Ему вдруг снова захотелось схамить и обидеть ее. Когда доходило дело до этой проклятой «Мурзилки», злость так и охватывала его, но он сдержался. — Ладно. Веди себя, как тебе понравится, а я пошла, — холодно сказала она. «А, задело все же! — с радостью и печалью подумал Пашка. — Все-таки ей не совсем уж все равно». А она повернулась и пошла. — Знаете что? — неожиданно тоненьким голосом вдогонку ей крикнул Пашка. Она остановилась. Пашка подбежал к ней. — Вы фильм про Кубу видели? — сказал он. — Видела, но в чем дело? — сухо ответила она. — Знаете, на кого вы похожи? — На Фиделя Кастро? — спросила она. — Нет, не смейтесь! — пылко и серьезно сказал Пашка. — Вы похожи на кубинских девушек, только у них оружие, а у вас вот это. — Он показал рукой на ее сумку. — Но вы похожи, очень… И глаза у вас такие же. — Какие? — заинтересованно спросила она. — Не знаю… Как у них… Темные. — Пашка подумал еще немного и, решившись, сказал: — Красивые, в общем. Он постоял еще секунду, помялся, а потом вдруг ни с того ни с сего круто повернулся и пошел к палатке. — Куда же ты? — крикнула она ему. — Погоди! Он поколебался, но все-таки остановился. Она улыбнулась ему. — Лучше проводи меня немного, — сказала она. — Пойдемте, — важно сказал Пашка. — Сколько тебе лет? — спросила она. — Восемнадцать, — сказал Пашка, прибавив ровно два. — А мне двадцать, — сказала она. — Видишь, какая я старенькая. «Наверное, она думает, что мне четырнадцать», — подумал Пашка и неожиданно для себя сказал: — Подумаешь, на четыре года старше. — Как — на четыре? — притворно удивилась она. — По-моему, на два. — Действительно, на два… Просто я спутался немного, — сказал Пашка. — Ах, какая разница! — Математик! — сказала она. Оба они замолчали. Аню ждала машина. Шофер лежал на земле, спал. Парень, видно, тоже замотался. — Знаешь что, Пашка, — неожиданно сказала она, — приезжай ко мне на центральную усадьбу в воскресенье. Прямо в почтовое отделение. Я тебе какие угодно журналы выберу. Приедешь? — Еще бы! — сказал Пашка. Он хотел сказать как-нибудь по-другому, более равнодушно, но у него не получилось. И снова сердце его тревожно, сильно забилось, и ему стало жарко и весело. — Я приеду! — крикнул он. — Да, я обязательно приеду. Мы еще вернемся за подснежниками! Ему очень нравилась эта фраза. Он не помнил, где слышал ее: то ли в театре, то ли по радио. — Мы обязательно вернемся за подснежниками, — повторил он. — За чем? — переспросила она. — За подснежниками! — торжественно произнес Пашка и осекся на полуслове. Прямо на него угрюмо, чуть сутулясь, безвольно, как тогда, опустив могучие руки, шел Егор. Глаза у него были какие-то смятенные, шальные. Никогда еще Пашка не видел его таким. «Может, это из-за меня? — подумал Пашка. — Может, я трактор плохо почистил?» Егор все приближался, и Пашка почти испуганно ждал: что же будет дальше? И вот уже Егор подошел к ним вплотную. Пашка не отрываясь смотрел на него, и ему казалось, что и Егор тоже смотрит на него, Пашку. — Приехала? — тихо, потерянно спросил Егор. «Чего это он в женском роде, — подумал Пашка, — чего это он ко мне в женском роде? Или он с ума сошел?» И только чуть позже Пашка понял, что все это не имело к нему ровно никакого отношения. Никто и не думал о нем. И Аня уже забыла о нем, забыла обо всех этих глупых разговорах, и о том, что он должен к ней в воскресенье приехать, и о журналах… Она смотрела на Егора, только на Егора, она слушала только Егора, а Пашка был здесь посторонним. Но Пашка все стоял, все стоял, не двигаясь, все ждал чего-то. — Приехала? — еще раз сказал Егор. — А я уж думал, не приедешь, как тогда в пятницу… Я ведь тебя три часа под проливным дождем… Но она не дала ему договорить. — Егор, милый! — каким-то новым, незнакомым Пашке голосом сказала она. — Не надо так. Ведь ты же ничего, ну ничего не знаешь. Ты думаешь, я не хотела? Думаешь, я к тебе не стремилась?.. — Она взяла его под руку и повела за собой куда-то в степь, подальше от Пашки. А впрочем, она вряд ли думала о Пашке. — Ну и идите, — вдогонку им сказал Пашка, — ну и идите своей дорогой, а я пойду своей! И он засвистел что-то лихое и небрежное и ковырнул мягкую землю носком сапога, словно это была не земля, а футбольный мяч, а на сердце у него вдруг сделалось безнадежно тускло. Все то, что внезапно озарило этот день, наполнило Пашку незнакомым ему волнением и звоном, прошло. И Пашке показалось, будто он здорово устал, будто он отработал две смены подряд. «Пойду отдохну, — тихо сказал себе Пашка. — Ночью мне работать». Он старался не смотреть в их сторону, но как-то так случилось, что все же, не утерпев, он бросил взгляд исподлобья влево, туда, где они шли. И он увидел, что Аня держит Егора за руку и что-то быстро и, видимо, очень сбивчиво ему говорит, а он слушает молча, и лицо его постепенно добреет. И Пашка подумал, что она, Аня, совсем не такая с Егором, как с ним, Пашкой, совсем не такая. Нет, с Егором она какая-то маленькая, испуганная, торопливая, вроде как он, Пашка, был с ней. Да и Егор не такой, как обычно. И куда только девались его уверенность, и сила, и веселость. И Пашка с неприязнью подумал о взрослых, и о всяких там их запутанных делах, и о том, что с теми, кто поменьше, они чего-то из себя разыгрывают, притворяются, а друг с другом они вон какие беспомощные. Пашке захотелось эдаким гордым орлом подлететь к Егору, да как хлопнуть его по плечу, да как сказать ему: «Хватит, кончилось твое время!» Но в этот момент к нему подошел Махин. — Может, сгоняем в футбольчик? — сказал он. — Чудак ты, Махин, — устало сказал Пашка. Нет, он не злился на Махина. Просто Махин не мог понять, что Пашке уже не вернуться в детский, махинский мирок, где любую боль можно вылечить футболом. И Пашка прощально помахал Махину рукой. Уже вечерело, и степь постепенно теряла свой рыжий цвет и все темнела, темнела, и как-то особенно остро и горько запахло полынью. Пашка лег на траву и стал смотреть в небо и стал ждать, когда появятся большие белые степные звезды. Вдали мелькнули две тесно прижавшиеся друг к другу фигурки. И Пашка вдруг понял, что злость прошла. «А что он мне сделал, Егор? — подумал Пашка. — Что, кроме хорошего? Эх, сколько он со мной возился! Ведь я же совсем непутевый сюда приехал. Да и ему, видно, не просто, только он не такой, как я, у него все спрятано, а у меня все наружу…» Пашка вдохнул терпкий, дурманный запах, раскинул руки, и, как в те минуты, когда пелась его любимая песня: «Я встретил вас…», он подумал о себе в будущем времени. И ему стало радостно и печально оттого, что и у него это будет и он тоже, как Егор, пройдет по степи не один, и будет решать какие-то трудные, взрослые, может быть даже неразрешимые, вопросы. «А все-таки Егор хороший мужик, — еще раз, точно желая поставить точку над «и», сказал себе Пашка. — Просто у него возраст такой большой, ему уже под тридцать, трудный у него возраст, вот он и переживает». Пашка поежился от холода и с остывающей уже и даже приятной болью подумал об Ане. Звезды наконец вышли, и стало совсем светло. Вся целинная степь была сейчас светлая, почти белая от звезд. А Пашка лежал в этой степи и, как никогда, любил ее, понимал и чувствовал себя ее частицей. И большие степные звезды ласково положили на него свой голубоватый чистый отблеск. — Ничего, — произнес Пашка фразу, которую он запомнил по какому-то старому фильму, — мы еще прорвемся! Потом он помолчал и добавил громко: — Мы еще вернемся за подснежниками! МАНСУР — БУНТУЮЩАЯ ЦЕЛИНА Интернат стоял над разлившейся по весне речкой Чкалдамой. Река удивила нас внезапным голубым сверканием. Перед этим была только степь, только терпкий запах земли, только жидкий прошлогодний ковыль, только горечь полыни, только блеклое, засохшее, оттого что давно не было дождей, небо — и вдруг эта река, а над нею белый, приветливый, словно бы улыбающийся, дом в степи! Директор интерната Маканов уже ждал нас. С ходу, едва поздоровавшись, Маканов развернул перед нами величественную картину дел, совершенных во вверенном ему целинном интернате. Он засыпал нам цифрами, рассказывал о кукурузе, выращиваемой его питомцами, о птичнике и «клубе умелых рук». Он делал это добросовестно, как на отчете. А дети спали. Был мертвый час. Мы уважали дела, творимые в интернате, но нам стало вдруг очень скучно… В сущности, нас интересовали дети. Когда Маканов закончил свою сводку, мы пошли по хозяйствам. Черно, густо блестела на солнце вспаханная земля, и когда мы посмотрели на нее, то поняли, почему Маканов с таким упоением произносил цифры. Три года назад здесь была такая же рыжая горькая степь, как та, по которой мы ехали. Совсем юные люди, забывшиеся сейчас в мертвом сне, пахали и засеивали эту землю… — Хорошо бы все-таки увидеть детей, — робко заикнулись мы. — Дети будут, — сказал Маканов. — Будут наши замечательные дети — сыновья и дочери чабанов и пастухов, идущих в наступление на целину. Мы переглянулись. Чувствовалось, что Маканов читает передовицы газет с особым вниманием и легко запоминает их наизусть. — В честь гостей дети дадут концерт. Такова уж традиция юных целинников. Неожиданно к нам подошел высокий, чуть сутуловатый парень лет девятнадцати-двадцати, кивнул нам и обратился к Маканову по-казахски. Парень был явно русский — светловолосый, с чуть вытянутым лицом, с голубыми глазами, устало смотревшими на Маканова.