Но тут выяснилось обстоятельство, которое следовало отнести к разряду неприятных сюрпризов. За Главным Объектом, отстав на полсотни шагов, кто-то крался. Луна как на грех зашла за тучу, и этого второго рассмотреть удалось не сразу. Видно было только, что настоящий медведище и ступает тоже по-медвежьи, вразвалку и бесшумно. Это что еще за новости? Конкурент? Красться Яков Михайлович умел не хуже, чем Медведь. Пристроился сзади и по стеночке, по стеночке. О чем Рыжуха с Медведем разговаривали, он не слыхал, но беседа была горячая. Досталось и арапу, и монашке. Однако потом они вроде договорились. Рыжая шмыгнула в калитку, а детина остался с кучером, о чем-то они промеж собой толковали. Яков Михайлович подобрался ближе. Разговор шел на русском. Ишь ты! — …Пропадет он без охранителя, — донесся приглушенный бас. — Ведь чисто дитенок малый! Как такого одного пустить? — Я тоже хранитель, — важно отвечал арап. — Ее охраняю. Женщина! Без меня сто раз бы пропала. — Оно конечно. Баба есть баба, — согласился Медведь. Ах вот мы, оказывается, кто. Про то, что у Мануйлы есть телохранитель, Яков Михайлович извещен не был и оттого немножко обиделся на начальство. Это ведь, господа, не шутки, предупреждать нужно. Весь подобрался, поджался. Техническая проблема получалась сложней, чем он думал вначале. Вглядываясь в темноту, попытался оценить противника. Кажется, очень силен и довольно опасен. Эту кряжистую породу Яков Михайлович знал хорошо, такого одним ударом не положишь, очень уж в них жизни много. А надо непременно сработать его аккуратно, безо всякого шума. Арапа в расчет можно было не брать. Мужичонка хлипкий, трусоватый, на него только шикнуть. За время странствий Яков Михайлович привык к этому шебутному Салаху. Можно сказать, даже привязался. Веселый, все время белозубый рот до ушей. Во время ночевок Яков Михайлович, бывало, подбирался к хантуру поближе — послушать, как арап песни поет. Заранее решил, что кончать его не будет. Жалко. То есть, если бы для дела, кончил бы и не задумался. Но этот заячий хвост уж точно не донесет — так получалось по психологии, науке, к которой Яков Михайлович относился с большим уважением. От арапа требовалось одно: чтобы не заорал. Тоже, между прочим, задачка. Вот именно. Задачка с двумя неизвестными: как заткнуть рот арапу и как уложить Топтыгина — само собой, в полной бесшумности. Подумал-подумал с полминутки и придумал. Попятился вниз, до угла. Там, на дороге, подобрал палку — похоже, спица от большого тележного колеса, аршина в полтора. Кончик расщепился, вот и бросили. Как раз то, что надо. Обратно в переулок Яков Михайлович вошел прихрамывая. Плечи согнул, невнятно забормотал под нос. Еле шел, опираясь на палку. Кто такого калеку убогого напугается? Медведь с арапом тем не менее обернулись и смотрели на ночного прохожего настороженно. Яков Михайлович подковылял ближе, сделал вид, что только сейчас их приметил. Испуганно ойкнул — мол, не лихие ли люди? Подхромал совсем вплотную, поклонился. Левой рукой оперся на палку, правую, как по-местному полагается, приложил к груди и ко лбу. Сказал арапу писклявым, жалобным голосом: — Джамаль ли валлахи ибн хуртум? О чем спрашивал, и сам не знал, потому что слова никакого смысла не имели, но русскому Топтыгину должны были показаться арабским наречием. Медведище, услышав тарабарщину, плечи приспустил — не усмотрел в ночном туземном инвалиде угрозы-опасности. Зато Салах белиберде изумился. — Эйш? Яков Михайлович снова ему поклонился, медленно, а вот распрямился резво-резиново и костяшками пальцев арапу под основание носа — хрясь! Двинул сильно, но не чрезмерно, а то носовая косточка в мозг войдет, и человеку хана. У Салаха из ноздрей кровь так и брызнула, а сам опрокинулся навзничь и лежит. Причем молча, без звука, как следовало. Ни на миг не задерживая винтового движения, Яков Михайлович повернулся к Медведю. Тот лишь и успел, что рот разинуть. У топтыгиных, кого природа-матушка наделила богатырской статью, в восприятии есть некоторая замедленность, по-научному называется «реактивная ретардия». Но это только в самую первую секундочку, так что сильно обнадеживаться насчет ихней ретардии не стоит. Раз, еще в ссыльно-поселенческую пору, после каторги, Яков Михайлович видел, как мишка на реке рыбу ловит. Куда там рыболову с острогой! С косолапым зевать ни-ни, порвет — чихнуть не успеешь. А Яков Михайлович и не зевал. В изумленно разинутую пасть ткнул концом палки — так вогнал, что только зубы хрустнули. Это чтоб не заорал. В левом рукаве у Якова Михайловича имелся удобный ножик, финской работы, на специальном пружинном ходу. Выщелкнул лезвие и ударил — да не в сердце, потому что такого детину пыром в сердце не успокоишь, и не в горло — хрипеть и булькать станет. Ударил в подвздошье, где в утробе крик рождается. Сделал дело — и отскочил шагов на пять, чтоб не угодить в мертвую хватку растопыренных лапищ. Топтыгин изо рта палку выдрал, отшвырнул. Кровища так и полилась на бороду. Разинул пасть, а крикнуть не может — воткнутая в подвздошье железка не позволяет. Тут, как и было рассчитано, Медведь сам себя погубил. Всякому охотнику известно: поддетый на рогатину топтыгин непременно ее из себя выдерет и тем самым рану распотрошит. Вот и этот вырвал. Если б оставил нож торчать, жизнь из него еще не скоро бы вылетела. А он, дурень, схватился за рукоятку, закряхтел, да и выдернул. Пошел на Якова Михайловича, шатаясь. Тот ступил назад шажок, другой, третий, а больше не понадобилось. Ноги у детины подломились, рухнул на колени. Постоял так, раскачиваясь взад-вперед, будто молился своему медвежьему богу, — и бух лицом вниз. Уф! А тем временем очухался арап. Приподнялся на локте, рукой расквашенный нос затыкает, шмыгает. Яков Михайлович, благостный от хорошо исполненного дела, нагнулся к нему и тихо сообщил: — Я сейчас пойду, тех двоих тоже убью. Ты как сам, жить-то хочешь? Салах кивнул, сверкая белками выпученных глаз. — Живи, я не возражаю, — позволил Яков Михайлович. — Катись отсюда подобру-поздорову. И чтоб никому. Понял? Тот быстро встал на четвереньки. — Давай-давай, — похлопал его по плечу великодушный человек. — Она мой невеста! — сказал вдруг арап. — Что? Якову Михайловичу показалось, что он не так услышал. Арап же, тихо взвизгнув, обхватил своего благодетеля вокруг коленок и попытался свалить наземь. Это было до того неожиданно, что Яков Михайлович и в самом деле чуть не грохнулся. Ошибся, выходит, в человеке. Неправильную определил ему психологию. Если уж такой герой, лучше бы заорал во всю глотку, вот тогда, действительно, было бы осложнение, а за коленки хватать — это что ж. Яков Михайлович стукнул неблагодарного кулаком по темени, а когда тот зарылся носом в землю, припечатал ногой пониже затылка, только хрустнуло. На будущее дал себе зарок: больше никаких психологий-милосердий. Тоже еще доктор Гааз выискался. За калиткой оказался какой-то пустырь с несколькими кривыми деревьями. Кому только пришло в голову огораживать бесполезный участок хорошим забором? Яков Михайлович сразу увидел, что здесь никого нет, однако не растерялся. Обежал по периметру, выискивая другой выход. Второй калитки либо двери не нашел, зато обнаружил отодвинутую доску. Здесь-то они, голубчики, и пролезли, более негде. Пробежал через монастырский двор, оказался на уходящей вверх улочке. Там упал, прижался ухом к земле. Звуки шагов доносились справа. Туда и кинулся. Вон они, драгоценные. Тень повыше — это Мануйла, а рядом еще одна, женская, метет землю подолом. А вот и я, милые мои объекты, ваш Ксенофонтов. Рука потянула из кармана револьвер. Нечего мудрить, место прямо идеальное — ни души вокруг, ни огонечка. И церемониться нечего. Кто тут будет следствия затевать? Догнать, бах ему в затылок, бах ей. Потом еще по разу, для верности. И все же Яков Михайлович не спешил. Во-первых, длил мгновение, которое, как сказал великий литератор, было прекрасно. А во-вторых, стало интересно, куда это они карабкаются. Что им там понадобилось, на вершине Масличной горы? Пророк и монашка свернули в какой-то двор. Яков Михайлович через забор увидел, как Мануйла разгребает кучу мусора, и взволновался: неужто клад? Даже вспотел от такой мысли.