Симонопио кивнул, пристально глядя ему в глаза. Внутри, по мнению крестника, было что-то очень важное. Затаив дыхание Франсиско осторожно развернул протянутый сверток, вспоминая день, когда увидел Симонопио впервые: тот был завернут в шаль, в другом свертке лежали пчелиные соты. Что ж, предосторожность не помешает и теперь, подумал Франсиско. Развернув сверток полностью, он резко выдохнул, с облегчением глядя на его содержимое: перед ним были две пустые половинки апельсина, высушенные и напоминавшие панцирь. Вместе они образовывали круглую коробочку. Симонопио разъединил половинки, и содержимое посыпалось на землю мелким белым дождем. Франсиско проводил подношение взглядом, не спеша наклоняться к нему. Изысканный аромат наполнил его ноздри. – Это цветы для невесты? – воскликнула сеньора Домингес; когда пчелы улетели, она тоже с любопытством приблизилась, чтобы рассмотреть сверток, принесенный мальчиком в рюкзаке. – Это ты Кармен принес подарок, Симонопио? Апельсиновый цвет? – Беатрис недоверчиво рассматривала белые цветки, которые в их окрестностях никто не видел. – Где ты их достал? – Это не для Кармен. Это для меня, – ответил Франсиско, не поднимая взгляда от цветков, колыхаемых ветром. Затем один за другим подобрал их, стараясь не помять лепестки. Все удивленно смотрели, как Франсиско складывает цветки обратно в коробочку из апельсиновых корок и заворачивает в тряпку, не говоря ни слова, направляется в дом, а за ним по пятам следует странный пчелиный мальчик. 39 Франсиско надеялся, что Беатрис вернулась к гостям, озадаченным необъяснимым поведением исчезнувшего хозяина. Он ценил хорошие манеры и прекрасно знал, что покидать стол и компанию – моветон. Но Симонопио принес ему цветы, чего никогда не делал прежде. Оказавшись в кабинете и усевшись за стол, он вновь осторожно развернул тряпку, с сожалением отметив, что несколько цветков помялись, упав на землю. К тому же сорваны они были довольно давно, их неминуемая гибель приближалась, но Франсиско не делал ничего, чтобы замедлить процесс: все живое умирает, увядают даже эти чудесные цветы, думал он. Поставить их в воду было бы всего лишь отсрочкой неизбежного. Однако его это не беспокоило. Симонопио лишил их жизни не просто так. Увидев цветы, Франсиско все понял: мальчик наконец достиг своей цели. Мой отец молча смотрел на стоявшего перед ним крестника, который терпеливо дожидался, пока зубчики разума Франсиско отряхнут ржавчину и паутину, что покрыли их за годы войны, неопределенности, неукоснительного следования обычаям и традициям прошлого. – Ты добрался до Монтеморелоса. Шел по горам? Франсиско не нуждался в ответе: он знал его заранее. Эти деревья в конце прошлого века посадил некто мистер Джозеф Робертсон. Он появился в здешних местах, чтобы проложить железную дорогу, да так и осел тут со своими заграничными идеями. Однажды Робертсон отправился в Калифорнию и доставил оттуда вагоны апельсиновых деревьев, которые надеялся посадить в Монтеморелосе. Его не волновало, что местные смеются, называя его сумасшедшим гринго, потому что он не желал сажать сахарный тростник, маис и пшеницу, как с незапамятных времен поступали все нормальные люди. – С тех пор в Монтеморелосе растут эти деревья, – продолжал Франсиско. – А мы сажаем то же самое и тем же способом, что и наши предки. И теперь того и гляди все потеряем. Робертсон уже стар, но деревья, которые он посадил тридцать лет назад, живы и будут расти, даже когда он умрет. Дерево, с которого Симонопио сорвал цветы, чтобы подарить крестному, вот уже около тридцати лет плодоносит на одной и той же земле. Все это время хозяину не приходилось подготавливать землю, чтобы получить хороший урожай, или оставлять ее под пар; деревья росли как трава, предоставленные самим себе, но, начав плодоносить, уже не прекращали. Когда-то Франсиско пробовал те апельсины: они были превосходны. В тот день он решил, что посадит свою собственную плантацию. Найдет рынок, чтобы сбывать урожай, когда деревья начнут плодоносить. Это решение он принял без колебаний: тридцать лет богатых урожаев, продемонстрированные в Монтеморелосе, рассеивали опасения, что здешняя земля не подходит для выращивания апельсинов. Воплотить идеи, которые постепенно заполняли его сознание, было недешево и непросто, однако он был уверен, что решение всех его проблем – белые цветочки, которые принес ему крестник. – Завтра поеду в Калифорнию. Ты со мной, Симонопио? 40 Постукивание поезда убаюкивало, но она не спала: спать на публике – дурной вкус. Она пообещала себе, что просто закроет глаза и немного подремлет. Беатрис Моралес не понимала, почему в последнее время чувствует себя такой усталой. Возможно, постоянные поездки в Монтеррей начали тяготить новоявленную бабушку. Обе дочери вышли замуж. Беатрис радовалась, что больше не обязана мотаться в Монтеррей, чтобы присматривать за ними, когда те ходили в невестах. Она понимала, что поездки не закончатся, что она и дальше будет ездить туда-сюда, чтобы побыть с внуками, но чувство, с которым она каждый раз садилась в монтеррейский поезд, раскаиваясь в душе, что покидает свое дежурство у родного очага, отличалось от того, с которым она возвращалась в Линарес и принадлежащий ей дом. Дни мелькали быстро, как трепет ресниц: дочери выросли и зажили своей собственной жизнью. Да и в Линаресе все изменилось. Ничто не препятствовало свадьбе Кармен, а чуть позже и Консуэло, которая вышла замуж за Мигеля Домингеса, младшего брата Антонио. Жаль, что мать обоих женихов скончалась, так и не увидев сыновей женатыми, но ничего не поделаешь. Из-за кончины свекрови обе церемонии были сдержанны и строги, их отличали достоинство и изысканная простота. Беатрис была убеждена, что гости вернулись в Монтеррей с наилучшими впечатлениями от Линареса, тем более что обе свадьбы были организованы в период местных праздников: свадьба Кармен пришлась аккурат на августовскую ярмарку в Вильясеке, а свадьба Консуэло полутора годами позже – на Пасхальную неделю: ее сыграли после бала на Великую субботу. Далеко в прошлом остались те времена, когда Беатрис казалось, что праздники уже не вернутся в Линарес, и она сочла своим долгом вернуть их, чтобы девочки застали традиции, обогащавшие жизнь многих поколений. Традиционные празднества вернулись в Линарес, но дочери к этому времени жили в Монтеррее. Иногда они приезжали погостить и поучаствовать в торжествах, когда-нибудь они привезут и детей, но праздники оставались им чуждыми: их девичество протекало без них. Для дочерей они были не более чем данью традиции, частью воспоминаний о родном городе и маме, которая вкладывала столько сил, чтобы любое торжество проходило по всем правилам. Дочерям казался провинциальным вздором обязательный траур с отменой мероприятий, который жители Линареса соблюдали в Великий пост, с нетерпением ожидая бала Великой субботы, когда высшее общество облачалось в одежды весенних расцветок и бальные туфельки. Беатрис частенько охватывала тоска по девочкам, которыми они были когда-то и могли бы стать в будущем, если бы история повернулась иначе, однако Кармен и Консуэло были счастливы в Монтеррее с мужьями и детьми, которые уже родились или вскоре родятся: Кармен только что объявила, что ждет второго, а Консуэло была на четвертом месяце беременности первенцем. Оставалось тайной, какая мать выйдет из Консуэло. Беатрис ни разу не замечала в дочери проявления материнского инстинкта или хотя бы нежности, которую всякая женщина испытывает к ребенку, пусть и к чужому. Даже ожидая ребенка и все время находясь вблизи маленького племянника, ее волновало исключительно то же, что раньше: подружки, книжки, ну и, разумеется, муж. Беатрис надеялась, что, когда Консуэло разрешится от бремени, все пойдет по-другому. Зато из Кармен получилась на удивление терпеливая мать: первый ребенок, мальчик, вокруг которого полностью сосредоточилась вся ее жизнь, в свои шесть месяцев был очень беспокойным и страдал коликами, отчего почти не спал. Приезжая к ней погостить, Беатрис становилась свидетелем свистопляски, которую малыш устраивал нянькам, и втайне радовалась, что для нее это время осталось в прошлом. Она с досадой признавала, что ей не хватает энергии бегать за внуком, о чем она мечтала поначалу. В последнее же время она чувствовала себя настолько усталой, что, оказавшись в Монтеррее, просила, чтобы ей оставляли малыша только после ужина, выкупанного и усталого от дневной беготни. Тогда у них хватало взаимного терпения посидеть обнявшись в креслекачалке, пока оба не уснут от утомления. Ее жизнь проходила в Линаресе рядом с Франсиско. С некоторых пор тот был настолько захвачен новой апельсиновой плантацией, не говоря уже о ранчо, что невозможно было вытащить его в Монтеррей, как прежде. Даже ради внуков он не желал ездить к дочерям слишком часто. «Это внуки должны приезжать в Линарес, чтобы навестить бабушку и дедушку», – отшучивался он. Странно, будучи в Линаресе, она скучала по дочкам и волновалась за внуков. Стоило же переместиться в Монтеррей, она принималась так же, если не больше, скучать по близким, оставшимся в Линаресе. Ей казалось, что она живет какой-то половинчатой жизнью: как ни старайся, всегда чего-то не хватает. Беатрис чувствовала себя скверно всякий раз, прощаясь с дочерьми, но еще хуже ей становилось, когда она уезжала от Франсиско. Соглашаясь отправиться вместе с Беатрис в Монтеррей или же неохотно прощаясь с ней на вокзале, ее мать, донья Синфороса, повторяла одно и то же: «Дочка, твое место рядом с мужем». Как бы ни злилась Беатрис, слыша эти слова, приходилось признать, что так оно и есть: после трех месяцев изгнаний во времена испанки она поняла, что от жизни всего можно ждать. Садясь в поезд, который увозил ее прочь от Линареса и Франсиско, она испытывала горькое чувство, что в ее отсутствие обстоятельства изменятся и она останется снаружи, как чужак в собственном доме или побирушка, которая заглядывает в дом сквозь щелку в запертых ставнях. Она боялась, что вдали друг от друга оба изменятся, причем по-разному, и больше уже никогда не встретятся. Что в один прекрасный день посмотрят друг на друга и не узнают ни голоса, ни взгляда, ни мыслей, ни телесного тепла в постели. Вот почему Беатрис не любила ездить в Монтеррей, а бывала там все реже и реже. Она знала, что ничем не поможет мужу в работе, которая в последнее время захватила его целиком. Она полагала, единственное, что она может для него сделать, – ждать дома и встречать по вечерам, вместе ужинать, ложиться в постель, прижавшись как можно крепче, чтобы он чувствовал ее тепло и вместе с ним забыл о дневных хлопотах и беспокойствах, которых на самом деле было куда больше, чем он ей рассказывал. Перемены, которые за последнее время претерпела их жизнь, давались Франсиско непросто, хотя все они случились по его воле. Все началось в день помолвки Кармен и Антонио, когда Симонопио явился на празднество со своим загадочным подношением, а Беатрис осталась с гостями, ожидая, что Франсиско вскоре закончит свои дела и вернется к праздничному столу. Проходили минуты, но ни он, ни Симонопио не появлялись, так что Беатрис начала беспокоиться. А главное, ей было нечем оправдать странное и отчасти скандальное поведение супруга. Проследовав в дом, она обнаружила Франсиско в кабинете: он писал деловые письма, которые Мартину предстояло отнести на почту, чтобы отправить телеграммой. – Что ты делаешь, Франсиско? У нас же гости! – Я знаю. Но они подождут, а я тороплюсь. – И куда же ты торопишься? – Одержать верх над реформой. Ответ озадачил Беатрис еще больше: как могут обычные цветки так захватить ее мужа, да еще обхитрить федеральный закон? В тот момент у нее не было возможности вытянуть из него больше информации, потому что Франсиско вернулся к своим письмам и больше не обращал на нее внимания. Она ушла прочь, задыхаясь от гнева и недоумения. Разумеется, выйдя к гостям, она пуще прежнего принялась извиняться. – Франсиско просит прощения. Ему сообщили о несчастном случае на одном из его ранчо, но праздник продолжается. После заочного прощания с хозяином вечеринка пошла своим ходом. Больше всего покидать гостеприимный дом не хотелось новому отцу Педро, который то и дело интересовался у Беатрис, когда же наконец вернется ее супруг. – Не знаю, святой отец. Этого человека лучше лишний раз не трогать, – ответила она, внезапно дав волю досаде. Часы тянулись бесконечно, обед плавно перешел в полдник, а затем и в импровизированный ужин – когда стемнело, компания переместилась в гостиную, после гостиной – в столовую, поскольку все вновь проголодались и с удовольствием поглощали разогретые остатки обеда. Им предстояло встретиться на следующий день: все получили приглашение на пикник во Флориде. – Не знаю, поедет ли с нами Франсиско. Сельское хозяйство иногда захватывает его целиком. Она как в воду смотрела, заранее принеся извинения: вечером Франсиско объявил, что на следующий день отправится в Ларедо, где проведет несколько дней, готовясь к поездке в Калифорнию, куда поедет поездом из Сан-Антонио, штат Техас. – Зачем тебе туда? – спросила Беатрис мужа. – За апельсиновыми деревьями, – ответил Франсиско. Неожиданная активность мужа с его несвоевременными решениями и внезапными действиями, которая противоречила всему тому, чем Франсиско был раньше – последовательным, консервативным сторонником патриархальных законов, – сбила ее с толку, но в итоге она взяла себя в руки и внимательно его выслушала. Через некоторое время она признала, что муж в самом деле был прав, как прав он был, купив дом и вложив средства в землю в Монтеррее или в своем диковатом, но в итоге очень разумном решении приобрести трактор. Беатрис выслушивала мужа, не выражая сомнений и задавая лишь точные и разумные вопросы, однако для этого ей требовалась недюжинная сила воли. Она старательно удерживала в себе то, о чем хотела спросить в лоб: на что мы будем жить, пока на твоих деревьях не созреют первые апельсины? Франсиско сообщил ей о поистине судьбоносном решении: апельсиновые деревья он собирается покупать в несколько этапов. Это серьезное вложение. Еще одно серьезное вложение. Постепенно он уничтожит на своих землях посадки сахарного тростника. Беатрис испуганно ахнула, но он спокойно продолжил: – Не забывай, в этом году предстоит высаживать весь тростник заново. Но с меня довольно: больше я связываться с ним не желаю. Апельсины обеспечат нас плодами на десятилетия. Вот увидишь. Действительно, сахарный тростник приходилось обновлять каждые три года, и в этом году его срок на плантациях истекал, больше семья Моралесов не будет заниматься его производством. Беатрис покорно выслушала новость, но сердце ее сжалось от печали: всю свою жизнь она прожила в окружении сахарного тростника. Вся ее семья – отец, а теперь братья – выращивали его на своих плантациях. Она выросла среди его зеленых сочных стеблей, которые покрывали собой всю землю до горизонта. По ночам шелест тростника сливался с шепотом ветра, перебиравшего бесчисленные зеленые побеги. Просыпаясь в ветреные дни, она видела, как тростник волнуется, подобно бушующему зеленому морю, а когда ветер немного стихал, он был подобен озерной глади. Как засыпать без этого немолчного бормотания? Как выглядывать по утрам из окна и видеть, что пейзажа всей ее жизни больше не существует? Франсиско не ограничивался уничтожением сахарных плантаций: он заявил, что в этом же году посадит на пустующих землях апельсиновые деревья. По крайней мере, попытается. – В таком случае тебе придется закупить сотни деревьев, – сдержанно заметила Беатрис. – Не сотни, а тысячи, причем прямо в этом году. Постепенно я буду покупать их все больше, пока не засажу все наши земли. – А как же маис? Плантации маиса Франсиско до появления первых апельсинов решил оставить: он не настолько безумен, чтобы полностью лишить себя средств к существованию. – Но рано или поздно придется отказаться и от них, Беатрис. Наши поля постепенно изменятся, это займет примерно десять лет. И хотя оставалось еще много нетронутой земли, привычный пейзаж действительно начал меняться, и у прежней Беатрис – той, которая боялась перемен, – кожа временами покрывалась мурашками. Зато новая Беатрис – современная модница, которая носила платья выше щиколотки (как говорится, меньше ткани, меньше расходов), – безоговорочно поддерживала мужа. Она пыталась увидеть светлую сторону перемен: по крайней мере, время от времени у них дома будет много ароматнейших цветов. Если все сложится благополучно. Через месяц после помолвки Кармен Франсиско и Симонопио вернулись с двумя вагонами, груженными молоденькими апельсиновыми деревьями с комьями земли. – Это безумие, – отговаривали его соседи. – Ты даже не знаешь, будут ли они плодоносить. Неужели ты и вправду собрался уничтожить весь тростник, а затем и маис? Что бы сказал твой отец, Франсиско? – Что мир принадлежит живым – вот что он бы сказал. Беатрис подозревала, что на самом деле Франсиско и сам опасался, не ворочается ли отец в могиле, узнав о таком скоропалительном решении, однако мысли не допускала, что это его остановит. Она признавала его правоту: не имеет смысла цепляться за старые обычаи, идущие вразрез с новым миром. Очередная революция – особенная, бескровная – обрушилась на его земли. Тем не менее уснуть по ночам Франсиско было непросто, потому что сон его напрямую зависел от убаюкивающего шепота отжившего прошлого. Пути назад не было, апельсиновые деревья, как и предсказывал Франсиско, мигом укоренились на линаресской земле, и, хотя в первый год они не цвели, тем более не плодоносили и запросто могли не приносить урожай в течение трех лет, на следующий год многие, включая братьев Беатрис, поддавшись убедительным доводам Франсиско, подумывали, не заняться ли им тоже выращиванием апельсинов. Когда же Франсиско приказал закупить саженцы самых разных видов апельсиновых деревьев, многие последовали его примеру. Оставались те, кто упорно держался за старое. Кому-то не хватало средств, кто-то отказывался принимать всерьез фруктовые деревья, которые прежде росли лишь в саду перед домом. Когда же в конституции опубликовали свежее приложение к аграрной реформе – любая земля, засаженная плодовыми деревьями, освобождается от принудительного отчуждения, – смирились даже самые недоверчивые. Но с какой стати плодовые деревья освобождают от отчуждения, а тростник нет? Об этом поправка умалчивала, впрочем, очень скоро все выяснилось само собой: генерал Плутарко Элиас Кальес не так давно приобрел имение Соледад де Мота неподалеку от города Хенераль-Теран и отныне целиком посвятил себя выращиванию апельсинов. Франсиско отмечал про себя, но никому не жаловался на бесстыдство политиков, принимавших те или иные законы в свою пользу. Ему доставляла удовольствие мысль, что он на шаг впереди всех правительственных планов, и если кого-то в Линаресе этот закон спасал от потери имущества, тем лучше. По-прежнему занимаясь скотоводческим ранчо и сожалея о том, что земля в Тамаулипасе непригодна для выращивания фруктов, Франсиско целиком отдался изучению всего связанного с апельсинами. Он с головой погрузился в книги, купленные в Калифорнии. Приказав уничтожить остатки сахарного тростника, он лично измерял расстояние между ямками, выкопанными для посадки апельсинов, а затем осматривал каждое дерево, посаженное его пеонами. Домой возвращался затемно, направлялся прямиком в ванную, чтобы смыть прилипшую к потному телу землю, а после ужина снова погружался в работу, изучая, как правильно прививать побеги сладкого апельсина, которые очень скоро должны были превратиться в полноценные деревья. Он не хотел покупать их у другого производителя. Впервые за долгое время Беатрис видела Франсиско по-настоящему захваченным работой. Это были хорошие дни: муж верил в то, что избрал правильный путь для спасения своей собственности. Она бы хотела, чтобы так продолжалось и дальше, но мечты есть мечты. Франсиско не были свойственны высокомерие и самонадеянность, заставлявшие думать, что решение всех проблем заключается в резкой смене направления деятельности. Франсиско был реалистом. Случалось, им вновь овладевала печаль: сторонники аграрной реформы по-прежнему рыскали по округе, и за то время, пока он реализовывал свои дорогостояще проекты, ему так и не удалось обезопасить имущество семьи. Он знал, что на это уйдут годы. Как-то ночью, лежа под простынями, он сказал: