— Каплям подобно дождевым, злии и малии дни мои летним обхождением оскудевают, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя… Наина Георгиевна повторяла: «Помилуй, помилуй…» — но чем дальше, тем тише. С каждым мгновением ее силы убывали. Когда монахиня закончила читать канон, княжна говорить уже не могла и только слабо улыбалась. Пелагия, наклонившись, спросила: — Что было на фотографии? Той, где дождливое утро? Казалось, ответа уже не будет. Но через минуту бледные губы шевельнулись: — Там осина… — Что осина? — Жи…вая. И мо…тыга. — Кто «живая»? Какая мотыга? Сзади скрипнул пол — и не тихонько, как прежде, а весьма основательно, словно под чьей-то тяжелой стопой. Пелагия обернулась и ойкнула. Из темного проема двери, что вела в спальню, медленно, словно не наяву, а в страшном сне, выплывал черный силуэт. — А-а! — захлебнулась криком инокиня и уронила свечу, которая тут же и погасла. Очевидно, только это Пелагию и спасло. В наступившей кромешной тьме раздался звук быстрых шагов и прямо над головой съежившейся монахини, обдав лоб волной воздуха, просвистело что-то увесистое. Монахиня не вставая развернулась и метнулась в гостиную. Там тоже было черным-черно, только смутно выделялись три серых прямоугольника окон. Сзади доносилось чье-то хриплое дыхание, шорох ног по вощеному полу. Ни Пелагия, ни преследователь видеть друг друга не могли. Боясь выдать себя звуком, она замерла на месте, вглядываясь в тьму. Тук-тук-тук, колотилось бедное сердце, и эта барабанная дробь — во всяком случае, так показалось Пелагии — наполняла всю гостиную. Кто-то двигался там, в темноте, кто-то приближался из коридора. Мрак свистнул: сссшшши! И еще раз, уже ближе: сссшшши! Это он наугад своей дубиной машет или что у него там — поняла Пелагия. Дольше оставаться на месте было нельзя. Она развернулась и бросилась к среднему из серых прямоугольников. По дороге сшибла стул, кляня свою всегдашнюю неуклюжесть, но кое-как удержалась на ногах. Зато тот, кто топал за ней следом, похоже, о стул споткнулся и с грохотом полетел на пол. Обычный человек вскрикнул бы или выругался, этот же не издал ни звука. Пелагия полезла на подоконник, зацепилась полой рясы за выступ. Дернула что было сил, но грубая материя не подалась. Цепкая рука сзади схватила монахиню за ворот, и от этого прикосновения силы черницы словно удесятерились. Она рванулась что было мочи, ряса затрещала в подоле, в вороте — и уберег Господь, вывалилась Пелагия наружу. Сама не поняла, больно ли ударилась. Вскочила. Посмотрела вправо, влево. Вправо калитка и улица. Туда нельзя. Пока откроешь калитку — догонит. А если и успеешь выскочить на улицу, там в рясе все одно не убежать. Эта мысль промелькнула в долю секунды, а в следующую долю той же самой секунды Пелагия уже бежала влево, за угол дома. Сверху безо всякого предупреждения и предварительного побрызгивания хлынул дождь, и таким сплошным потоком, что сестра чуть не задохнулась. Теперь и вовсе стало ничего не разглядеть. Она бежала через сад, через рощу, выставив вперед руки, чтобы не удариться о ствол. Где-то близко ударила молния. Пелагия оглянулась на бегу и увидела белые стволы, стеклянную стену дождя и за ней, шагах в двадцати, нечто черное, растопыренное, подвижное. А деваться было совсем некуда. Еще десяток шагов, и в лицо дохнуло пропастью. Пелагия не увидела обрыв, а именно что вдохнула его. Реку же за оглушительным отхлестом ливня было не слышно. Спереди чернела бездна, сзади шлепали по лужам шаги — не больно спешные, ибо преследователь отлично понимал, что бежать монашке некуда, и, видно, боялся, что она затаится где-нибудь под кустом. Слева что-то едва различимо белело во мраке. Некий перст указывал вперед и немного вверх, туда, где по вечерам зажигается первая звезда. Береза! Та самая, что нависла над кручей! Пелагия подбежала к погибшему дереву, опустилась на четвереньки и поползла вперед, стараясь не думать о том, что внизу двадцать саженей пустоты. Добралась до кроны и застыла, обняла ствол покрепче, прижалась щекой к мокрой шершавой коре. Видно ее с берега или нет? Конечно, видно — черное-то на белом! Пелагия рывком села, свесила ноги в воздух. Сорвала черный платок, бросила вниз. Потянула через голову рясу, но та, тяжелая, набухшая, лететь во тьму не желала, цеплялась за локти, за подбородок. Когда же наконец подалась, то в отместку утащила за собой очки. Да что толку от очков, когда все равно ничего не видно. Пелагия развернулась лицом к берегу и села, прислонясь спиной к толстому обломанному суку. Она была в одной полотняной рубашке и дрожала всем телом, но не от холода, а от ледяного, пробирающего до костного мозга ужаса. — Заступнице, заступнице… — шептала инокиня и никак не могла вспомнить, что там дальше в молитве Пресвятой Богородице. Лицо заливало дождем, струи колотили по косо торчащему стволу, далеко внизу рокотала Река, но напряженный слух Пелагии улавливал и иные звуки. Удары дерева о дерево. Шаги. Хруст сучьев. Когда-нибудь это кончится, сказала себе Пелагия. Это не может продолжаться вечно. Он побродит-побродит и уйдет. Но время будто остановилось. Может, это и есть конец света, подумалось вдруг монахине. Может, так всё и кончится: мрак, хляби небесные, раздирающий сердце ужас, шаги в темноте — всё равно ничего страшнее этого уже не придумать. Ах молния, молния — надо же ей было прочертить небо именно в этот момент. И главное, гроза-то уже почти ушла в сторону заречных лесов, остались только дождь и ветер. Но осветилась роща прощальным сполохом, и увидела Пелагия близехонько, меж блестящих от воды кустов, черную фигуру. А еще хуже было то, что и ее, Пелагию, тоже увидели. Шаги приблизились. Качнулась береза — это на нее ступила нога. Монахиня, помогая себе руками, поползла на ягодицах дальше, дальше. Ствол заскрипел, прогнулся. Теперь он торчал над обрывом уже не косо, а вровень с землей. — Шли бы вы, сударь, — дрожащим голосом крикнула Пелагия, потому что сил сносить молчание у нее больше не было. — Я не знаю, кто вы, не видела. Так что опасаться вам нечего. Не берите еще греха на душу, уж довольно с вас. Да и не достанете вы меня здесь, вместе упадем. Черный, молчаливый, кажется, и сам сообразил, что двойной тяжести дерево не выдержит. С минуту было тихо. Потом раздались звуки, смысл которых до Пелагии дошел не сразу. Что-то захлюпало, зачавкало, застучало. Береза словно ожила — закачалась, расскрипелась. Это он подрывает корень, поняла вдруг Пелагия. А как поняла — страха словно и не бывало. Оказалось, что страх — это другое название для надежды. Если надежды нет вовсе, то и страшиться нечего. И молитва вспомнилась: «Заступнице усердная, благоутробная Господа Мати! К тебе прибегаю аз, окаянная, и паче всех наигрешнейшая: вонми гласу моления моего, и вопль мой, и стенание услыши…» На словах «якоже корабль в пучине, погружаюся в море грехов моих» ствол стал накреняться, стремительно убыстряя движение, и сбросил монахиню в черное и гулкое пространство. Раскинув руки, Пелагия бесшумно и свободно летела сквозь пустоту навстречу шуму, реву и плеску. …и присно, и вовеки веков. Аминь. Река приняла ее с неожиданно мягкой упругостью. Никакой мокрости Пелагия не ощутила, потому как и без того вымокла дальше некуда, а о том, что находится уже не в воздухе, а под водой, догадалась по стесненности и замедленности движения вниз. Инокиня забила руками, оттолкнулась ногами и устремилась вверх, где было так вольно и воздушно. Но вода не хотела ее пускать, а всё тянула куда-то, вертела, и дышать было уже совсем нечем. Еще раз-два-три, и открою рот, и будь что будет, промелькнуло в голове у тонущей. Но мочи терпеть больше не было. Она широко раскрыла уста, готовая наполнить легкие Рекой, но губы всосали не воду, а воздух и брызги, потому что в этот самый миг голова Пелагии вынырнула между пенными бурунами. Она жадно вдохнула, и еще, и еще, забывая выдохнуть, и закашлялась, но подводное течение уже тянуло ее обратно вниз, и монахиня снова скрылась под водой. На этот раз вынырнуть оказалось еще трудней — отяжелевшие башмаки все норовили распрямить тело по вертикали, чтобы Реке было удобнее тащить Пелагию ко дну. Она скрючилась в три погибели, сорвала с ног обузу, и после этого бороться с водой стало легче. Сестра забарахталась в обволакивающих объятиях стремнины, оттолкнулась от нее и пошла вверх, вверх, вверх. Снова принялась глотать воздух, а Река несла свою добычу куда-то во тьму и, словно забавляясь, поворачивала то по часовой стрелке, то против. Близко — рукой не дотянуться, но разглядеть можно — торчало и подрагивало что-то светлое, двигающееся в том же направлении и с той же скоростью. Пелагия не столько увидела, сколько угадала очертания обломанных сучьев и поняла — это ее береза, подруга по несчастью. Преодолеть те две сажени, что отделяли инокиню от дерева, оказалось ох как не просто. Река, кажется, вообразила, что Пелагия хочет с ней поиграть, и охотно откликнулась на приглашение. Стоило монахине приблизиться к березе так, что пальцы уже доставали до скользкой коры, как поток легко и весело, будто щепку, отбрасывал ствол в сторону. Один раз уволок его далеко, и Пелагия потеряла спасительный силуэт из виду. Самой ей на плаву долго было не продержаться — слишком уж швыряло ее то вправо, то влево, слишком крутило, да еще время от времени накрывало волной, так что недолго и захлебнуться. А когда Пелагия уже смирилась с исчезновением дерева, оно само выплыло из мрака и еще стукнуло сзади веткой по затылку. Сначала обессилевшая монахиня просто держалась за подводный сук, наслаждаясь тем, что можно больше не барахтаться и не биться. Немножко передохнув, стала карабкаться на ствол. Несколько раз соскальзывала, оцарапала плечо, но все-таки влезла и уселась на березу верхом. Когда-то давно, в другой жизни, Пелагия была неплохой наездницей и любила ранней порой пронестись по лугу, чтобы внутри всё замирало от скорости. Нечто подобное испытала она и сейчас, но о движении можно было догадаться разве что по обдувавшему лицо ветру, ибо Река вдруг двигаться перестала. Пелагия превратилась с ней в одно целое, стала ее частицей. Просто сидела на неудобной деревянной скамье, которая никуда больше не неслась, а лишь слегка поворачивалась на месте. Теперь исчезло не только время, но и пространство. Зато появился холод, которого Пелагия раньше не замечала. Снова стал заметен ливень, бивший тяжелыми каплями по лбу и щекам. Сначала застучали зубы, потом затряслись плечи, и совсем скверно сделалось, когда утратили чувствительность руки. Дальнейшее угадывалось вполне ясно: вот разожмутся пальцы, выпустят сук, и незадачливую наездницу скинет в Реку, а сил бороться с течением уже не останется. Всё будет именно так, не иначе, потому что другого исхода быть не может. Решение получалось только одно, страшное. Самой броситься в воду и, пока не вконец одеревенели мышцы, попробовать достичь берега. Но в какую сторону плыть — вправо или влево? Она упала в Реку с высокого левого берега, но сколько с тех пор прошло времени, неизвестно. Ее вполне могло отнести на середину, а то и вовсе увести под правый берег. Долго плыть она не сможет. Если ошибется в направлении — всё, со святыми упокой. Что же, коли так, стало быть. Господь решил призвать рабу свою Пелагию. Стыдно монахине бояться смерти. Когда Костлявая выпрыгивает, как тать из-за угла, и пышет в лицо своим жарким смрадным дыханием — ничего, извинительно и испугаться. Но если есть время подготовиться и собраться с духом, то страшиться смерти глупо и грех. Сестра решительно соскользнула в воду слева от ствола и посильней оттолкнулась от него ногами. Течение здесь было уже не таким бешеным очевидно, теснина осталась позади и Река вывернула на равнину. Плыть в полной темноте неведомо куда было странно, и вскоре Пелагия уже не знала, держит ли она направление или сбилась. Руки и ноги ритмично делали свою работу, но ужасно мешала длинная рубашка, липшая к коленям. Сбросить и ее? Пелагия представила, как Река выбрасывает на берег ее труп: голый, с распущенными волосами. Ну нет. Уж тонуть, так в рубашке. А по всему выходило, что тонуть придется. Руки уже почти не слушались, а берега все не было и не было. Прости, Господи, устало подумала Пелагия. Я честно сделала все, что могла. Перевернулась на спину, отдалась воле течения. Жаль только, в небо было не посмотреть — хорошо бы напоследок хоть малую звездочку углядеть, да какой там. Когда голова и плечи ткнулись во что-то неподатливое, Пелагия не сразу поняла, что это песок. * * * Берега было не видно, но можно было потрогать его руками. Пелагия так и сделала: опустилась на колени и погладила ладонями холодную, размокшую землю. Помолившись о чудесном избавлении, выжала рубаху и села, обхватив себя за плечи. Все равно было непонятно, где она и куда идти. Дождь шел еще какое-то время, потом кончился. Сестра снова выжала рубашку и, чтобы согреться, принялась прыгать то на одной ноге, то на другой. Посидит — попрыгает, посидит — попрыгает, а рубаха смутно белеет, растянутая на утонувшей в иле коряге. В очередной раз скача и звонко хлопая себя по бокам, монахиня вдруг заметила, что тьма поредела. Вон кромка воды, и дохлая чайка на песке, а если сзади все сливается в единую массу, то это не из-за ночи, а потому, что над узкой полосой отмели вздымается высокий обрыв. Если приглядеться, просматривался и край обрыва, и серое небо над ним. Пелагия испуганно присела на корточки. Не дай Бог, выйдет какой-нибудь бессонный человек прогуляться по предрассветной свежести, глянет вниз с бережка и увидит картину: прыгает простоволосая ведьма нагишом, руками размахивает. Страх-то какой.