Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски. Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха. — Сюда иди! — приказал он и заорал еще громче. — Аннабел! Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме. Изнутри донеслись его призывы: — Honey! Darling! Come out![17] — Вы в самом деле русская? — спросила Полина Андреевна. Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе. — Вы — Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал. — Не, я Маруся, — протянула соотечественница густым голосом. — А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось. — Разве здесь много русских женщин? — Полным-полно, — сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. — Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка? Она затараторила по-арабски, переводя сказанное. Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста. Из дома все доносились англоязычные призывы. Маруся покачала головой: — Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет. — Что-что? — моргнула Пелагия. — Какую книжку? — Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. — И Маруся произнесла безо всякой запинки. — «Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд».[18] Это по-американски, а по-нашему: «Сказ про арапских мужиков». Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная — страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: «Сказ про китайских мужиков». Бабы должны знать, как нашей сестре где живется. Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула: — Да как же она уедет? Ведь она замужем! — Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: «Ты мне больше не жена», и все — езжай куда хочешь. — А если не скажет? — Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче… Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула. Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно — на время она даже забыла о неотложном деле. — Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной? — Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены — мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью. — И Салах согласился? Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский): — Кто же его спрашивал? Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно. — А чем у вас американка занимается? — Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет — другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие. — Разве ислам дозволяет на еврейках жениться? Маруся удивилась: — А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам — вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги» считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то? Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода. — Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? — — Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей. Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала. — Очень любишь его? От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать: — Да… Сказала — и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то. Но Фатима поняла по-своему. — Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь. Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое. — Поедет, — перевела наташка Маруся. — А пятьдесят целковиков Фатимке отдай. Закавыка Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем — куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе. Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих. Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться — на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо. Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось. В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ — евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое. И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка. Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками. И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь. На секундочку всего и обернулся, посмотреть, не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул — со второго этажа из окошка льется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза — не сон ли. Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльной воды. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустила со всех ног? Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперся в тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенький проход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха. Да поздно — не догонишь. Потыркался немножко по закоулкам, употел весь. Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович, как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бывает неразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики. Остановился в тенечке, покумекал. Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуации разум? Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу? Ждать резвушку там? А саквояжик у ней в руке зачем? Если не собирается она возвращаться в гостиницу, тогда что? Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал: «Умничка».