А еврейский поп грохотал из-за согнутых спин: — Не будь я Арон Шефаревич, если не изгоню всякого, кто будет роптать и малодушествовать! Посмотрите на себя, глисты сушеные! На что вы сдались «опричникам»? Да кому вы вообще… Не стал Колобок слушать дальше, убрался от греха. * * * Туман совсем заплотнел, еле-еле перила видать. Вдоль них-то «разинец» и заскользил. У-дууу!!! — оглушительно загудело наверху. Значит, рубка тут. А как пароход отдуделся, донеслись до Колобковых ушей странные слова. Кто-то впереди выводил нараспев: Дыханье дав моим устам, Она на факел свой дохнула, И целый мир на Здесь и Там В тот миг безумья разомкнула, Ушла — и холодом пахнуло… — Брось завывать, Колизей, — оборвал другой голос — резкий, насмешливый. — Лучше мускулатуру укрепляй. На что я тебе раббер-болл давал? С левого берега дунуло ветром, и пелена вмиг попрозрачнела. Колобок увидел под лесенкой рубки целое собрание: парни сидят, человек двадцать, и с ними две девки. Чудная была компания, нечасто такую увидишь. Среди парней много очкастых и кучерявых, да и носастые есть — по виду вроде еврейчики, а вроде и нет. Очень уж веселые, у всех рот до ушей. Один постарше, плечистый, под распахнутой блузой тельняшка, в зубах трубка. Не иначе морской человек, вот и бородка без усов — это моряки так бреют, чтоб угольком из трубки не подпалиться. Еще чудней были девки. Верней, не девки — барышни. Первая тоненькая, белокожая, глазищи в поллица, но волосы, дурочка, зачем-то по-мальчишьи обстригла. А волосы знатные, густые, с золотым отливом. Вторая низенькая, кругленькая, а одета — умора: на голове белая полотняная шапка с маленькими полями, вместо юбки короткие штаны зеленого цвета, так что ноги все на виду, обута в белые шкарпетки и необстоятельные тапки на кожаных ремешках. Колобок аж глазами захлопал от непривычного зрелища. Надо же — и лодыжки видно, и толстые ляжки, все в цыпках от холода. И не только ногами заинтересовался. Что за люди? Куда едут и зачем? И что за «рабербол» такой? Непонятное слово произнес бородатый. Тот же, что читал стихи, на его попрек засмеялся, стал рукой дергать. Колобок присмотрелся — в пальцах у парня черный шар зажат, и он его давит, давит. А зачем? — Зябнешь, Малке? — спросил бородатый толстушку — тоже на цыпки ее посмотрел. — Ничего, будешь вспоминать эту поездку, как рай. Прохладно, и воды сколько хочешь. Я почему назначил сбор в Нижнем? Чтоб с Россией попрощались. Глядите, дышите. Скоро нечем будет. Вы еще не знаете, что такое настоящая жара. А я знаю. Раз в Порт-Саиде стояли, надо было обшивку подлатать. Я у кэптена на неделю отпросился, захотелось пустыню на зуб попробовать, присмотреться. — И что, присмотрелся? — спросила нежная барышня. — Присмотрелся, Рохеле, присмотрелся, — усмехнулся бородач. — У меня кожа не такая белая, как у тебя, и то к вечеру физиономия волдырями пошла. Губы растрескались, все в крови. Горло будто напильником надраено. А воду пить — ни-ни, нужно соль лизать. — Зачем соль, Магеллан? — удивился один из парней. — А затем, что, когда потеешь, из организма соль уходит, это страшней обезвоживания. Так и сдохнуть можно. Потею, лижу соль, но еду вперед. У меня решено твердо: двести верст до Газы, там дневка, и обратно. — Магеллан выпустил струйку дыма. — Только в Газу я не попал, сбился. Понадеялся на солнце, не взял компас, дурак. На третий день пустыня начала качаться, подплывать. Как на волнах: влево-вправо, влево-вправо. Березовую рощу вдали увидал, потом озеро. Эге, соображаю, до миражей допотелся. А вечером, когда от барханов протянулись длинные полосы, из-за холма налетели бедуины. Я сначала подумал: еще один мираж. Представьте: треугольные тени, несутся со сверхъестественной быстротой, и все крупнее, крупнее. Это они верблюдов вскачь погнали. Главное — все в полной тишине. Ни звука, только тихо-тихо шелестит песок. Меня предупреждали про разбойников. Винчестер с собой, револьвер. А я застыл в седле, идиот идиотом, и смотрю, как мне навстречу несется смерть. Красивое зрелище — не оторвешься. В пустыне ведь что самое опасное? От солнца и зноя инстинкт самосохранения притупляется, вот что. Все слушали рассказчика, затаив дыхание. Колобку тоже было интересно, но и о деле забывать нехорошо. У толстозадой Малки из кармашка ее потешных штанов заманчиво торчал кошелек. Колобок его даже уж и вынул, но положил обратно. Жалко стало дуреху. — Да не так! Я же показывал! — прервал рассказ Магеллан. — Что ты кистью дергаешь? Пальцами, пальцами! Дай сюда! Отобрал у очкастого Колизея шар, принялся его стискивать. — Ритмично, ритмично. Тысячу, десять тысяч раз! Как ты арабскую лошадь за уздцы удержишь с такими пальцами? Лови, работай. Кинул шар обратно, но недотепа-стихоплет не поймал. Шар стукнулся о палубу и вдруг как подпрыгнет. Так звонко, задорно — Колобку очень понравилось. И покатился мячик по настилу, подскакивая, а тут справа опять наполз туман и утопил всю честную компанию в белой простокваше. — Раззява! — послышался голос Магеллана. — Ладно, после подберешь. Но на чудо-мячик уже нацелился Колобок. Занятная штуковина. Подарить ее Пархомке-газетчику, пускай малой порадуется. Только бы за борт не утек. Колобок прибавил ходу. Со стороны посмотреть — наверно, смешно: два колобка катятся, один маленький, другой большой. Стой, не уйдешь! Мячик наткнулся на что-то темное, остановился, и тут же был ухвачен. Колобок так увлекся погоней, что едва не налетел на человека, сидевшего на палубе (об него-то шустрый раббер-болл и запнулся). — Пардон, — культурно извинился Колобок. — Это мое. — Берите, коли ваше, — ласково ответил сидевший. И повернулся к соседям (там рядом еще двое были), продолжил разговор. Колобок только рот разинул. Эти показались ему еще чудней предыдущих. Два мужика и баба, но одеты одинаково: в белых хламидах до пят, а посередке синяя полоса — у бабы пришита лента, у мужиков кое-как краской намалевано. Это «найденыши» и есть, скумекал Колобок. Те самые, про кого евреи ругались. Видеть он их раньше не видывал, но читать приходилось — и про жидовствующих, и про пророка ихнего Мануйлу. В газете про все на свете прочитать можно. «Найденыши» — люди русские, но от Христа отступились, подались в жидовскую веру. Зачем им жидовская вера и отчего их зовут «найденышами», в голове не осталось, но запомнил Колобок, что газета отступников крепко ругала и про Мануйлу писала плохое. Много он народу обманом от православия отвратил, а это кому ж понравится? Вот и Колобок этих троих сразу не полюбил, стал думать, что бы у них такое утырить — не для поживы, а чтоб знали, как Христа предавать. Пристроился сбоку, за цепным ящиком, затаился. Тот, в кого мячик попал, был сильно в возрасте, с мятым лицом. По виду из спившихся приказных, однако трезвый. Говорил мягко, обходительно. — Истинно вам говорю: он самый Мессия и есть. Христос — тот ложный был, а этот самый доподлинный. И распять его у злых людей не получится, потому что Мануйла бессмертный, его Бог бережет. Сами знаете, убивали его уже, а он воскрес, да только на небо не вознесся, среди людей остался, потому как это его пришествие — окончательное. — Я, Иегуда, насчет обрезания сомневаюсь, — пробасил огромный мужичина. По ручищам, по черным точкам на роже Колобок определил — из кузнецов. — На сколько резать-то надо? На палец? На полпальца? — Этого я тебе, Иезекия, не скажу, сам в сомнении. Мне в Москве сказывали, как один сапожник себе ножницами отрезал лишку, так чуть не помер потом. Я, например, думаю пока воздержаться. Доедем до Святой Земли — там видно будет. Мануйла-то, говорят, не велел обрезаться. Вроде, я слышал, не было от него на это «найденышам» благословения. — Брешут, — вздохнул кузнец. — Надо резаться, Иегуда, надо. Настоящий еврей завсегда обрезанный. А так что ж, и в баню в Святой Земле срамно сходить будет. Засмеют. — Твоя правда, Иезекия, — согласился Иегуда. — Хоть и боязно, а, видно, надо. Тут голос подала баба. Голос был гнилой, гнусавый, что и неудивительно, поскольку носа на лице у бабы не наблюдалось — провалился. — Эх вы, «боязно». А еще евреи. Жалко, я не мужик, я бы не испугалась. Что ж у них, иродов, спереть-то, размышлял Колобок. Мешок, что ли, у кузнеца? И уж потихоньку начал подбираться к мешку, но здесь к троим сидевшим подошел четвертый, в такой же хламиде, только синяя полоса не намалеванная, а пришитая белой ниткой. Этот Колобку еще противней показался: глаза с прищуром, морда плоская, масленая, жирные волосья до плеч, паршивая бороденка. Не иначе из кабатчиков. Те трое так и вскинулись: — Ты что, Соломоша, одного его оставил? А пожилой, которого звать Иегуда, огляделся по сторонам (но Колобка не приметил, куда ему) и тихонько говорит: — Ведь уговорено — чтоб при казне беспременно двое были! Колобок решил, что ослышался. Но плоскомордый Соломоша махнул рукой: — Куды она денется, казна? Спит он, а ларчик под подухой у него, да еще руками облапил. Душно там, в комнате.