плещет светом фар садись, говорит Елжан потрепали они тебя подумал над нашим предложением? че делать будешь? не твое сраное дело, отвечает Шваль а идея пускает корни в голове обретает форму последовательность очень красива, лаконична лучшая из всех как жаль, что мало кто оценит. 7 Краснов стоит перед аптекой в голубоватой хрусткой тени. Пять утра, еще не припекает, и небо не затянуло смогом. Солнечный свет отражается от окон верхних этажей, ложится на асфальт с ожогами от покрышек, на битые стёкла, на опущенные, исписанные ставни магазинов, на кроссовки Краснова в корке жирной грязи. Тот не двигается, следит за Павлом, с куртки и штанов капает вода. Лицо его разбухло, немного сползло с костей, поменяло цвет. Павел едет мимо, старается не смотреть назад. Странное ощущение – стремиться к чему-то, зная, что успех обернется смертью. Но хотя бы закончатся вина и стыд, отпустят наконец. Павел и раньше был невысокого о себе мнения, на самом-то деле, но теперь просто не может глядеть в зеркало без омерзения, быть жалким собой в этом жалком теле. Я сам во всем виноват, он думает. Один, всегда один, а почему? Потому что люди видят, что ты шваль, говорит Шваль. Кинул Соню, Сулейменова, прочих мальчиков из детдома, вспомни, как ты им врал, показывал, что можно измениться, но это же брехня всё, Павел, внутри-то ты всё то же маленькое чмо. Ты хакнул базу «вышки», чтобы поступить. Они отца убили, а ты им сделал сраный код для чипа. Сколько народу сдохнет из-за них? Ты зассал, когда тебя продали, подложили под Краснова, какой из тебя потомок великой цивилизации? Говно собачье, вот ты кто. Выход-то был еще тогда. Не будь тебя, этого бы не случилось, шепчет Краснов, сидя на багажнике велосипеда. Человек-проблема, навлек на всех несчастье. Если бы ты только не родился. Лучше бы ты утонул и не занимал чужое место, чужую должность и квартиру, не дышал не своим воздухом, речное ты отродье. Как ты распорядился полученной судьбой? А может, это мать? Иди сюда, Павлуша, манит она, стоя в реке по пояс. Иди ко мне. Со мной иди. Седьмого сентября мать взяла Павла за руку и повела через заднюю калитку, наискось по полю, по дороге с продавленными колеями, вниз к реке. Она сосредоточенно глядела перед собой и будто не слышала, что Павел ей рассказывал: о школе, новых детях, пришедших в класс, учителе ИЗО, который похвалил, о том, что ногу трет ботинок, мам, подожди, мне больно, но ждать некогда, мать шла вперед, по жухлой спутанной траве, по грязи, влажному песку, увлекая Павла в воду. Павел привык не задавать вопросов, но купаться было холодно и поздно, начинался дождь. Ботинки намокли, носки, штаны с лампасами, подштанники, трусы, течение крутило желтые травинки. Когда вода лизнула подбородок, Павлу стало страшно. Он остановился, отпустил мамину руку. Мама, сказал, пойдем домой. Но мать уходила дальше, на глубину, манила за собой. Так нужно, иди сюда. Кофта ее намокла, потемнела. Иди сюда, Павлуша, нам пора. Он сделал шаг вперед. Он не хотел тонуть, просто хотел остановить ее, куда же она собралась? Нога провалилась в пустоту, воздух вышел с криком, река накрыла с головой, непроглядная у дна и цвета заварки наверху, она куда-то потащила Павла. Ботинки соскользнули с ног, что-то осклизлое на дне тронуло кожу. Павел поплыл, как мог, рубя руками воду, вслепую, что есть сил, пока не почувствовал под собой песок. Выбравшись, он отполз подальше. Ока был пуста, никого вокруг, и мать на крик не отзывалась. Исторгнув на песок речную муть и отдышавшись, Павел пошел домой, раня босые ноги. Одежда отяжелела и разбухла, с нее текло. Павел развесил ее на батарее и стал ждать, когда вернется мать. Она ведь искупается и придет домой. А вечером подумал, что, наверно, ее забрали мужики, те самые, что подвезли на выходных. Может, она заболталась с ними, а может, ему вообще приснились и Ока, и берег, и травинки. Он помнит тот день и одновременно не желает помнить. Он ведь и в этом виноват. Его оказалось недостаточно, чтобы задержать мать на этом свете. Его всегда или слишком мало, или неуместно много. Он навсегда застрял на берегу, уже не жив, еще не мертв – где-то между. Иди со мной, иди. «Иду, мама, я иду». Он едет в офис, бросает велосипед у входа. Система считывает его лицо, запускает внутрь. Павел пересекает пустой холл, оставляя мокрые следы, почесывая перепонки, поднимается наверх. Там он заходит под своим логином в код прошивки чипа и всё меняет, загружает созданный им код. Это так легко, когда не нужно беспокоиться о том, что кто-нибудь узнает. Через секунду вирус улетает с чипа в облако. Через несколько минут он поразит сервера, как плесень, спутает данные, сделав непригодными все установленные чипы, удалив все наработки. Процесс уже необратим. Никто не успеет вмешаться. После Павел идет в кабинет Син Вэя с видом на Пекин и жилой комплекс, где он не получил апартаментов, садится, ставит планшет на запись, так, чтобы было видно его лицо, и начинает свой рассказ о чипах и «Диюй», о слежке и детдоме, о трупе, что лежит на дне пруда, обо всём, что случилось и могло случиться, но уже не суждено. Раза два он прерывается, жадно пьет воду, закончив, сидит немного в тишине, глядя на солнце. Оно взбирается на крыши, глотает дальние дома, тычет лучами в небо, будит чуждый город. Павлу не место здесь. Наверное, ему нигде нет места. Он жмет «отправить». Сообщение разлетается по миру и лично на почту двум адресатам в России, которые действительно могут понять. Затем он подписывает дарственную на комнату в Москве, высылает юристу документы, выходит из кабинета. Во рту снова сухо, язык прилипает к нёбу, в конце коридора что-то булькает и плещется, Павел не глядит туда. Он долго смотрит на хрустальный глаз, толкает его сперва одной рукой, но глаз тяжелый, приходится толкать двумя. Подставка скрипит по полу, скульптура, покачнувшись, падает и с дробным грохотом разлетается на куски. Осколок ранит щиколотку, кровь течет в ботинок, но Павлу не больно. Он вызывает лифт, едет наверх. Эпилог Продуктов Соня набрала немного, только самое необходимое, на что хватило денег: мятый пакет молока, батон «нарезного», яичную лапшу, детское питание и пачку отсыревшей соли. Обычно в магазин ходил Игорь: он запрещал лишний раз показываться на улице и светить лицом. Обстановка была неспокойной, на выходных в Коломне опять стреляли. После отключения повылезала разная гопота, в городе грабили средь бела дня или могла задержать полиция, отвезти в отделение и принудительно чипировать: они имели право имплантировать временный маячок между пальцами любому, по их мнению, подозрительному гражданину. А там уже и до вопросов о связи с Павлом было рукой подать. Но сейчас Игорь ушел на рыбалку, а на участке сидеть надоело. В деревню, где они жили, мало кто приезжал: остались в основном старики, половина домов стояли пустые, занесенные снегом по самые окна, с распахнутыми настежь дверьми. К пятиэтажкам и баракам Соня не ходила, а новый ЖК, возведенный за полем, был далеко. Чего бояться? Нечего и некого. Сложив продукты в тканевую сумку – «Защитим природу, нашу мать, скажем нет отходам и лишним расходам», – она набросила капюшон и выкатила коляску в белый слепящий холод. Коляска застревала на неубранной дороге, ее маленькие сдвоенные колеса не предназначались для зимы. Приходилось форсировать заносы, прикладывая столько сил, что Соня взмокла под своим пуховиком еще до поворота. Деревня была небольшой: главная улица, через которую шла дорога на Коломну и Москву, малые улицы, кривые и короткие, расходились от нее, как сетка трещин на фарфоре, а на краю, у поля, золотилась свеча церкви, службы в которой Соня старалась не пропускать. Но даже здесь, на углу единственного магазина, кто-то намалевал грубый черный оттиск знакомого лица. Где бы Соня ни оказалась, Паша приглядывал за ней: с забора детской поликлиники и площадки рядом, со стены роддома, с баннеров в сети, плакатов «контрас», наклеенных поверх рекламных экранов у дорог. Он был везде: в Коломне и Москве, на зеленом сетчатом саване аварийных домов, пыльных витринах магазинов, жевачно-розовой стене коломенского торгового центра и на предвыборном транспаранте его владельца – дубовидного лоснящегося мужика, который подставил Игоря и разорил его кофейню. Пашу изображали встревоженным, вполоборота, совсем как на заставке вирусной записи, разлетевшейся в сети весной. Внизу всегда приписывали «НЕТ ЧИПАМ» или «НЕТ СЛЕЖКЕ». Соня прошла мимо, стараясь не смотреть. До сих пор было невыносимо вспоминать о нем, а шансов пережить утрату и забыть ей не оставляли. «Контрас» сделали из его комнаты чуть ли не музей (и Соня не могла ее продать), из его лица – логотип, речь распотрошили на цитаты. В новостях его клеймили террористом, в сети называли святым. Люди вели себя так, как будто знали Пашу, обсуждали, осуждали, но никто из них не понимал, кем он был на самом деле. Он был парнем, который смеялся над глупыми шутками, хранил вещи в коммуналке, а сам жил на работе. Он забывал поесть, но ежедневно выпивал полтора литра теплой воды. Очень старался выглядеть безразличным – и вместе с тем постоянно ревновал Соню к прочим волонтерам. Чуть вздрагивал, когда она обнимала его со спины, любил порядок, не любил запах сандала. Год назад Соня, конечно, не могла знать, что́ нужна ему, какие ужасы произошли с ним в прошлом, он же был очень скрытен, но всё же… Что уж там, она видела, что он далеко не в порядке. И ничего не сделала. В интернете регулярно появлялись новые видео: вот Паша идет по парку, говорит на камеру на фоне неба и мемориала, вот он в занюханной квартире призывает бойкотировать дальнейшую чипизацию, комментирует текущую обстановку в САГ и заявления правительства, декламирует стихи, что было совсем уж неожиданно. Он превратился в героя разоблачительного сериала, говорил чудные, несвойственные ему слова, улыбался в камеру, но от этой не-его, совсем чужой улыбки бежал мороз по коже. Игорь не верил этим видео, он говорил, что все они, кроме самого первого, упавшего им на почту, подделка, и Паша на них ненастоящий. Что они созданы «Контранет» при помощи какой-то технологии, название которой вылетело у Сони из головы. Желая утешить – безрезультатно, впрочем, – он уверял ее, что Паше в любом случае уже плевать, он мертв. Казалось, он хотел, чтобы Пашу наконец оставили в покое и забыли. Иногда Соня ловила на себе его взгляд, сумрачный, тяжелый. Потом Игорь моргал или отворачивался на миг, оттаивал и становился прежним. Хорошим, добрым, но не тем. Соня ждала. Когда Игорь не видел, она просматривала ролики по кругу, пока ощущение другой, упущенной жизни не становилось невыносимым. Представлялись сцены, в которых они были счастливы втроем: она, Паша и Паша-младший. Непроизнесенные слова звучали совсем рядом, из мутной, как околоплодные воды, несбывшейся реальности, чуть приглушенные стенкой пузыря. Казалось, сделай шаг, чуть надави – и будешь там. Вдруг Паша не убивал себя, вдруг это и правда он на записях? Выглядел он очень натурально. За это она ненавидела «Контранет» еще сильнее. Может, Пашу остановили, или он сам остановился и сумел спастись. Может, он пересек границу – скажем, с Казахстаном, – и теперь скрывается в России. Может, стоит дать о себе знать, найти связь с «контрас», – и однажды он позвонит в дверь, отряхивая снег с пальто. Нашелся же его отец спустя десяток лет, на всё божья воля. Тогда Соня быстро соберется, напишет Игорю прощальное письмо, с сыном на руках сядет на заднее сиденье машины, и они уедут. Но Паша всё не приходил. Иногда Соня чувствовала себя неплохо, сидела с гостями, помогала Игорю, когда приходили его ученики. А иногда хотелось запереться в комнате и хрипло выть – в подушку, чтобы никто не слышал. Не нужно Игорю об этом знать, она и так ему должна. «Господи, помоги рабу твоему Игорю», – уже привычно повторила Соня. Преодолев путь от магазина до калитки, она откатила коляску под дуб, в укрытый от ветра угол участка, и приподняла полог. Павел-младший крепко спал, изредка причмокивая соской, его лицо выглядывало из кокона одежек и одеял. Соня тронула тыльной стороной ладони щечку, покрытую светлым пушком. Теплая. Пускай еще немного погуляет и поспит, будет полчаса тишины. Она вошла в дом через заднюю дверь, скинула сапоги и, держа их в руках, пересекла гостиную, быстрей, пока с них не накапало. Повесила пуховик на вешалку в прихожей, сапоги бросила на половую тряпку. Дом был непривычно тих. Обычно в гостиной шумели гости – бывшие клиенты Игоря из «Читальни» – или же громко говорил сам Игорь. Он преподавал программирование и половину дня проводил в очках на связи с группой малышей. Деньги выручал за это небольшие, но в их положении любая копейка оказывалась кстати. Еще он часто ходил на рыбалку и приносил сковородных окуней с Оки, всегда полное ведро. Чистил и потрошил их сам, ловко орудуя ножом и напоминая этим Сониного молчаливого отчима из Костеева. Не надоела тебе рыба, спрашивал он иногда. Нет, не надоела, сейчас все равно Рождественский пост, а после будет пост Великий. И с Пашей мне больше ничего нельзя, всё хорошо, не думай. Переодевшись, Соня надела арки. Новости и ролики «контрас» она не включала уже давно, устала от тарахтения ведущих, тревоги, переживаемой вхолостую, и «мирской суеты», как говорил батюшка в храме. Обычно она смотрела сериалы: готовить было веселее под белый шум российских мыльных опер, душных и слезливых, и китайских, глупых и неправдоподобных. А тут перед «Лилией любви» пошла заставка новостного ролика под названием «Новые видеофейки Чжана», и Соня развернула всплывшее окно. Хотя она знала, о чем там будут говорить. Всегда одно и то же. Шла трансляция выступления Енисеева на фоне белой стены и флага. Он что-то эмоционально говорил в микрофон, Соня успела поймать обрывок фразы: «…как главный экономический партнер России и основа Союза Азиатских Государств». Енисеева сменили исписанные рольставни московских магазинов, улицы с прикипевшей к асфальту жженой резиной и перевернутыми на проезжую часть мусорными контейнерами. В Санкт-Петербурге картина была примерно та же: на Дворцовой площади разбили палаточный городок с требованием отменить чипизацию. Пока ее лишь приостановили, продолжать имплантацию и заменять испорченные чипы на новые власти не решались. Пекин больше не показывали, хоть везде и сообщалось, что отношения двух стран «никогда не были лучше». Вновь завели речь о видео с Пашей.