– Милая, родная, успокойся. Он придёт, я попрошу, скажу, передам всё… Только это неправда, ты поправишься, да, Бог не захочет, не позволит!.. – не помню, что говорила я, я теряла голову. В тот же вечер наш доктор, мамочка и я были все трое снова у Смирновых. Вера лежала совсем бледная, безжизненная, не говоря ни слова. – Пустяки, ничего опасного, – громко и твёрдо произнёс Перский у самой её постели. – Девица очень малокровная, сильно ослабела да ещё и нервная страшно: показалась горлом кровь, она и перепугалась. А я скажу: слава богу, что так, это очистило лёгкие, и теперь на свежем воздухе дело скорей пойдёт к выздоровлению, – уверенным, убедительным тоном продолжал он. – В 17 лет с болезнью бороться ещё не трудно. – Положение серьёзное, – грустно произнёс он, выходя с нами на улицу, – организм страшно истощён, сердце слабое… – Так неужели же нет надежды? – испуганно спросила мамочка. – Я не говорю, что нет, говорю – мало. Впрочем, отчаиваться рано, – молодость чудеса творит. Но скорей, скорей на воздух, в этой обстановке смерть неминуема. Боже мой. Боже, неужели?.. XI Опять у Веры. Светлов. Проводы Придя на следующий день в гимназию, я с самого утра стала караулить Светлова, чтобы исполнить желание Веры. Как назло, на этот раз урока у него в нашем классе не было, видно, и в других тоже, по крайней мере, в течение первых двух перемен поиски мои не увенчались успехом. Наконец, после третьего урока, едва выйдя из класса, я заметила его высокую, стройную фигуру уже на противоположном конце коридора, у самой лестницы. Стремглав полетела я за ним. – Дмитрий Николаевич! – немного не настигнув ещё его, позвала я. Он поспешно повернулся; при виде меня лицо его изобразило крайнее удивление; немудрено: за эти полтора года я, кажется, единственная ученица, которая ни разу не останавливала его где бы то ни было, ни разу не задавала никаких посторонних вопросов. – Дмитрий Николаевич, мне очень нужно поговорить с вами, – вполголоса заявляю я. Он, видимо, удивлён ещё больше. – К вашим услугам. – Да, но мне надо сказать так, чтобы никто не слышал, чтобы ученицы не слышали… Можно мне спуститься вместе с вами по лестнице? Пока мы до самого низу дойдём, я вам всё объясню. – Конечно, пожалуйста. – Смирнова, Вера, больна, очень больна… – начинаю я. – Да, я слышал. Ей нужно скорей ехать. Когда она собирается? – Завтра, но ей стало так плохо… я не знаю, поедет ли она… Она говорит… что умирает… сама чувствует… И вот она очень, очень хочет увидеть вас, очень просит… проститься… Меня начинают душить слёзы; всякое напоминание о тяжёлом положении Веры мне невыносимо. – Неужели так плохо? Я только утвердительно киваю головой. – Кровь горлом хлынула… – наконец поясняю я. – Ведь вы придёте? Да? Пожалуйста, непременно. Сегодня же? Да? Так я ей скажу, порадую её. – Приду, конечно; тут не может быть и вопроса, приду, как только освобожусь. Бедная девушка!.. А адреса вы мне не дали. Я говорю. – Благодарю вас. Он идёт в учительскую, а я медленно бреду наверх. Едва закусив кое-чем по возвращении домой, я лечу к Смирновым. Что там сегодня? Да и надо поскорей передать Вере приятную новость, порадовать её, что Светлов придёт. В этот день ей как будто чуточку лучше, но слабость после вчерашней потери крови всё ещё очень сильна. – Верочка, я передала Дмитрию Николаевичу, он обещал прийти, непременно прийти, – говорю я. – Уже верно скоро, сказал: как только освобожусь. – Правда? – радостным вздохом вырывается из её груди. – Вот спасибо… И тебе спасибо… – Она нежно сжимает мою руку. – Говоришь, скоро? Я не очень растрёпана? – Она проводит рукой по волосам. – Нет, нисколько. Какая же она красивая! Тёмные, гладкие волосы, с пробором посредине, лежат двумя густыми, длинными косами на её груди, тёмные же, словно нарисованные брови, пушистые, почти чёрные ресницы ещё больше оттеняют нежную, прозрачную кожу; тонкий, будто выточенный, небольшой нос, чуть приоткрытые красивые губы, большие, вдумчивые, печальные глаза, слишком блестящие, слишком живые на этом бледном, будто камея, лице. Совсем тихо. Вера, видимо, напряжённо прислушивается. Лёгкий звонок. Ещё шире открываются громадные глаза девушки, что-то особенное, мягкое загорается в них, на щеках разливается лёгкий румянец. Дверь отворяется. Своей мягкой, почти бесшумной походкой входит Светлов. Чтобы не стеснять Веру, я отхожу к окну и смотрю во двор. Поздоровавшись со мной, Дмитрий Николаевич направляется к Вере: – Здравствуйте, Вера Михайловна. Я слышал, вы в дорогу собираетесь, так вот пришёл пожелать вам счастливого пути, всего-всего хорошего. – Спасибо, спасибо вам, Дмитрий Николаевич… За всё спасибо… – задушевно начинает Вера. – Я так хотела ещё раз увидеть вас… поблагодарить… так боялась, что… умру, не сказав вам ничего… Я делаю все усилия, чтобы не слышать, но каждое слово, самое тихое, долетает до меня. Слёзы опять подступают мне к горлу. – Полно, Вера Михайловна, Господь с вами! Что за мрачные мысли. Если бы люди так легко, из-за всякого небольшого недомогания, расставались с жизнью, мир совсем опустел бы. Просто ваши нервы гуляют, и наша пасмурная, серая погода навеяла на вас такие серые мысли. Вот посмо´трите, как только немного спуститесь вы к югу и ещё только в вагонное окошечко улыбнётся вам жизнерадостное, южное солнце, все ваши хмурые мысли как рукой снимет; это такой верный, старый, испытанный целитель, он вас в одну неделю так преобразит, что вы сами себя не узнаете. Ну, конечно, немного и помочь ему надо: во‐первых, верить ему, а во‐вторых, ни о чём не беспокоиться, ни об уроках, ни об экзаменах, ни о доме, ни о папаше. В гимназии всё уладится: при ваших способностях и усердии вы, поздоровев, шутя всё подгоните; о папаше ещё меньше основания тревожиться, его уж мне поручите. Мы ведь с вашим отцом такие старые, такие добрые знакомые, он знает моё искреннее расположение, моё самое горячее участие к нему, мы всегда друг друга хорошо понимали, поймём и теперь… Не правда ли, Михаил Яковлевич? – обратился он к Смирнову, стоявшему несколько в стороне. – Он будет вам сообщать, не слишком ли я его обижаю, вы будете ему писать о себе. Потом вы приедете, здоровая, обновлённая и телом, и духом, тогда вы увидите, что не всё мрачно на свете, что есть и радость, и счастье, что оно иногда так неожиданно мелькнёт, так ярко осветит всё кругом. Как тепло, задушевно звучал его голос, как бодро, уверенно произнёс он последнюю фразу! Кажется, слова его благотворно повлияли на Веру. Стоя всё ещё спиной, я не видала лица её, но услышала голос: – Вы в самом деле думаете, что я поправлюсь? Смогу дальше учиться, жить, работать? – Да разумеется, конечно! Зачем бы иначе советовали вам ехать? Хворать и умирать можно и здесь, на юг едут здороветь, набираться сил для жизни, работы. – Опять звучала в голосе его неотразимая убедительность. Оба замолкли, и в комнате снова настала тишина. Я повернулась. Вера лежала, мечтательно, задумчиво устремив глаза перед собой; выражение лица её казалось яснее, спокойнее. Вот опустились усталые веки, слабость брала своё. Светлов неслышно прошёл через комнату и приблизился к Смирнову, который всё время неподвижно стоял невдалеке от двери. Вся точно застывшая фигура несчастного изображала глубокую, тихую, безысходную печаль. Казалось, это новое горе окончательно придавило, пришибло его; он стоял такой безропотный, беспомощный, безответный. Опять, опять сжимают мне горло слёзы, так бесконечно жаль этого страдальца. Дмитрий Николаевич дружески кладёт ему руку на плечо, начинает убедительно говорить что-то. Я не слышу ни звука, он говорит шёпотом, я вижу только, что лицо Смирнова остаётся сперва всё таким же безжизненным, безотрадным, только раз, возражая на какие-то слова Светлова, он отчаянно, безнадёжно машет рукой. – Я, я, один я виноват!.. – доносится до меня его скорбный возглас. Опять что-то говорит Дмитрий Николаевич; лицо у него хорошее, светлое, глаза так мягко светятся. Под влиянием его слов что-то будто оживает и на том бледном, измождённом лице; опущенная голова немного приподнимается, глаза не смотрят уже равнодушно на пол, они устремлены на лицо говорящего; теперь Смирнов слушает внимательно, жадно слушает каждое его слово; что-то будто загорается в этом потухшем взоре, что-то дрожит, пробуждается в этих поблёкших чертах. Что нашёл ему сказать Светлов? Чем утешил, подбодрил он этого несчастного? А ясно, что оно именно так. – Спасибо, большое, громадное спасибо! – вырывается из глубины души отца Веры, и он крепко, с влажными глазами, сжимает руку Дмитрия Николаевича. – Как отблагодарить, чем? – бормочет он растроганно. – Ничем и не за что. Я всего только эгоист, – улыбаясь, отвечает тот. Опять в комнате тихо-тихо. Вера, видимо, задремала. – Мне пора, – шёпотом обращаюсь я к Смирнову. – Завтра приду как можно раньше. Пусть Верочка спит теперь, она ещё так слаба. Следом за мной собирается и Светлов. Мы бесшумно направляемся в кухню. Крепко пожав руку хозяина, я уже вышла на лестницу. – Виноват, одну минуточку, – извиняется Дмитрий Николаевич и возвращается в кухню. Я вижу сквозь полуотворённую дверь, как этот молодой, высокий, изящный, такой сильный, такой большой души человек подходит к Смирнову, крепко, горячо обнимает его жалкую, бессильную, измождённую фигуру. – Так помните, вы дали мне слово. Правда, друг мой? Увидите, как хорошо заживём мы с вами. Ведь и я совсем, совсем один! – и что-то бесконечно грустное, как показалось мне, прозвучало в его последних словах. Ещё раз крепко обняв Смирнова, он поспешно вышел на лестницу. Вот он стоит передо мной и, застёгивая пальто, что-то говорит. Но я не слышу, не могу вслушаться, что именно; на мою душу нахлынуло так много чего-то, столько сильных впечатлений, весь этот день, всё, что слышала, видела я, эта последняя сцена, сейчас там за дверями… Мне и плакать хочется, и высказать ему, Светлову, всё большое, накопившееся на моём сердце; но я только молча смотрю на него, слёзы застилают мне глаза. – Господи, какой, какой вы хороший! – вдруг невольно срывается с моего языка. Я поспешно достаю из муфты носовой платок и вытираю глаза. – Благодарю за доброе слово, – тепло говорит он. – Но, право, я ничем не заслужил его. Я давно знаю и искренно люблю Смирнова. Что это был за чудный человек! Добрый, чуткий, неподкупно честный. Впрочем, всё это он сохранил и теперь, но перенесённое горе прибило, уничтожило его. Вы, конечно, знаете их печальную повесть; после этого несчастья жизнь замерла в нём, силы исчезли и, беспомощно опустив руки, он дал мутному потоку постепенно убаюкивать и увлекать себя. Я слушаю, медленно спускаясь с лестницы, а в голове моей бегут мысли: ведь и его, Светлова, жизнь тоже обидела, и у него было горе, верно, есть ещё теперь: как скорбно звучали только что слова: «Я ведь совсем, совсем один!..» Но он не опустил рук, наоборот, он тянулся вверх, ввысь, работал, не сегодня завтра он профессор, у него хватает силы не только для себя, но и утешать, поддерживать других. Всё это хочется мне сказать Светлову. Словно подслушав мои мысли, он продолжает: – Конечно, есть счастливцы, которым в конце концов удаётся справиться со своим горем, но тем глубже, тем сильнее жаль тех несчастных, обойдённых судьбой. Разве виноваты они, что она наделила их меньшими силами? Так ли уж велика заслуга тех, более крепких, смогших устоять? Что глубоко ценю я в Смирнове, это то, что он сберёг свою чистую, незлобивую, ясную душу; воля ослабла, а в душе ясно теплится сохранившаяся искра Божия. Мне почему-то кажется, вернее чувствуется, что новое горе – болезнь дочери, которую он обожает, – сильней раздует эту искру, что душа вырвется из того оцепенения, в которое она словно закована. Первое горе чуть совсем не убило в нём человека, второе – должно разбудить его, конечно, только в том случае, если дочь его останется жить; не дай бог, нет, тогда всё будет безвозвратно кончено для него, он неудержимо покатится вниз по наклонной плоскости. – А вы думаете, она поправится? – Я надеюсь. Я так искренно, так горячо желаю этого ради несчастного отца, ради неё самой, ради всех вообще; жалко, когда уходят хорошие люди, их немного… Мы идём по чистой, словно выбеленной улице, которую вот только сейчас, пока мы сидели у Веры, запорошило первым пушистым снежком… Точно приветливее, светлее стало всё кругом от этого искрящегося при свете уже зажжённых фонарей лёгкого снежного полога. – Видите, сама природа идёт навстречу нашему желанию: вот и снег; смотрите, какой крепкий, хрустящий, надо надеяться, продержится прочно, значит, гнилая осень, этот самый неумолимый враг всех лёгочных больных, за плечами, самое трудное, самое опасное время прошло, кризис пережит. Я думаю, что с наступлением мороза должна миновать острая опасность, а до весны ещё столько времени, должен же юг сделать своё великое дело. Медленно идя и всё время беседуя, мы приблизились к нашему дому. Говорил больше Дмитрий Николаевич, а я слушала и смотрела на него. В душе моей никак не совмещалось представление о прежнем Дмитрии Николаевиче, том «холодном, замороженном», той «ледяной бесчувственной сосульке», как величала я его, которого привыкла видеть в классе сдержанным, корректным, с тем, что шёл теперь рядом со мной с мягким выражением в лице, с тёплыми нотками, звучащими в голосе, который каких-нибудь полчаса назад обнимал старика Смирнова, подбадривал Веру, у которого сорвалась грустная нотка об одиночестве, который умел всё так понять, так извинить. «Велика ли заслуга тех других, которым судьба дала больше сил, чтобы устоять?» – говорил он. Ни малейшего самомнения! О, этот не старается казаться лучше, чем он есть, впрочем, ему и не надо. Опять мне хочется что-то сказать ему, сама не знаю что, хочется извиниться, что я раньше так неверно, нехорошо, несправедливо думала о нём; но я не говорю ни слова, только крепко-крепко пожимаю протянутую мне руку, и снова мне хочется плакать… Сегодня, наконец, проводили мы нашу бедную, дорогую Веру. С наступившим лёгким морозцем ей действительно сделалось немного лучше; доктор сказал воспользоваться этим и немедленно отправить её. На душе у бедненькой тоже будто немного прояснилось; она крепко верит в выздоровление, верит в жизнь, так страстно хочет жить.