У Иры дрожат губы от смеха, в глазах прыгают весёлые огоньки. Теперь несколько смущена и больше прежнего зла докторша: в парте пусто. – Если у вас ничего нет, так я не понимаю, отчего вы всё время смотрите туда вниз? – пожимает она плечами. – У меня просто такая привычка, – опять кротко и безмятежно раздаётся по классу. Мы не можем удержаться от смеха, а Ольга Петровна, вероятно, с наслаждением поколотила бы Иру, до того та изводит её. – Подумаешь, какая скромность! Сидит, глаз поднять не смеет! – иронизирует она. – Да, я вообще очень застенчива, – всё так же покорно подтверждает Пыльнева. Здесь мы уже не можем выдержать и откровенно хохочем. На минуту, не выдержав роли, смеётся сама Ира, но через секунду сидит уже снова, опустив взоры долу. – Господа, господа, идём живо кутить к помойному ведру! – едва прозвонили на большую перемену, зовёт Шура. С хохотом собираемся мы на это заманчивое, многообещающее приглашение. Андрей честно выполнил своё обещание; вот оно вместилище наших гастрономических изысканных яств! Божественный нектар таинственно скрыт в нём. Увы! Слишком таинственно. На самом верху ведра лежит предмет, который приводит нас в смущение сперва неопределённостью своих очертаний, а потом, когда перед нами, наконец, ясно вырисовываются его контуры, то своей слишком большой определённостью: это головной убор нашего любезного Андрея, которым он великодушно пожертвовал для сокрытия нашего лукулловского пиршества. Если бы это была его форменная фуражка, с ярким, новым, синим околышком, наше смущение было бы меньше, но это заслуженная, много видов видавшая, много грязи набравшая, взъерошенная меховая шапка. Находка сия смущает нас больше самого помойного ведра, гораздо больше, хотя бы по одному тому, что её необходимо извлечь, а на это охотниц нет. – Кто не рискует – не находит! – решительно заявляет Шурка. – Вопрос лишь в том, что он найдёт, – утешает Люба. Но Шурка уже кончиками двух пальцев отважно добывает бледное, растерзанное напоминание о когда-то жившем баране. Перед нами две бутылки и слишком близко, по-моему, прижавшаяся к стенке ведра бумага с халвой. – Несём живо в класс! На одной из бутылок ярлык с пышной надписью: «Портвейн старый», на другой менее громкая: «Кахетинское красное». Очевидно, по скромности фабрикант этого напитка предпочёл сохранить своё инкогнито, а произведение своё выпустить под псевдонимом. – Вот если бы классюха наша увидала! Умерла бы! – восклицает Шурка. – Кто-о? – спрашиваем мы. – Ну, классюха, классная дама, Клеопатра Михайловна, – поясняет Тишалова. Новое словечко произвело фурор; впрочем, в ту минуту мы были так настроены, что, хоть палец покажи, и то хохотали бы. – А что, если показать? – предлагает Ира. – Ну, что ты?! Чтобы ещё Андрею влетело? – протестует Шура. Завтрак съеден, халва тоже, обильное возлияние произведено, сосуды опорожнены до дна… На следующей перемене они будут обратно препровождены в радушно приютившее их ведро, теперь уже неудобно, так как все классные дамы, позавтракав, бродят по коридору. Одна бутылка находит временное пристанище у Шурки, другая – у Иры в парте. Вдруг после звонка, за секунду до входа в класс Клеопатры Михайловны, глазам нашим представляется неожиданное зрелище: на столе Иры, рядом с чернильницей возвышается бутылка с надписью «Портвейн старый», около неё небольшой стаканчик… Сама Пыльнева положила локти на стол, безжизненно опустив на них голову. – Что это с Пыльневой? – несколько озабоченно спрашивает Клеопатра Михайловна, едва переступив порог двери. – И что за странная обстановка? – уже совсем теряется она при виде наставленных посудин. – Пыльнева, что с вами? Безжизненное тело приобретает некоторую подвижность: голова поднимается, указательный палец делает жест по направлению к бутылке. – Это я… с горя!.. – раздаётся трагический возглас. – Всё, до капли… – В подтверждение своих слов Ира опрокидывает вверх дном пустую бутылку, после чего голова снова печально опускается. – Какое горе? В чём дело? – уже заботливо и растроганно спрашивает сердобольная «Клёпа». – К…как же не горе… меня никто не любит, ко мне все придираются, все, все! Андрей Карлович сказал, что я лентяйка, да, да, сказал! У Ольги Петровны я так тихо, так тихо сидела, а она меня заподозрила, будто я читала на её уроке, а я никогда, никогда, даже дома ничего не чит… то есть я хотела сказать… что у меня и книги не было, а она не поверила, мне не поверила!.. Я не выдержала и с горя… – Опять красноречивый жест по направлению «портвейна». – Что вы пили? Минутная пауза. – Ки…ки…кислые щи, – робким признанием вылетает из уст Иры, и, не в силах больше удержаться, и сама она, и весь класс, и «Клёпка» смеются. – Клеопатра Михайловна, не сердитесь на меня, – просто и искренно говорит Ира. – Да я и не сержусь, Пыльнева, а только… Прежде всего уберите бутылку, ещё не хватает, чтобы преподаватель или Андрей Карлович наткнулись на это, – сама себя перебивает Клеопатра, – а только когда вы перестанете дурачиться и сделаетесь солиднее? Ведь выпускной класс! Тут необходимо вести себя на 12, а вы… ЗАВТРАК СЪЕДЕН, ХАЛВА ТОЖЕ, ОБИЛЬНОЕ ВОЗЛИЯНИЕ ПРОИЗВЕДЕНО, СОСУДЫ ОПОРОЖНЕНЫ ДО ДНА… – Ну, чем я виновата, что я органически не могу вести себя больше чем на 10? – слёзно заявляет Ира. Но «Клёпа» уже села на своего конька: – Что значит «не могу»? Надо! Надо вырабатывать в себе волю, выдержку, надо себя заставлять… Долго говорит она, а у Иры уже опять зажигаются в глазах бедовые огоньки. Вот они потухли, вид у неё обычный святой, подозрительно святой вид. – Вы браните, всё время браните меня, Клеопатра Михайловна, а меня пожалеть надо, я такая несчастная… Доброе сердце Клеопатры Михайловны уже готово пойти ей навстречу. – Я не браню, я… Но Ира перебивает: – А я прежде, маленькая, была такая хорошая, такая славная, кроткая, послушная… – Ну? – внимательно слушая, одобрительно кивает головой та. – Ну, и всё пропало… меня цыгане подменили!.. – трагически заканчивает Пыльнева, да и пора уже, потому что математика стоит на пороге. Конечно, Андрея ни под какую неприятность не подвели, он даже, кажется, ни на секунду не был в подозрении за соучастие в нашем нетрезвом поведении, и кислощейная история канула в Лету. Что значит компания и настроение! Я убеждена, что никому из нас в одиночку не пришло бы в голову у себя дома угощаться из помойного ведра, а тут, право, это не лишено было своеобразной прелести. XIII Праздники. Что он чувствует. Перед юбилеем. Рожки Последний раз в дневнике этом писала особа «без пяти минут шестнадцать», теперь она же продолжает его, но уже «в десять минут семнадцатого». В торжественный день достижения совершеннолетия мною было получено от моего заботливого двоюродного братца пространное поздравительное письмо с массой «родительских» советов и поучений; оканчивалось оно следующими словами: «Помни, час твой настал. Распахни двери сердца твоего и возлюби. О случившемся донеси телеграммой». Положительно, офицерские эполеты солидности ему не придали. К великому моему огорчению, сам он приехать на сей раз не мог, так что и моё совершеннолетие, и праздники протекли без него. Вообще, в этом году они прошли как-то бесцветно; всё было хорошо, даже довольно приятно: катались, ходили в гости, танцевали немножко, но… было какое-то «но». У Снежиных в этом году не так весело, причина – Любин роман. Боже, какие для других скучные эти влюблённые! Они только думают друг о друге, а там хоть трава не расти. Так и Люба с Петром Николаевичем, последнее же время в особенности: после Нового года он уезжает в командировку, так они хотят в запас наговориться и насмотреться друг на друга. Всегдашнего главного заправилы всех дурачеств, шуток и анекдотов, Володи, тоже нет. С Николая Александровича почему-то слетела вся его прежняя весёлость. Первое время после нашей размолвки (хотя, в сущности, это совершенно неподходящее выражение), ну, одним словом, в первое время после того, как что-то оборвалось в моём отношении к нему, мне было неприятно и даже немножко больно встречаться с ним; постепенно всё сгладилось, и теперь он стал для меня прежним, то есть прошлогодним, Колей Ливинским, которым был до дачи, до того красивого миража, который мелькнул летом и растаял, развеялся, как те белые лепестки на кустах жасмина. Я теперь всегда рада видеться с ним; злобы, горечи никакой, даже жаль его немного; ведь он, в сущности, не виноват, что всего лишь добрый, хороший малый, не большой, а просто человек, что судьба не так щедро наделила его духовно, как других, более сильных и твёрдых. У него, бедного, действительно тяжело на сердце, потому что теперь, я верю, любит он меня искренно. Насколько могу, стараюсь платить тем же: люблю его почти так же, как Володю, Любу, Шуру, Иру, люблю, как друга детства, сообщника шалостей, как остроумного забавника, с которым всегда легко и приятно болтается. Я так прямо, ласково и откровенно высказалась ему; однако слова мои, видимо, мало утешили его, и настроение его от того не улучшилось. Был для меня один и мрачный день на праздниках, когда пришлось подвергнуться чему-то, почти равному для меня настоящей пытке: меня повезли на бал. По счастью, мамочка вообще настолько благоразумна, что раз навсегда категорически заявила: «Пока Муся в гимназии, никаких балов и выездов». До сих пор слово это ненарушимо держалось, и вдруг, нате-ка! Такой уж случай выпал, никак отвертеться нельзя было. Есть у нас одна знакомая, м-м Валышева; отношения с ней завязались у мамочки ещё в те блаженные поры, когда мне было три года, а её сыновьям одному пять, другому семь; мы вместе проводили лето на взморье. Особо тесной связи между мною и её мальчиками никогда не было, если не считать того, что старшего из них, худого вислоухого губошлёпа, вечно пищащего и капризничающего, я под наплывом теперь уже забытых мною чувств основательно куснула в щёку. Сколько помню, это наше самое яркое совместное воспоминание детства. Так как, к сожалению, мамочка со своей стороны Валышеву никогда не кусала и не щипала, та же по душе добра и не злопамятна, то взволновавший её когда-то эксперимент над её любимцем забылся, и она сохранила к нашей семье самые дружеские отношения. Теперь, устраивая бал для своих сыновей, она-таки сумела настоять на том, чтобы я была приговорена к вечеру пыток. Публика у них всё самая наишикарнейшая, манеры изысканнейшие, всё тошнюче-приторное. Хотя я в достаточной мере могу прилично держать себя в обществе и, по стародавнему выражению Володи, «ногами не сморкаюсь», но тут, кажется, всё у меня выходит недостаточно comme il faut. Я даже совершенно не знаю, о чём говорить с этими шаркающими, фатоватыми, страшно любезными юношами: театр, концерт, опера русская, опера итальянская, балет – и всё. Как раз подходящий разговор, когда у меня в голове и на душе – гимназия, Светлов, книги, Вера, Володя, Люба и т. п. В этой атмосфере я моментально немею и глупею. Последнее качество развивается во мне с такой поразительной силой, что, видимо, производит некоторое впечатление и на окружающих: я своими собственными ушами слышала, как добрая Валышева тщетно старалась восстановить моё, видимо, сильно колеблющееся реноме, вговаривая своему собеседнику: – Нет, знаете ли, она преумненькая девочка, живая, весёлая, только очень застенчивая. А какая хорошенькая! – Да, очень хорошенькая! – признаёт возможным лишь с последним качеством согласиться долговязый кавалерист. Кажется, это был единственный весёлый момент вечера, единственный раз, когда мне от души хотелось посмеяться; как я жалела, что не с кем поделиться только что слышанным! Бедная, глупая, застенчивая Муся! Впрочем, моя «глупость» решительно ничему не мешала, танцевала я, что называется, до упаду, и старший Валышев, видимо такой же незлопамятный, как его маменька, забыв мой когдатошний укус, рассыпался передо мной в любезностях. Губы его по-прежнему шлёпают, уши так же торчат, видимо, и злюкой он остался таким же, но теперь я не столь порывиста и не могу вообразить такого основательного повода, по которому я согласилась бы ещё раз куснуть его. С большей радостью, чем когда-либо, отправилась я в гимназию. Едва дождалась этого дня, так неудержимо тянуло туда. Как обрадовалась я снова увидеть Дмитрия Николаевича. Вот кого не хватало мне на праздниках! Сердце моё шибко-шибко, радостно забилось в ожидании его появления; когда же на пороге класса показалась его высокая фигура, физиономия моя расплылась в блаженную улыбку. У Светлова тоже было такое хорошее, приветливое лицо; он улыбнулся своей милой, ясной улыбкой, от которой сглаживаются все его скорбные складочки, глаза становятся добрыми, ласковыми. Мне показалось, будто и он доволен снова видеть нас. Конечно, это вздор: удивительно интересно опять вдалбливать в наши бестолковые головы всё то же и то же, что уже много лет подряд, по нескольку раз в день, приходится повторять ему, но, когда у самого весело и радостно на душе, кажется, что все веселятся вместе с тобой. Я несколько раз посматриваю на него. Нет, положительно в этот день он в хорошем настроении; конечно, причина не свидание с нами, но что-нибудь приятное да есть у него на сердце. С тех пор как я через Веру и сама лично поняла и больше узнала Светлова, часто смотрю я на него и размышляю. Что думает, что чувствует этот человек? Отчего не разгладятся совсем эти маленькие печальные складочки? Значит, сердце его ещё болит по жене. Боже, Боже, как могла она уйти, оставить его?! Он любил, баловал, холил её, как она должна была быть счастлива. Сознавать себя любимой таким человеком! Чего же бо´льшего можно искать, желать от жизни? Ушла! Бросила! А он, бедный, тоскует. В такие минуты, когда я вижу скорбное выражение его лица, мучительно жаль становится мне его. Бедный, бедный! Почему, почему нельзя прямо подойти, спросить, поговорить по душе?.. А иногда в глазах у него что-то светится, лицо улыбается. Значит, есть же всё-таки у него и радость какая-нибудь. Какая?.. А тогда, у Веры, как бодро, с каким убеждением сказал он: «Вы увидите, в жизни не одно горе, иногда выглянет счастье и так неожиданно, так ярко осветит всё кругом!» Следовательно, что-нибудь да светит ему. Что же?.. Да, светит, несомненно светит, потому что он в последнее время почти всегда приходит с этим ясным выражением в лице; улыбка, такая необычайно редкая в прошлом году, теперь то и дело пробегает по его губам… Господи, как бы мне хотелось заглянуть в его душу! Вот уже больше недели, как в гимназии царит необыкновенное оживление: надвигается её юбилей; в этот день устраивается литературно-танцевальный вечер. К «ответственности» привлечено очень много народу, а потому у большинства участвующих голова перевёрнута наизнанку. Ермолаша с Тишаловой изобразят сценку из «Свои люди, сочтёмся» Островского, трое малышей в русских костюмах прочтут «Демьянову уху», двое других, тоже в костюмах, «Стрекозу и Муравья», затем тридцать малышей с пением, при соответствующей обстановке, представят «шествие гномов»; Люба прочтёт стихотворение «Стрелочник», а я… – Frа¨ulein Starobelsky, вы нам что-нибудь своего собственного сочинения прочтёте. Непременно. Ja, ja! Какое-нибудь стихотворение; у вас, верно, есть что-нибудь?