В окнах долининской квартиры сначала загорелся свет, потом погас — остался только в одном. Готовится ко сну, пишет отчет? Или переодевается, чтобы отправиться куда-нибудь среди ночи? Прокурор не знал, как быть. Торчать, что ли, здесь до утра? Ну, по крайней мере до тех пор, пока горит свет. Вдруг Долинин ждет позднего посетителя? Но свет в последнем окне погорел сорок две минуты и потух. Кажется, всё же улегся. — Это кто, шпиён? — вполголоса спросил извозчик. Бердичевский рассеянно кивнул, прикидывая, не устроиться ли на ночлег прямо в коляске. — Мериканской? — допытывался 48–36. — Почему американский? — удивился прокурор. Парень только шмыгнул носом. Черт знает, что у него делалось в голове и почему он назначил предполагаемому врагу отечества столь экзотическое подданство. — Нет, австро-венгерский, — назвал Матвей Бенционович более правдоподобную страну. Извозчик кивнул. — Ваше благородие, а желаете, я тут за окошками покараулю? Хоть до утра. Мы привычные, не проспим. А чего? Овес у меня в торбе есть. И возьму недорого. Три рублика. Два с полтинничком, а? Было видно, что ему ужасно хочется покараулить австрийского шпиона. Главное, идея была очень даже недурна. Да и цена божеская. — Ладно. Я буду вон в тех номерах. Видишь окно? Угловое, на первом этаже? Если он куда или к нему кто, даже если просто вдруг зажжется свет — сразу дай мне знать. — Бердичевский задумался. — Только вот как? — Свистну, — предложил 48–36. — Я по-особенному умею, как Соловей-разбойник. Сложил пальцы колечком и оглушительно свистнул — аж лошади присели, из двери «Гельсингфорса» высунулся швейцар, а с двух сторон откликнулись дальние свистки городовых. — Нет, свистеть не надо, — сказал прокурор, вжимаясь в сиденье и испуганно глядя на долининские окна — не дрогнет ли штора. — Ты лучше подбеги и камешек брось. Лег в кровать не раздеваясь и не разуваясь. Отхлебнул купленного в Гостином дворе мозельского — из горлышка, но немного. Не хватало еще в зрелом возрасте втянуться в пьянство. Лежал, закинув руку за голову. Время от времени прикладывался к бутылке. Думал то о Маше, то о Пелагии. Обе женщины, совершенно друг на друга не похожие, непонятным образом сливались в одно существо, от нежности к которому у Матвея Бенционозича на глазах выступили слезы. * * * Проснулся Бердичевский от прозрачного, неземного звука и не сразу сообразил, что это такое. Лишь когда в окно ударил второй камешек — и сильно, так что стекло треснуло, — прокурор заполошно вскочил и спросонья заметался по комнате. В номере было светло. Утро. Матвей Бенционович рванул раму, высунулся. У тротуара ждала пролетка. — Скорей, барин, скорей! — махнул рукой 48–36. — Сигайте, не то уйдет! Статский советник так и поступил — схватил сюртук и шляпу, да и «сиганул» прямо через подоконник. Отшиб ноги, зато сразу проснулся. — Где? — выдохнул он. — За угол повернул! — Извозчик хлестнул лошадь. — Ничего, враз догоним! Бердичевский выдернул из кармана часы. Половина восьмого. Что-то рановато Сергей Сергеевич на службу собрался. Сон как рукой сняло, в груди прокурора восхитительно запузырился азарт погони. — Вон она! — показал 48–36. Впереди катила закрытая черная карета казенного вида из тех, что обыкновенно возят на службу чиновников генеральского звания. Она повернула на Забалканский, немного проехала по набережной, но поворот на Измайловский проспект миновала. Ага, не на службу! Канцелярия министерства-то на Морской! — Ночью что? — отрывисто спросил Бердичевский. — Ничего, ваше благородие. Я ни минуточки не спал, вы не думайте. — На-ка. Сунул не два с полтиной и даже не три, а четыре, за усердие. Но извозчик не посмотрел, сколько дают, — просто положил деньги в карман. Тебе бы, братец, в сыскное, подумал Матвей Бенционович. Отличный бы агент получился. Карета проехала по набережной Фонтанки, через мост выкатила на Екатерингофский и вскоре остановилась около дома с большими окнами. — Что это? — Гимназия, ваше благородие. А Матвей Бенционович уже и сам узнал. Точно, гимназия. Кажется, пятая мужская. Что Долинину может там быть нужно? Сергей Сергеевич из экипажа не вышел, да еще шторки задвинул. Любопытно. Ничего примечательного около гимназии не происходило. Высокая дверь то и дело открывалась, впуская учеников и преподавателей. Служитель снял фуражку и низко поклонился, приветствуя какого-то надутого господина — директора или, может, инспектора. Один раз Бердичевскому показалось, что занавеска чуть дрогнула, но через полминуты была задернута обратно, а еще секунду спустя экипаж тронулся с места. Что за оказия? Зачем Долинин приехал сюда в такую рань? Не на детей же смотреть? Именно что на детей, сообразил вдруг Матвей Бенционович. Вернее, на одного из них. Пелагия говорила, что жена при разводе забрала у Сергея Сергеевича сына. Ровным счетом ничего таинственного. Родитель был в отъезде, соскучился. Сам сыну на глаза не показывается — то ли обещание такое дал, то ли от гордости, а может быть, не хочет терзать мальчика, привыкающего к новому отцу. Казалось бы, ничего особенного, обычный человеческий поступок, но Бердичевский был озадачен. Как-то не ожидаешь обычных человеческих поступков от злодея, который нанимает убийц и проливает невинную кровь. Или Долинин никакой не злодей? Вроде бы не восемнадцать лет было прокурору, жизнь и служба могли бы научить, что не все злодеи так черны, как граф Чарнокуцкий, а все же Матвей Бенционович пришел в смущение — никак не предполагал, что в изверге, задумавшем погубить Пелагию, может быть что-то человеческое. «Что ж, и гадюка любит своих гаденышей», — пробормотал статский советник, изгоняя неуместное сомнение. Город окончательно пробудился. Улица наполнилась экипажами, по тротуарам деловито вышагивала непраздная утренняя толпа. Дистанцию до объекта слежки пришлось сократить, иначе можно было и отстать. Перед Мариинским дворцом именно это и произошло. Полицейский регулировщик махнул рукой, остановив движение, и черная карета укатила в сторону конного памятника Николаю Первому, а Бердичевский застрял на мосту. Он уж хотел броситься вдогонку бегом, но это привлекло бы внимание: приличный господин неюных лет несется по мостовой, придерживая шляпу. Извозчик привстал на козлах, а потом и возсе влез с ногами на сиденье. — Что, на Морскую повернул? — нетерпеливо спросил прокурор. — Нет, прямо покатил, к Исаакию! Опять не на службу, не в министерство! Наконец движение восстановилось. 48-36 стегнул лошадь, ловко обошел фиакр, срезал нос четырехконной маршрутке и через минуту уже грохотал по Сенатской площади. Вдруг натянул поводья, затпрукал. — Ты что?! Парень мотнул головой в сторону. Навстречу неспешно ехала знакомая черная карета. Занавеска на окошке отодвинута. Внутри никого. Сошел! Но где? Справа — площадь и памятник Петру. Впереди — Нева. Высадить седока на Английской набережной и вернуться обратно карета не успела бы.