжающейся действующими лицами. Я поспешно лечу, хотя не мне начинать, наоборот, мой номер последний в первом отделении. Публика почти вся на местах. Вот сидят генералы на синей подкладке – это всё наши, учебные. Но есть и на красной – те, кажется, опекуны, почётные попечители и т. п. Вот рядом с Сашей Снежиным Николай Александрович, приглашённый мной. В дверях стоят учителя. Вот и Дмитрий Николаевич! Господи, какой он сегодня красивый, в новом, элегантно сидящем на нём, тёмно-синем с золотыми пуговицами сюртуке! То и дело во всех углах залы мелькает босенькая головка Андрея Карловича, он, по обыкновению, всегда торопится и действительно всюду успевает. «ГРАЧЁВА, ГРАЧЁВА, РАДИ БОГА, ИДИ! ТЕБЯ ТРЕБУЮТ ТУДА СИЮ МИНУТУ» Первое отделение – декламация и пение, второе – сценка из Островского и шествие гномов. Занавес взвивается. Поют, конечно, «Боже, Царя храни». Затем в русских костюмах трое малышей изображают «Демьянову уху». У Демьяна и Фоки подвязаны окладистые, рыжеватые бороды, на головах парики в скобку; бабёнка в сарафане и повойнике; все они уморительны и читают бесподобно. Публика в восторге, просит повторить. Дмитрию Николаевичу тоже, видимо, нравится: я вижу, он смеётся, и лицо у него весёлое. Следующий номер – Люба, которая тепло и просто читает «Стрелочника» и заслуживает громкие рукоплескания. Потом поют. Затем опять два очаровательных малыша – «Стрекоза и Муравей»; особенно хороша стрекоза, тоненькая, грациозная, с вьющимися золотыми волосиками и прозрачными, блестящими крылышками. Их тоже заставляют повторить. Опять поют и, наконец, – о, ужас! – я… Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются у меня в глазах; я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные, знакомые лица; сердце быстро-быстро бьётся, и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю: Мечта Вечер тихий баюкал природу, Утомлённую жизнью дневной, Лишь по тёмному, синему своду Плыли звёзды блестящей толпой. Словно лёгкой фатой белоснежной Разубравшись, притихли сады, И забылося дрёмою нежной