Аккуратно сложив карту, Пелагия засунула ее обратно в книжку. — Ты в самом деле туда собралась? — Глаза Малке расширились от ужаса и любопытства. — Ну, ты отчаянная! Представляю, что там творится! Напиши мне потом письмо, а? Только подробное! Она толкнула Пелагию локтем, захихикала. От толчка путеводитель упал на дно повозки. Монахиня подобрала ценную книжечку, спрятала в карман. Тем временем телега въехала на вершину холма, откуда открывался вид на долину и окрестные горы. — А вон вдали наш хан видно, — привстала, показывая, Малке. — Сейчас спустимся и вдоль речки. Минут через сорок доедем. Отдохнешь, умоешься. — Нет, спасибо. — Полина Андреевна соскочила на землю. — Мне пора. Скажи, в какую сторону спуститься, чтобы попасть к Иордану? Малке вздохнула — видно, жалко было расставаться. — Поезжай вон по той дорожке. Она ухабистая и травой заросла, но зато выведет прямо к развилке. В сторону Иордана — это направо. А как же разбойники? Ты ведь говорила, что боишься без охраны? — Ничего, — рассеянно ответила Пелагия. — Бог милостив. Бог есть! Дорога из Иерусалима в Изреэльскую долину была всего одна, так что объект удалось догнать в первый же день. Яков Михайлович пристроился сзади и шел-пошагивал, дышал горным воздухом. Солнышко в Святой Земле было ох какое лютое, весь обгорел что твой араб. И очень кстати, потому что для путешествия именно арабом и нарядился. Самая удобная одежда по здешнему климату: тонкую длинную рубаху продувает ветерком, а платок (называется «куфия») закрывает от жгучих лучей шею и затылок. Когда кто-нибудь встречался по дороге и обращался с арабским разговором, Яков Михайлович почтительно прикладывал ладонь ко лбу, потом к груди и шел себе дальше. Понимай как хочешь: может, не желает с тобой человек разговаривать или обет у него такой, ни с кем попусту лясы не точить. Незадача приключилась на третий день, когда Рыжуха повернула налево и поехала по дороге, что вытянулась меж долиной и холмами. Яков Михайлович видел, как черкесы забирают хантур в плен, но вмешиваться не стал. Люди серьезные, с карабинами, а у него только пукалка шестизарядная. С ней в городе хорошо, где всюду углы и стенки, а в чистом поле вещь малополезная. Да и нельзя ему было себя обнаруживать. С вечера он засел под черкесским холмом и наблюдал всю еврейскую операцию. Ишь ты, думал, как развоевались-то. А если они у нас в России-матушке этак вот осмелеют? Сказано: тише едешь — дальше будешь. Потому Яков Михайлович не торопился. Переждал, пока черкесы с евреями договорятся и уйдут, а некоторое время спустя всё устроилось самым славным образом. Монашка выехала из аула в сопровождении пухляшки-жидовочки и своего верного арапа. Порядок вещей восстановился. Место было ровное, гладкое, и дистанцию пришлось увеличить — человека на голом пространстве далеко видно. Так и ему их, слава Богу, тоже хорошо видать. Никуда не денутся. Когда повозки стали подниматься на холм, Яков Михайлович сделал себе послабление. Видел, что после возвышенности дорога спускается в лощину, и рассудил: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Чем зря потом обливаться, лучше обойти холм лужком-низиной. Бывает, что на своих двоих ловчей, чем на колесах. Этак еще и время выиграешь, можно будет в ручье ножки ополоснуть. Засесть там в ивняке, где тень, и подождать, пока объект мимо проедет. Так и сделал. И ополоснулся, и свежей водички попил, и даже наскоро покушал. Едва крошки смахнул — скрип, стук. Едут. Нуте-с, нуте-с. Высунулся из кустов и обмер. Вместо двух повозок одна. В ней сидит жидовочка, кнутом помахивает, а Рыжухи нет! Сердце так и екнуло. Идиот вы, Яков Михайлович, а никакой не умный! Теперь обратно в гору бегом бежать. Пригнулся, пропуская телегу. Та проехала чуть подальше и свернула к речке — видно, евреечка тоже решила остудиться. Яков Михайлович рысцой понесся вверх по дороге. Пот лил в два ручья: один ручей по лицу, второй по спине. В пять минут взбежал на самую вершину. Час от часу не легче! Там оказался перекресток: одна дорога вела вправо, другая влево. А приглядеться — в сторону ответвлялась еще и заросшая тропка. Трава на ней жесткая, мертвая, и не видно, проехала тут давеча повозка или нет. Что же делать? Куда бежать? Обратился к разуму, и тот, молодчага, как всегда, не подвел. Понесся Яков Михайлович обратно к речке. Под горку бежать было легче. Жидовка успела коня помыть, тянула его за повод к телеге. Услышала топот ног, обернулась, потянула с плеча дробовик. — Беда, девонька! Беда! — издали заорал Яков Михайлович по-русски. Она рот разинула: как это — араб, а по-русски кричит? Про ружьишко и думать забыла. — Ты кто? — кричит. — Какая беда? Он остановился перед ней, перевел дух, вытер пот со лба. — Потерял я ее, вот какая беда. — Кого потерял? Ты кто такой? — Дай-ка. Не ровен час… Он взялся за дуло дробовика. Девка не хотела отпускать оружие, но Яков Михайлович легонько стукнул ее кулаком под ложечку, и евреечка согнулась напополам, зашлепала губами, как выдернутая из воды рыбеха. Ружьишко он отшвырнул в кусты, толстушку шлепнул по затылку — она плюхнулась на задницу. Сказала: — Сволочь! И обожгла глазами — черными, бесстрашными. Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было «коровку» в разумность привести, избавить от упрямства. «Коровка» — это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. «Коровку» полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать. Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка. Немножко побил ее ногами — без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась — по женскому месту. Что орала громко, это нестрашно, всё равно вокруг никого. Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила — конец ей настал. Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе. — Куда она поехала? По какой дороге? — Сволочь, — сказала «коровка». — Магеллан тебя под землей… Снова пришлось зажать ей горло. Яков Михайлович огорчился — его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так всё расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку. Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил. — Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. — Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. — Потом второй. Мало покажется — стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь — дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась? Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел — большая беда. Ну что с ней будешь делать? — Да кто она тебе — сестра, подруга? — посетовал он. — Ладно, пеняй на себя.