Но тут Шестак замолчал и задумался, а потом вдруг сказал: – Не к добру это всё вдруг случилось! Не бывает здесь в такую пору так пусто! Почему никто сюда не едет? Неужели хан Ахмад вернулся? – А что мы ему? – спросил Маркел. – Да сами мы ему ничто, конечно, – ответил Шестак, – но если нас подкупить, или убить нас, или, ещё лучше, убить нашего слона, то тогда наш государь на шаха разгневается и уже не будет с ним дружбу водить, и хану сразу будет облегчение, и он скажет Великому Турке: иди, брат, сюда, давай будем вместе шаха бить, никто нам теперь мешать не будет, потому что московский царь Фёдор Иванович крепко на шаха гневен… Да! И на этом Шестак замолчал и задумался. Потом, по-прежнему задумчивый, он, даже не снимая шапки, лёг и очень быстро заснул. А Маркел опять сидел, как дурень, и сторожил сундук! Поэтому он был очень рад, когда наконец пришёл Салман и сказал, что пора собираться, уже вечереет, и он сейчас пришлёт носильщиков для сундука. И вскоре так оно и было. Маркел и Шестак спустились вниз, сели в арбу, трубач громко протрубил в трубу, открылись ворота, и караван пошёл дальше. Глава 19 Дорога шла в гору, всё выше и выше, а сбоку текла река, называется она Сефидруд, то есть Кызыл-узень. Или, ещё правильнее, Красная река, столько в ней было красной травы и такая вода была мутная, думал Маркел. А ещё у него из головы не шли гилянцы и Шестаковы речи о том, что гилянцы хотят их убить. Да как это, думал Маркел, столько проплыть, проехать, чтобы тебя здесь, на самом краю света, так слона и не узревшего, зарезали? Вот и не спалось тогда Маркелу, и он всё всматривался в темноту, а слушать даже не пытался, потому что река так шумела, что только её и было слышно. Он этого шума голова трещала и спать не хотелось. А дорога вдоль реки становилась всё уже и круче. А утром дорога вдруг расширилась, и прямо в горах, при камнях, показался ещё один караван-сарай. И их тут уже ждали! Сразу затрубили в трубы, забухали в бубны, открыли ворота, они въехали, их стали расселять кого куда и приглашать к столу. Но Маркел ел мало, только маханул три стопки крепкой водки, закусил сорочинской, правильнее – сарацинской кашей и лёг спать. А вечером они проснулись, собрались и поехали дальше. На третью ночь горы стали ещё круче, а ветер дул южный, правильней – полуденный, и очень жаркий. Но Шестак сказал, что днём здесь будет ещё жарче. Да только куда тут уже жарче, думалось. Хотя, тут же думалось, не зря в этих местах люди не селятся или если селятся, то недолго здесь живут. Ни огонька нигде ни разу видно не было! Ни камня на камне! Только уже к утру они увидели каменный столб при дороге, а на нём какие-то диковинные буковки. Шестак сказал, что это до Потопа написано и это означает, что всё, что было досюда, это Гилянь, а всё, что дальше отсюда, это Персия, или, правильнее, Кызылбаши. А потом, ещё через версту, дорога стала понемногу спускаться вниз, и впереди показался первый персиянский город, который, как сказал Шестак, называется Дамбут. И перед Дамбутом их тоже встречали – впереди ехал дамбутский есаул мурза Аслан, как опять же перевёл Шестак, а за мурзой его приказные люди, все конные, а за ними с десяток стрельцов, правильней – тюфенгчей с пищалями. Когда они все остановились, мурза Аслан приложил руку к сердцу и сказал, а Амиркуня-князь кивнул, а Шестак перевёл, что-де до них дошёл слух, что к ним идут добрые люди от великого своего государя московского к великому же государю кызылбашскому о добром деле говорить, и они его, то есть Маркела, по их, государя, приказу, встречают с великой любовью и почтивостью. Маркел на это ответил, чтобы теперь Шестак сказал им наше доброе. Шестак начал говорить. А когда он замолчал и приложил руку к сердцу, мурза Аслан махнул рукой и тюфенгчи выстрелили в небо. И все пошли дальше, в Дамбут. Когда они вошли туда, Маркел увидел, что сам город Дамбут почти такой же как Дербент, вот только дома здесь все из глины, а из камней только мечеть, да посаженниковский дворец, да базарные ряды, да бани, и всё. Маркел спросил про бани, но ему сказали, что сегодня женский день, и повезли дальше, к посаженниковскому дворцу. Выходил посаженник, Максудхан-ага, и говорил добрые слова, а Шестак их переводил. Потом их завели в гостевые покои, там накормили, и они легли. Но теперь Маркел уже не спал, как раньше, а смотрел в окно и запоминал всё, что видел. А что, думал Маркел, а вдруг Шестак сбежит и придётся одному возвращаться, а он по-персиянски не разумеет? А с ним к тому же ещё слон! А Шестак опять куда-то уходил и приходил, и снова уходил, и только усмехался, но ничего не рассказывал. Вечером поехали дальше. Но уже не с таким почётом, как раньше, потому что, как сказал Амиркуня, тут теперь пошли уже исконно персиянские места, никого тут опасаться не надо, и поэтому половину гулямов он оставляет в Дамбуте. И в самом деле, места дальше пошлине такие угрюмые, и дорога была уже не такая крутая, и горы не такие высокие. Так они проехали ещё три ночи, уже стало легко дышать. А потом, на утро четвёртого дня, а всего на седьмой день пути, а это июля в семнадцатый день, великомученицы Маргариты, они добрались почти до самого Казвина. Он же уже был виден среди скал. Но до него их сразу не пустили, а остановили в четырёх верстах, у самого села Сыман, правильнее – Новые Сыманы. Но зато встречали их с большим почётом – к ним выехал тамошний есаул, и тамошний посаженник, и двадцать конных гулямов, и сорок пеших тюфенгчей, и было сказано много утешных слов, и тюфенгчи стреляли в небо, а народ стоял поодаль и глазел. Потом их повели в село, определили им жильё, покормили и сводили в баню. Баня Маркелу очень не понравилась! Пар, как он после вспоминал, был холодный, вода вонючая и с пузырями, а купель кривая. Но тогда он ничего не говорил, помалкивал. Потом их отвели обратно, в их жильё, и там они переоделись, то есть им дали всё новое и в золотом шитье, и мягкой кожи, и тонкой пряжи, и ярких цветов. Шестак очень обрадовался и всю свою старую одежду выбросил. А Маркел велел свою прежнюю одежду отдать в стирку, а после положить ему в узлы. Потому что, сказал, он не хочет ходить в басурманском, а только сходит во дворец и сразу же переоденется обратно. – Э! – усмехаясь, ответил Шестак. – Никогда ни от чего не зарекайся! И тут же вошёл тамошний служитель и сказал, что в шахском дворце все ещё спят, так что надо ещё подождать, а потом их, когда будет надо, позовут. Сказав это, служитель ушёл. Шестак нахмурился и стал ходить из угла в угол. А Маркел сел на сундук и ждал. Потом Шестак остановился и сказал: – Нечисто здесь что-то. Пойду посмотрю. И развернулся, и вышел. Маркел разозлился, заскрипел зубами, но смолчал. Только подумал, что с такими, как Шестак, не то что каши не сваришь, но и простой воды из ведра не зачерпнёшь. А тут слона надо везти! Из Персии! Ну и так далее. Маркел сидел, помалкивал, глазами посверкивал. И вдруг вернулся Шестак. Он был очень злой на вид. Остановившись у двери, он осторожно закрыл её на щеколду и осмотрелся. Маркел спросил, что случилось. – Да ничего хорошего, – сказал Шестак. – Шаха в Казвине нет, он на войну уехал, в Хороссан, в город Ерь. А принимать нас будет его здешний посаженник Даруга. И принимать будет прямо сегодня, как только мы к ним приедем. А у нас две грамоты: одна – к Даруге от Щелкалова, а вторая – от государя Фёдора Ивановича к шаху. Так вот, чтобы ты не ошибся, мы одну грамоту берём с собой, а вторую здесь сожжём на всякий случай. – Но получается, что государеву сожжём! – сказал Маркел. – Да, получается, что так, – сказал Шестак. – А как иначе? Потому что кто такой Даруга? Холоп шахов! Поэтому мы поднесём ему щелкаловскую грамоту, и это будет ему честь по чести. А государеву кому давать? Шаха здесь сегодня нет, а что с нами самими будет завтра, кто знает? Поэтому, как говорится, от греха подальше, и чтобы ни у кого соблазна не было… Надо государеву грамоту сжечь, не читая! Или ты что, – дальше сказал Шестак, – хочешь, чтобы всякая собака знала, какие речи государь Фёдор Иванович своему брату Аббасу сказывал? Тебе что, Щелкалов не говаривал… Вставай! Маркел встал с сундука. Шестак взял у него ключ, открыл первый замок, откинул крышку и достал из сундука две грамоты, они обе были свёрнуты в рульку, стянуты парчовой ниткой и запечатаны орлёными печатями. Шестак перекрестился и распустил сперва одну грамоту, посмотрел, что в ней написано, и отложил её, а после посмотрел вторую и сказал: – Она. Теперь уже Маркел перекрестился. Шестак подумал и перекрестился тоже. Потом сунул грамоту в плошку, в огонь. Бумага начала гореть, подымливать. Маркел опять крестился. Шестак стал осторожно дуть на грамоту, огонь стал гореть веселей. Они сидели молча и смотрели на огонь. Огонь тихо потрескивал. Потом, когда вся грамота сгорела, Шестак сгрёб пепел и убрал его, закрыл сундук, потом долго молчал… и вдруг заговорил уже вот как: – Чего ты на меня так смотришь? Я и без тебя знаю, кто я такой. Да, я лентяй, я пьяница, я табак курю, на девок падкий. Ну и что? Зато если какая беда, тогда все сразу ко мне: Шестак, сделай это, Шестак, сделай то! Шестак, напиши бумагу, Шестак, завитушку выкрути, Шестак, впиши нужное словцо, а ненужное вычисти! И вычищал, был грех. А после вдруг мне говорят: Шестак, а ты по-персиянски можешь вычистить, а после, поверх, по-персиянски же вписать, да так, чтобы никто… Тут застучали в дверь. Шестак неспешно встал, сказал, что после дорасскажет, пошёл к двери и открыл. Вошёл тюфенгчский юзбаши. Шестак стал что-то объяснять ему. Юзбаши согласно закивал, обернулся и махнул рукой. Вошли двое тюфенгчей. Шестак показал им на сундук, они взяли его и понесли. Шестак пошёл за ними, а за Шестаком пошёл Маркел. Как только они вышли на крыльцо, юзбаши сразу скомандовал, и им подкатили арбу. Они залезли в неё, им подали сундук, а потом Маркеловы узлы с добром. Возница сел на облучок, трубач затрубил в трубу, и они все поехали. А ехали они тогда вот как: впереди трубач, за ним Амиркуня, за Амиркуней гулямы, за гулямами Маркел с Шестаком, а уже дальше слуги и ослы. Дорога была пыльная, но ровная. Казвин быстро приближался. Маркел смотрел на него и думал, что не может того быть, чтобы они теперь обратно повернули – и меленько, чтобы другие не заметили, крестился. Мимо них в сторону Казвина проскакал вестовой, потом ещё один. Это про нас, думал Маркел, и про слона! И улыбался. А потом они подъехали к Казвину. Это был очень большой город, не меньше Москвы, как подумал Маркел, а может, даже ещё больше. И никаких крепостных стен вокруг Казвина не было, потому что, как сказал Шестак, никто даже и не помышляет на них нападать, а если и нападёт, и сожжёт, и разграбит, то шах до того богат, что он за один год, а то и меньше, выстроит на этом же месте ещё один такой же город, даже куда краше и богаче нынешнего. Маркел, выслушав такое, только головой покачал, но вслух ничего не ответил. А дальше думать об этом было уже некогда, потому что они как раз подъехали к самому городу и остановились. Встречало их, честно сказать, не так и много народу, а поимённо это были вот кто: впереди всех, на горячем белом скакуне, восседал первый столичный есаул Уссеин Голоу-бек, как перевёл Шестак, а с ним сто тюфенгчей с пищалями и с полсотни гулямов. А ещё очень много посадских людей набилось на мостовых, хотя мостовых там и нет, а только так говорится, потому что улицы там немощёные, один песок, дует в глаза… Но после об этом! А пока что они ехали и ехали, дома, мимо которых они проезжали, все были слеплены из глины, так что смотреть Маркелу было почти нечего. Зато на него самого люди смотрели с большим любопытством. Маркел удивился и спросил, чего это они так пялятся. На что Шестак ответил, что это им сказали, что к ним от московского царя приехал знаменитый батыр в чёрной шапке (а Маркел как раз был в чёрной) и он будет со слоном бороться, после чего кто победит, тот другого убьёт. Маркел разозлился и сказал: – Это всё ты, скотина, распустил такое! Шестак засмеялся. Маркел поднял руку, но одумался и тут же опустил её. Народ громко, дружно вздохнул. Арба поехала дальше. И так она ехала ещё довольно долго и наконец доехала до шахского дворца, которого было почти не видно, потому что он стоит посреди старинного густого сада и охраняется большим числом тюфенгчей, говорят, их там пять тысяч. Да и сам шахский дворец очень большой, высокий и сложен из белого-белого и крепкого-крепкого камня, по нему из пушек сколько ни стреляй, ядра от него как гнилые яблоки отскакивают. И главная лестница в шахском дворце такая широкая, что на ней, на каждой ступеньке, могут стоять стремя в стремя сто гулямов и никого во дворец не пускать. А крыша во дворце из золота, а… Ну и так далее. Но всего этого Маркел не видел, а только слышал с шестаковских слов, потому что их сразу повезли не к главному дворцовому входу, а к запасному, боковому, даругинскому. Но и даругинский вход во дворец тоже был высокий и широкий, на каждой ступеньке лестницы стояло по десять тюфенгчей с заряженными пищалями и тлеющими фитилями. Когда Маркел, Шестак и Амиркуня и все амиркунинские люди подступили к даругинской лестнице, им навстречу вышел главный стражник шахского дворца, по-персиянски его называют назир-и-биютат, и он велел всем стоять на месте, а с собой взял только Маркела с Шестаком, и они теперь уже втроём (да, и ещё двое стражников несли сундук) пошли по лестнице наверх. Наверху, на рундуке, у Маркела отобрали нож и саблю, а у Шестака только нож, потом их провели по коврам, и стены тоже были все в коврах, и потолки, и было темно, как поздним вечером, но везде вдоль стен стояли светильники с пахучим светом. А потом им велели снять шапки и ввели в просторную хоромину, в которой было очень тихо, хоть там сидела целая толпа очень богато одетых людей. Все они сидели каждый на отдельном коврике. И только один из них, сидящий выше всех, сидел на вышитой подушке. А ещё на нём был белый муслиновый тюрбан, обкрученный вокруг высокой красной шапки, и усы у него были длинные и тоже крашенные в красный цвет, и архалук на нём был красный, туфли тоже красные. Маркел подумал, что это Даруга. Так оно потом и оказалось, но пока что этот красноусый человек сидел смирно, слуги держали над ним опахала, а сам он (Даруга) ничем не выказывал своего величия, а только благосклонно поглядывал на Маркела и улыбался. Маркел осмелел и тоже улыбнулся. Тогда Даруга вдруг что-то спросил, а Шестак перевёл: – Ты кто таков, иноземец? – Я верный слуга нашего царя Феодора Ивановича, – сказал Маркел. Шестак перевёл. Даруга покивал головой и спросил, а Шестак теперь уже Маркелу перевёл: – Как поживает твой господин, великий государь Феодор Иванович? Всё так ли он жив и здоров, каким он был раньше? – Да, всё так же, – ответил Маркел. Даруга осмотрел своих людей, потом спросил: – По добру ли тебе ехалось? Не творил ли кто тебе обиды? На что Маркел ещё уверенней ответил: – Ехалось всё время по добру и никто обиды не чинил, а только ласку. Даруге эти слова очень понравились, он даже причмокнул губами, а после спросил, и это уже опять серьёзным голосом: – С чем ты приехал? Не с пустыми ли руками? – Слуги моего царя, – с достоинством сказал Маркел, – с пустыми руками не езживают. И так и я приехал не порожний, а привёз тебе грамоту от первого царского слуги, боярина и верного советчика, государева думного дьяка Андрея Яковлевича Щелкалова. И поклонился, и достал из рукава грамоту, и подал. Шахов служитель, то есть копычей, так это у них называется, подступил к Маркелу, принял грамоту и передал её Даруге, а Даруга повертел и так и сяк, проверил целостность печати, покивал и дёрнул за парчовую нитку. Нитка удержалась. Тогда Даруга взялся за печать, с треском сломал её, развернул грамоту, широко улыбнулся и начал читать. Он читал, а все смотрели на него. Даруга читал, улыбался. А после свернул грамоту, положил её рядом с собой и спросил, а Шестак перевёл: – А что мой любезный брат Андрей Шелкан приложил к этим своим добрым словам? – А вот это, – ответил Маркел и указал на сундук, стоявший рядом с ним. – И вот это, – сразу же прибавил он, разжал ладонь и показал лежащие на ней ключи. Даруга посмотрел на своих слуг, по-персиянски копычеев. Копычеи подошли к Маркелу, забрали ключи и сундук и поднесли их Даруге. Даруга взял сундук, осмотрел наружную печать и улыбнулся, попробовал одним ключом, вторым, открыл наружную крышку, затем открыл вторую, внутреннюю… И вытащил оттуда пушистую шкуру чёрной лисы. Шкура была на удивление большая и вся совершенно чёрная, то есть от самого носа до самого кончика хвоста в ней не было ни единого светлого волоска, даже в подшёрстке. Даруга не удержался и встал во весь рост, тряхнул лисьей шкурой, она засверкала и пошла волнами. Даруга взял лисью лапку, поднял, и все увидели, что каждый коготок на лапке окован золотом, а в золото вправлена жемчужина. И так было на каждой лапке, показал Даруга. Толпа, которая до этого молчала, теперь восторженно вздохнула, а кто-то даже что-то выкрикнул. Шестак тут же перевёл: – Чёрна лиса – знак удачи. Чёрная лиса – знак победителя. – И сразу прибавил: – Теперь проси всё что хочешь, Маркелка! Не робей! Такое раз в жизни бывает! Но Маркел, как заколдованный, смотрел на лису, на её огромные белёсые глаза-жемчужины, и молчал. – Маркелка! – повторил Шестак… Даруга посмотрел на Шестака, потом опустился и сел на подушку, положил лисью шкуру в сундук, повернулся к копычеям и стал им что-то говорить и улыбаться радостно, поглаживая чёрную, переливающуюся огнём шкуру. Шестак перевёл: – Он им сказал, что их великий шах, правильнее, шахиншах Аббас Великий, очень хотел посмотреть на тебя, о славный слуга его любимого брата Феодора, но злые люди стали учинять его верным подданным великие скорби, отчего их великий грозный и всесильный государь Аббас, шах персидский, правильнее хашиншах Доулет-е Кызылбаш, был вынужден отложить вашу встречу и поехать усмирять бухарского царя, но как только он опять сюда вернётся, то сразу же напишет грамоту своему любимому брату Феодору и пошлёт с нею посла к нему. А пока посылает посылку. – Какую ещё посылку? – настороженно спросил Маркел. – Слона! – сказал Шестак. – Даруга так им и сказал, чтобы они сейчас же немедленно отвели тебя в их шахский сад и показали бы тебе всех тамошних слонов, чтобы ты выбрал из них того, который тебе больше всех других глянется. Сегодня же! Путь, говорит, шахиншахов верный и любимый брат Феодор порадуется. Поэтому чего сидишь? Вставай! Маркел встал. Даруга милостиво кивнул головой, шахские копычеи обступили Маркела и Шестака с ним в придачу и повели их из палаты в сад.