— Сережа, — сказала она мне. — На распределении он заявил, что едет в Среднюю Азию строить металлургический завод. Только ты можешь его остановить. Он тебя уважает. — А тебя? — спросил я. — Меня он любит. Но это совсем другое дело… — Ну и чем же тебе не нравится Средняя Азия? Прекрасная, солнечная страна, — сказал я. — Это я и без тебя знаю, — ответила она. — Ты ведь понимаешь — я не держу его в Москве, такому человеку, как он, нельзя сидеть на одном месте. С его энергией, с его фантазиями. Но в Среднюю Азию ему нельзя. У него плохое сердце, в детстве у него был порок. Ему туда нельзя… Ни в коем случае. Она говорила убедительно. Очень убедительно. Настолько убедительно, что я не поверил. Я вдруг понял, что дело тут не в сердце, и сказал: — С некоторых пор я решил не вмешиваться в ваши дела. Она посмотрела на меня с убийственной женской иронией. И я подумал: «Сейчас она мне выдаст, только держись!» Но она промолчала. А вечером пришел Сашка, усталый, измученный; вид у него был такой, словно он уже год сдает по экзамену в день. Лицо его стало маленьким и серым. — Остаюсь… К черту эту Среднюю Азию, там работать дьявольски трудно, а у меня сердце. — Конечно, правильно… Ведь у тебя сердце. — И я думаю, что правильно, — неуверенно сказал он. — Самое правильное решение. Будем работать в Московской области… И Ленка будет там же. — Здорово… Прекрасное решение. — Здорово-то здорово, — сказал он. — Да не совсем здорово. А через четыре дня он вдруг собрался и, никому ничего не говоря, уехал. Потом я получил от него телеграмму. Текст был короткий: «Привет из Средней Азии». И все. Больше ни слова. Что у них с Ленкой стряслось, так я и не узнал. — Ну, так пошли в вагон, скоро отправка, — сказал я. — Давай, — согласился Сашка. Мы вошли в купе, он сунул куда-то свои чемоданы, машинально спросил у кого-то: «Вы здесь побудете?» — и, не дождавшись ответа, вышел из купе. — Не люблю загнивать в вагоне… Пойдем лучше пивка выпьем. — Не успеем, всего полчаса осталось. — Без меня не уедет, — усмехнулся он. — Ну еще бы, без такой ответственной фигуры состав ни на шаг, — сказал я. — Не насмешничайте, аспирантик… Кстати, как твои дела? Мы сели с ним за голубой блестящий столик под полосатым тентом. Официантка принесла пиво. — Дела мои, кстати, не плохи, — сказал я. — Не надоело? — спросил он. — В школе — за партой, в институте — за партой, сейчас — за партой. Свободы не хочется? — У меня свободы не меньше, чем у тебя. И свободы и простора для экспериментов. И всего прочего. Он снял очки и посмотрел на меня в упор. Странно светлыми, прозрачными казались его глаза на коричневом, ровно и крепко обожженном солнцем лице. — У меня нет простора для экспериментов, — сказал он. — Эксперименты стоят миллионы рублей. У меня есть только одно право — делать наверняка. Он говорил серьезно, в тоне его звучало превосходство рабочего над школяром… И слова его чем-то задели меня. — А впрочем, Серега, — сказал он добродушно, — каждому свое… Твое дело, наверное, великолепно, но мне этого не понять. — Ну и черт с тобой, — сказал я. — Расскажи лучше что-нибудь о своей Средней Азии. — Еще успею, впереди двадцать минут. — Он беспокойно посмотрел на вокзальные часы. И добавил: — У нас с тобой еще уйма времени. И в словах его опять проскользнула какая-то тревога. Мы сидели молча… Резким ослиным голосом, точно проклиная кого-то, закричал паровоз. И от этого крика мне стало не по себе, захотелось вдруг сорваться и тоже — в дорогу. Всегда, когда я слышал крик паровоза, мне хотелось в дорогу. Но вот этот крик гас, затихал, а я оставался на перроне, и никакая дорога не предстояла впереди, а просто я опять кого-то провожал… — А хорошее в Москве пиво, — с неожиданной грустью сказал он. — Соскучился я по «Жигулевскому». — В Москве еще кое-что есть, — резонерским голосом сказал я. — Да что ты?! — Он сделал большие глаза. — Ей-богу. Вот не знаю, что там у вас есть? — У нас там есть такое, — серьезно сказал он, — что тебе и не снилось. — Маки расцветают в пустыне? — усмехнулся я. — И маки расцветают в пустыне, — сказал он. — И заводы расцветают в пустыне. И многое еще расцветает в пустыне. — Ты поэт, — сказал я. — Ты — поэт Средней Азии. Ты — Алишер Навои. Я ожидал, что он отпикируется, но он оставил эту фразу без внимания. Он все чаще и чаще, все напряженней смотрел на выход из тоннеля. Оттуда с какой-то удивительной равномерностью вытекала толпа. И уже на перроне этот ровный поток разбивался, приостанавливался; люди как-то сразу застопоривали, словно осекались на бегу, растерянно и беспокойно смотрели на составы, будто те вот-вот уйдут, вопреки расписанию, и спрашивали, спрашивали: «Где? Когда? С какой стороны?» Спрашивали у контролеров и у таких же, как они, пассажиров и даже у мороженщиц, с превосходством наблюдавших за беспомощной и суетливой толпой. А Сашка Локтев смотрел на пассажиров и ждал и не спрашивал: потому что ни контролеры, ни мороженщицы, ни даже справочное бюро не могли сказать — придет ли Лена. Мы допивали холодное пиво, которое казалось горьким, потому что мы давно не пили пива и потому что к его горечи примешивалась странная, неуловимая горечь этой короткой встречи и этого ожидания. Сашка закурил, прищурился, посмотрел на меня и вдруг сказал: — Жениться тебе, брат, надо… Скоро ты профессором будешь. Пора тебе, брат, жениться… — Ну, а тебе, главный инженер? — в тон ему спросил я. — Тебе-то вообще необходимо. — Мне это не подходит. Мне они быстро надоедают. — Кто — они? — сказал я. — Женщины. — Все надоедают? — спросил я. — Нет, не все, — сказал он. К нам подошла официантка, мы оба потянулись за деньгами, но он поморщился и недовольно буркнул: — Хватит студента из себя корчить. Может, в складчину сложимся? Мы встали, пошли к поезду. Темнолицые приземистые люди в тюбетейках тащили в вагоны трехколесные детские велосипеды и электрополотеры, носильщики сгибались под тяжестью картонных ящиков с телевизорами; поезд уходил далеко, туда, где не хватает воды, детских велосипедов, электрополотеров. И перрон что-то бормотал, что-то гудел, бросал отрывистые гортанные слова и волновался, потому что на перроне стояли провожающие, а они всегда волнуются. И все бежали, спешили, шумели, и только поезд был неподвижен, молчалив, будто он стоял здесь уже вечность и будет стоять еще столько же, будто он не рванется вперед, чтобы мгновенно оставить позади себя этот беспокойный перрон. Паровоз молчал и только иногда, изнемогая от человеческой суеты, шумно выпускал пар, точно отдувался. «Надо что-то сказать Сашке, — думал я. — Надо отвлечь его от всяких мыслей. Ясно, что она не придет. Теперь уже совершенно ясно». — Ты пиши, Сашка, — говорил я ему. — Ты никогда почему-то не пишешь, бродяга ты этакий. Мне же интересно знать, что с тобой происходит… Куда тебя швырнет жизнь. И потом я хочу проследить тот момент, когда ты окончательно образумишься. — Черта с два, — сказал Сашка и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, хитровато-озорная. Но вдруг, как обвал, на нас хлынула музыка. Многопудовая, жестяная, могучая вокзальная музыка. И подавленные ею мы оба замолчали. Но это было разное молчание. У него — молчание ожидания, ожидания, которое может оказаться напрасным. По-моему, он и сам уже понял это. Ну, а мое молчание не в счет. Я молчал из солидарности. Как я мог помочь ему? Я бы сделал для него все, что угодно… Но заменить ее я не умел. — И все-таки придет, — громко сказал Сашка. — Придет! Понимаешь ты, придет. Эх, Сашка, Сашка! Самоуверенность, дикая, странная самоуверенность была всегда твоей болезнью. Я повернулся, посмотрел на часы. И где-то в конце перрона я увидел мучительно знакомую и вместе с тем полузабытую, словно попавшую сюда из другого, уже нереального, уже неопасного для меня мира, женщину, торопливо идущую к поезду. Кто-то шел рядом с ней. Плотный, коренастый, похожий на чемпиона по боксу, человек. И я не понимал: они вместе или нет. Может, просто к одному поезду. Но вот она легко обогнала его, что-то быстро привычно сказав, и он отстал, отошел к киоску Союзпечати. Теперь она шла одна. Она спешила, но даже в спешке шла красиво, собранно, не суетливо. Я бы сказал, что она спешила спокойно. — Идет, — тихо, смятенно сказал Сашка и близоруко сощурился. — Действительно, идет! — с деланным изумлением сказал я. Пусть он поторжествует победу. Но он не стал торжествовать, не стал кричать: «Вот видишь, а ты говорил… Пришла!» Нет, он молчал, даже чуть отступил назад, словно пытаясь на мгновение задержать эту встречу. И когда она подошла, он сказал скованно, неуклюже, как угловатый, стеснительный десятиклассник: