92 Мамин брат, дядюшка Эмилио, так гордился тем, что разыскал в горах Симонопио и Франсиско, что Беатрис так и не отважилась ему возразить: «Не ты нашел Симонопио, а он тебя». Беатрис была очень благодарна за те неимоверные усилия, которые приложили братья и другие мужчины, без устали искавшие ее пропавшего сына. Подробностей она не знала, но и без них было ясно, что мальчика спас Симонопио. Как понять и донести до других, что именно он это сделал? Как объяснить его внезапное бегство с реки? Для Беатрис, которая всегда об этом догадывалась, поведение крестника было неопровержимым доказательством его чудесных способностей, удивительного дара, который она держала в тайне и не обсуждала ни с кем, кроме мужа. Сердце болезненно сжалось: мужа, которого больше нет. Никто не спрашивал, где были все это время Симонопио и Франсиско, что делали они, ожидая подмоги. Достоверно было известно лишь то, что кое-как удалось рассказать самому Симонопио. Ожидая повозку, которая доставит Франсиско домой, Эмилио спросил, не подозревает ли он кого-нибудь, на что Симонопио утвердительно кивнул. У Эмилио и его людей уже были кое-какие предположения, но важно было пообщаться со свидетелем, пусть даже немым и необразованным. – Мы нашли лошадей Эспирикуэты на холме, неподалеку от… неподалеку от того места. Это были они? Симонопио кивнул. – Что случилось? На этот вопрос Симонопио отвечать отказался, и даже его крестная так и не узнала подробностей. Симонопио понимал, что пересказать все невозможно: даже если бы кто-то смог его понять, он бы не справился с описанием той страшной сцены, тех жестоких образов, которые навсегда останутся в его памяти. Он бы ранил этих людей еще сильнее, а он не хотел допускать подобного. И потом, как передать унижение, тоску, ужас, страх, боль, жестокость и равнодушие, свидетелем которых он стал? Передать это было невозможно. Он не мог и даже не хотел пытаться. Вместо ответа Симонопио, ошеломленный воспоминаниями, заплакал. Не зная, как утешают в таких случаях, Эмилио грубовато похлопал его по плечу. Казалось, Симонопио не в курсе того, что мужчины не плачут, тем более на глазах у других людей. Он рыдал всю дорогу, пока повозка не подъехала к дом у. Даже в отсутствие подробностей всеобщие подозрения вскоре переросли в уверенность: Симонопио был свидетелем убийства Франсиско Моралеса, а виновником был Ансельмо Эспирикуэта. Поговаривали также и об участии сына, однако Беатрис сомневалась, что тот нажал на курок. Зато в виновности пеона она не сомневалась ни секунды. Оба они как сквозь землю провалились, и их исчезновение стало причиной всеобщей тревоги. Их разыскивала местная полиция: оба Эспирикуэты не вернулись домой, и с той субботы никто их не видел. Никаких следов также не нашли. Лошадей они бросили, но в поезд не сели. Все пришли к одному и тому же заключению: эти двое по-прежнему бродят по горам, скрываясь от правосудия, а ночуют в пещерах. Нашедшему их обещали крупное вознаграждение. Возле дома Моралесов выставили охрану на случай, если этим двоим вновь придет в голову напасть. Беатрис знала, что после закрытия банка у них оставалось не так много средств, однако готова была раскошелиться. Позже она придумает, как выплатить вознаграждение нашедшему и жалованье батракам, даже если для этого придется взять заем в счет грядущего урожая. Убийцы узнают, что сделает с ними цивилизованная женщина по имени Беатрис, когда их схватят. Узнают, что она скажет, точнее, крикнет, в лицо убийце своего мужа. Холеная светская Беатрис скрывала в себе Беатрис древнюю, первобытную, которую она никогда никому не показывала, Беатрис мстительную и кровожадную, которую она до поры до времени держала под контролем: вырвавшись на свободу, она не успокоится, пока не вырвет у убийцы глаза и не сдерет с него кожу. Невозможно. Это невозможно, даже если его найдут. Она женщина, а месть – не женское дело. Но кое-что она могла сделать, чтобы хоть как-то удовлетворить терзавшую ее жажду мести. – Поезжайте к дому Эспирикуэты на тракторе и снесите его. Леокадио и Мартин посмотрели на нее с удивлением. – Как, прямо с девочкой? – С какой девочкой? – С его дочерью Маргаритой. Они бросили ее в доме. И правда, она вспомнила девочку, которая так обрадовалась, получив в подарок одежду и тряпичную куклу, сшитую из лоскутков и подаренную ей в тот день, когда Беатрис отправилась к Эспирикуэте выразить соболезнования по поводу гибели его семьи, а тот напал на Симонопио, еще ребенка; тогда она твердо решила потребовать, чтобы муж выгнал батрака. О своем решении она забыла на полпути – сама уже не помнила почему. И не сделала ничего, чтобы вовремя обезопасить семью от убийцы. Это была непростительная ошибка. Она не обратила внимания ни на голос интуиции, ни на очевидные факты, и эта халатность дорого обошлась ей, навсегда изменив ее жизнь и наполнив ее всю болезненным ощущением непоправимой потери. Во всем виновата она сама. Ей хотелось попросить у мужа прощения, но было поздно. Слишком поздно для всего. – Нет, конечно. Дом снесите, а девочка пускай соберет свои вещи и уходит. Дайте ей денег, чтобы она купила себе билет на поезд. Если хочет остаться, отведите ее к монашкам или подыщите работу в какой-нибудь семье. Не желаю видеть ее и что-либо о ней знать. В те дни она никого не принимала. Близкие подруги приходили, чтобы с ней посидеть, отвлечь ее, поздравить с возвращением сына, но у нее не было ни сил, ни желания с ними общаться. Найденный сын все еще не поправился. Когда Франсиско-младший станет таким, каким был всегда; когда ей не придется отвечать на одни и те же вопросы, которые он задавал всякий раз, когда просыпался, потому что прошлые ответы в памяти не удерживались; когда он перестанет извиняться за какие-то неведомые проступки; когда она перестанет рыдать всякий раз, заглянув в его растерянные глаза, – тогда она хоть немного станет похожа на прежнюю Беатрис. И придет пора поразмыслить, как она будет жить дальше. У женщины, начавшей жизнь с чистого листа, женщины, столкнувшейся с насилием, больше не было мужа, а значит, подружки и развлечения ей тоже не были нужны. Теперь она была одинокой вдовой, которая в ответе за все, начиная от недельной зарплаты прислуге или моли, которая снова завелась в доме, и заканчивая планированием будущего. «Зингер» настойчиво призывал ее к себе своим русалочьим пением: «Приходи и забудь обо всем, утешь свою боль неустанным трак-трак-трак». Беатрис не могла позволить себе этот отдых. Более неудачного момента не придумаешь. В будущем у нее найдется время, чтобы отдохнуть, но пока мысль об отдыхе казалась ей невозможной. Настало время решать текущие вопросы, проявляя присущую ей силу характера, и хоть немного освободить мать от забот. С той апрельской субботы донье Синфоросе пришлось самой решать все вопросы, которые Беатрис оставила без внимания, погрузившись в бездонное отчаяние. Теперь Беатрис была благодарна матери за все то, что еще недавно ее раздражало. Она была благодарна, что та не позволяла ей опуститься и окончательно пасть духом. И что отложила трехдневную мессу за упокой души Франсиско до лучших времен, хотя Беатрис об этом не просила. Донья Синфороса вернулась к медной кастрюле, в которой помешивала козье молоко и патоку, находя утешение в молитвеннике и четках. За кого она молилась? За душу убитого зятя? Возможно. За здоровье внука? Наверняка. За дочь, на чьи плечи легла вся тяжесть мира? Несомненно. Беатрис тем временем сидела у постели раненого сына, любуясь его лицом, охраняя сон, надеясь, что в следующий раз он проснется с ясной головой. Когда приходили дочери, спрашивая, что же теперь делать, она не отвечала. Она и сама не знала. Впервые в жизни Беатрис Кортес-Моралес не знала, что ей делать со своей жизнью. Хуже того, что делать с жизнью своего сына. Ей стало страшно. Чтобы не отвечать на досужие вопросы, чтобы на нее никто не давил, она оставляла Кармен и Консуэло присматривать за Франсиско-младшим, а сама шла навестить Симонопио, который в ней тоже нуждался, хотя няня Реха не отходила от него ни на шаг, а няня Пола заботилась о нем как могла. А может, это Беатрис был необходим Симонопио? Быть может, в его глазах она надеялась увидеть прощение? Она могла бы оправдать себя тем, что обезумела от горя в момент, когда отвесила пощечину Симонопио, но Беатрис Кортес не любила обманываться. Она не хотела снимать с себя ответственность за собственные поступки: какое бы горе она ни переживала, Симонопио не заслуживал такого обращения, и отныне она сделает все возможное, чтобы он это понял и ее простил. Когда Франсиско и Симонопио поправятся, у нее найдется время подумать о будущем. В ближайшие дни нужно взять себя в руки и найти правильные слова в тот момент, когда сознание вернется к Франсиско и он спросит, где папа. Она надеялась, что дурную новость достаточно сообщить один раз. Что сознание мальчика готово к тому, чтобы понять ее и принять. Что удар будет всего один, хотя мучиться ему предстоит долго, как и ей самой, целиком отдавшейся горю и полному одиночеству. – Мама, скорее. Франсиско-младший пришел в себя и спрашивает про папу и про ружье. Она все еще не была готова ответить на этот вопрос, но будет ли она готова когда-нибудь? Есть ли более мягкий способ сообщить ребенку, что папа мертв, что его убили? Нет, вариантов не существовало, ответ был только один: смерть – это навсегда. – Да, Кармен, иду. И еще, твоего брата зовут Франсиско. Просто Франсиско. Называй его отныне этим именем. Это был единственный Франсиско, который у них остался. 93 «Твой отец умер, а ты только и думаешь что о своем ружье». Нет, нет и нет. Возможно, со стороны это выглядело именно так, раз так это поняли мама и сестры, но на самом деле все было иначе. Одна из немногих подробностей той субботы, оставшихся у меня в памяти, был момент, когда папа подарил мне ружье. Я не помнил – и меня мало интересовало, – из какой древесины было сделано это ружье, какой оттенок у нее был, темный или светлый. Я так к нему и не притронулся и не нарушил обещания, данного папе, когда он подарил мне ружье. Спрашивая о ружье, я интересовался вовсе не им. Меня интересовал лишь отец, недаром же он сказал, что ружьем можно пользоваться лишь тогда, когда он со мной. Подаренное ружье означало, что мы будем проводить вместе много времени, и в моем разуме, и без того не слишком крепком, к тому же пострадавшем из-за черепно-мозговой травмы, прочно засело, что, если появится ружье, появится и папа и позовет меня с собой. Спрашивая о ружье, я думал только о папе. Кстати, ружье так и не нашлось. 94 Его унес Эспирикуэта-младший. Мы всегда это подозревали. А теперь я знаю точно. 95 Если бы твоя мама знала, что стало с убийцами, она, возможно, действовала бы по-другому. Но и через месяц после трагедии она не решалась выйти из дома и держала домашних взаперти, несмотря на то что ты почти поправился, тебе хотелось поиграть и даже вернуться в школу. Неподалеку по-прежнему дежурили часовые. Для мамы, как и для всех, злодей разгуливал на свободе. Все боялись и не выпускали тебя из дома даже в сопровождении Симонопио. Беатрис Кортес не сводила с тебя глаз. Твое возвращение – возвращение ее единственного Франсиско – было для нее чудом, а свежий шрам на твоем лице напоминал о том, сколько она потеряла и как близка была к тому, чтобы потерять вообще все. 96 Беатрис Кортес-Моралес знала, что больна, и даже доктор Канту не осмеливался поставить диагноз, чем именно. Физических симптомов не было, но напоминающий раковую опухоль недуг под названием «безутешная вдова» пожирал ее изнутри, и чем сильнее разрасталась опухоль, тем меньше она становилась похожа на прежнюю себя. Какое искушение сдаться, утонуть в этой болезни навсегда. Безутешная вдова. Навсегда, как ее собственная мать. Стареющая безутешная вдова. Одинокая безутешная вдова, ведь мужчина, который должен был идти с ней рука об руку до самого конца жизни, дал обещание, которое выполнил только наполовину: «Я никогда не состарюсь и не позволю состариться тебе». Как соблазняли ее подруги, которые приходили каждый день и наперебой сострадали, сопереживали, утешали, предлагали все решить и уладить, сходить по поручению или на рынок, хотя наверняка не купили бы того, что было действительно нужно. Какое облегчение, что все оставили наконец ее в покое, будучи уверенными, что она будет оплакивать мужа. По этой же причине никто ничего от нее не ждал: ни ее присутствия на собрании светских дам, ни присмотра за строительством нового казино. Даже того, что она с ее безукоризненным вкусом помогла бы выбрать мебель для казино. Как соблазнительно было предложение братьев взять на себя контроль за землей, работниками и урожаем. «Не стоит волноваться, Беатрис». Они готовы были всю жизнь помогать старшей сестре, впервые проявлявшей сомнения и колебания. До поры до времени странная растерянность Беатрис касалась лишь управления землей, которой прежде занимался муж: «Посадить новые деревья или отложить на будущий год?» – «Не знаю, решайте сами». – «Может, привитые деревья продать?» – «А что вы сами думаете на этот счет?» Она знала, что, если так будет продолжаться и дальше, ее сомнения и колебания распространятся и на повседневную жизнь: поменять ли ребенку школу? Пойдет он к первому причастию в этом году или в следующем? Кто будет его крестным? Отправить ли его учиться в другую страну? Какого цвета платье надеть? Могу ли я поехать в Монтеррей? Так-так-так, так-так-так… Какое блаженство часами слушать гипнотическое тарахтение «Зингера», забыв о страхе, так-так-так, так-так-так, о собственной никчемности, об одиночестве, о расспросах сына, о его просьбах взглянуть на воскресшего Лазаря, о вечном долге перед крестником, о старой матери, возмущенной тем, что дочь ее бросила, о выздоровлении Франсиско, который устал от ее чрезмерного внимания. Так-так-так, так-так-так, так-так-так, так-так-так, так-так-так. Как соблазнительно было бы сбежать, раствориться в прохладе пустых ночей, в темноте, сбежать от одиночества, от холодной постели, от простыней, которые постепенно теряли запах любимого тела. Но время не остановишь. Несмотря на болезненную пустоту рядом с ней, солнце ежедневно вставало и садилось, впрочем, спустя многие дни после пережитой потери этот факт уже не изумлял ее, как раньше. Пустые ночные часы проходят не напрасно, не позволяют расслабиться в своей беспощадной жестокости, приносят пищу для размышлений и многого требуют, потому что в ночное время страх становится еще страшнее, горе горше и то, что ты сделал или нет, приносит еще больше страданий. В глубине ночи многое видится отчетливее. Так же как воспоминания предлагали ей бросить все ради собственной бездонной черноты, они же делали ее зрение острее, и то, что Беатрис Кортес увидела в этой ретроспективе, заставило ее избавиться от всех соблазнов и исцелиться от вползающей в нее тьмы, но не силой лекарств, а за счет силы воли. Прошел месяц – как, неужели целый месяц? – со дня смерти мужа, и пусть не для себя, но она обязана была выполнить это для него: переступить через себя, снова стать сильной женщиной, которую, отправившись на смерть, Франсиско-старший оставил дома отвечать за их сына, их дом. Она все еще боялась выходить из дома. Это правда. Потому что в ту апрельскую субботу Эспирикуэта не только отнял у нее мужа. Он украл ее покой. Одна мысль о том, чтобы отправить выздоровевшего Франсиско в школу, наполняла ее ужасом: а что, если Эспирикуэта выскочит на дорогу, как волк из сказки? Тот же страх не позволял ей ежедневно отпускать няню Полу одну за хлебом, как было заведено. Отныне ее всюду сопровождал Мартин, что не нравилось ни няне Поле, ни Мартину. Но она больше никому не отдаст ни частички своей жизни. Это решение она приняла в ту ночь, когда нашла утешение в сладких песнях, которые пелись не для нее. Воля поможет ей принимать решение, воля поможет победить страх. Она вспомнила обещание, данное когда-то себе самой: никогда, даже в старости, она не будет ничьей тенью. Она не даст другим принимать решения за себя. Она не позволит себе буксовать. С горьким сожалением вспоминала Беатрис, как часто мешала мужу планировать пугавшие ее перемены, ссылаясь на традиции как на неотъемлемую часть жизни ее семьи. Лучше уехать в Монтеррей, предлагал ей Франсиско в те ночи, когда им овладевало уныние, но она останавливала его – убеждала его продолжать заниматься тем же, что и раньше, там же, где и всегда, и с теми же людьми. Как, покинуть дом предков? Бросить друзей, с которыми их семья общается уже несколько поколений? Отказаться от обещаний, которые давала им сама жизнь? Нет, ее это категорически не устраивало. Где они теперь, эти обещания? По какому праву она считала, что жизнь ей что-то должна? Лежа на холодных простынях навеки опустевшего ложа, она проговаривала вслух, чтобы не забыть: – Жизнь не дает никаких гарантий. Никому. Никого не ждет. И никому не делает поблажек. Какой же самонадеянностью было считать, что общественное положение делает ее достойной лучшего, достойной чего-то исключительного; из-за собственной самонадеянности она вовремя не сообразила, что, полагая себя мудрой и сильной, на самом деле она всего лишь избегает перемен, лишая тем самым Франсиско возможности выбрать себе другую судьбу, отличную от той, которая, по ее мнению, соответствовала как ему самому, так и семейству в целом.