Патрик унес «Перрье» в маленькую, заставленную книгами нишу в углу зала. Разглядывая полки, он увидел книгу под названием «Дневник разочарованного человека»{131}, рядом стояли «Дальнейшие записки разочарованного человека» и «Наслаждение жизнью», третья книга того же автора{132}. Как после столь многообещающего литературного дебюта можно докатиться до «Наслаждения жизнью»?! Патрик снял оскорбительный том с полки, раскрыл и прочел первую попавшуюся фразу: «Воистину, полет чайки так же прекрасен, как Анды!» — Воистину, — пробормотал Патрик. — Привет! — Здравствуй, Джонни! — отозвался Патрик, отрываясь от страницы. — Я тут обнаружил книгу под названием «Наслаждение жизнью». — Интригующе, — проговорил Джонни, усаживаясь по другую сторону от ниши. — Прихвачу ее к себе в номер и завтра прочту. Вдруг она жизнь мне спасет? Вообще-то, я не понимаю, почему люди так зациклены на неуловимом счастье, когда вокруг множество других тонизирующих чувств — гнев, ревность, отвращение и так далее. — Разве ты не хочешь счастья? — спросил Джонни. — Ну, если вопрос ставить так… — улыбнулся Патрик. — Ясно, ты такой, как все. — Эй, не зарывайся! — предупредил Патрик. — Джентльмены, вы сегодня поужинаете у нас? — спросил официант. — Да, — ответил Джонни, взял одно меню, а другое передал Патрику, который сидел слишком глубоко в нише — официанту не дотянуться. — Мне почудилось, он сейчас спросит: «Вы сегодня умрете у нас?» — признался Патрик, которого все больше смущало свое решение поделиться с Джонни секретом, который он хранил тридцать лет. — Может, он имел в виду именно это, — отозвался Джонни. — Меню мы еще не читали. — Думаю, «молодежь» пойдет сегодня по наркоте, — вздохнул Патрик, бегло просматривая меню. — Экстази: кайф без привыкания, — проговорил Джонни. — Считай меня старомодным, но какой смысл в «наркотиках без привыкания»? — гневно заявил Патрик. Джонни с досадой почувствовал, что его затягивает треп с Патриком в прежнем стиле. Это «связь с темным прошлым», которую ему надлежит оборвать, но как? Патрик — хороший друг, и Джонни хотелось облегчить его страдания. — Как думаешь, почему мы вечно недовольны? — спросил Джонни, принимаясь за копченого лосося. — Даже не знаю, — соврал Патрик. — Я не могу выбрать между луковым супом и традиционным английским салатом с козьим сыром. Однажды психоаналитик сказал, что у меня «одна депрессия поверх другой». — Ну, зато ты добрался до верха одной из депрессий, — проговорил Джонни, закрывая меню. — Вот именно, — с улыбкой ответил Патрик. — Только вряд ли мне удастся перещеголять страсбургского предателя, последней просьбой которого было лично отдать приказ расстрельной команде{133}. Боже, ты посмотри, какая девушка! — выпалил Патрик с мрачноватым энтузиазмом. — Это же, как бишь ее, супермодель! — О да! Теперь у меня есть повод для одержимости недоступным мне трахом, — заявил Патрик. — Одержимость разгоняет депрессию. Это третий закон психодинамики. — А как звучат другие? — Люди ненавидят тех, кого обидели. Люди презирают слабость и несчастье. А еще… О других подумаю за ужином. — Я несчастье не презираю, — возразил Джонни. — У меня есть опасение, что несчастье прилипчиво, а тайной уверенности, что оно заслуженно, нет. — Ты только посмотри на нее, — проговорил Патрик. — Расхаживает в клетке своего платья от Валентино, мечтая вырваться в естественную среду обитания. — Успокойся, — осадил его Джонни. — Она наверняка фригидна. — Если так, это даже к лучшему, — заявил Патрик. — Секса у меня не было так давно, что я не помню, как им занимаются. По-моему, там задействована далекая серая зона ниже подбородка. — Она не серая. — Вот видишь, я даже забыл, какая она. Однако порой мне хочется найти телу занятие, не связанное с болезнью или с пристрастием. — Как насчет работы или романа? — О работе меня спрашивать несправедливо, — упрекнул его Патрик. — А с романами у меня опыт такой: сперва ты радуешься, что кто-то залечит твое раненое сердце, а затем злишься потому, что кто-то сделать этого не может. На определенном этапе в процесс вмешивается экономия, и кинжалы с богатой инкрустацией, которые пронзали сердце, заменяются перочинными ножами со стремительно тупеющими лезвиями. — Ты ждал, что Дебби залечит тебе сердечные раны? — Разумеется, хотя мы перевязывали друг друга по очереди. Должен сказать, что ее хватало ненадолго. Я никого не виню — в основном, и вполне справедливо, я виню себя… — Патрик осекся. — Просто досадно проводить уйму времени, притираясь друг к другу, а потом понимать, что это время потрачено впустую. — Ты предпочитаешь грусть горечи? — спросил Джонни. — Да, в небольшой степени, — ответил Патрик. — Горечь появилась не сразу. Поначалу казалось, что я прозреваю только во время наших свиданий. Мне казалось, она — ходячий дурдом, и я ходячий дурдом, но я хотя бы знаю, чтó я за дурдом. — Здорово! — отозвался Джонни. — Да, — вздохнул Патрик. — Человек редко вовремя понимает, стоит ли свеч его упорство. Большинство людей жалеют либо о том, что потратили на человека слишком много времени, либо о том, что слишком быстро его потеряли. Я чувствую и то и другое по отношению к одному человеку. — Поздравляю! — сказал Джонни. Патрик поднял руки, словно пытаясь унять шквал аплодисментов. — Но откуда у тебя сердечные раны? — спросил Джонни, изумленный откровенностью Патрика. — Если повезет, женщины заглушают боль, — проговорил Патрик, игнорируя вопрос. — Ну, или ставят перед тобой зеркало, глядя в которое ты делаешь на себе неловкие надрезы, однако большинство занимается раздиранием старых ран. — Патрик глотнул своей минералки. — Слушай, я хочу кое-что тебе сказать. — Джентльмены, ваш столик готов! — с пафосом объявил официант. — Прошу вас, пройдемте в обеденный зал. Патрик и Джонни поднялись и проследовали за ним в зал, устланный коричневым ковром и украшенный портретами помещичьих жен в шляпках. На каждом столе мерцало по розовой свече. Патрик ослабил галстук-бабочку и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Как ему поделиться с Джонни? Как ему хоть с кем-то поделиться? Но если не делиться ни с кем, он навсегда останется в одиночестве и в разладе с собой. Патрик понимал, что в высокой траве якобы неведомого будущего уже проложены рельсы страха и привычки. Но каждой клеточкой тела он вдруг воспротивился необходимости покориться судьбе, определенной прошлым, и безропотно скользить по рельсам, оплакивая все прочие дороги, которые предпочел бы избрать. Но какие слова подобрать? Всю свою жизнь Патрик подбирал слова, чтобы отвлечь внимание от той глубинной непостижимости, от невыразимых чувств, которыми сейчас придется поделиться. Как не скатиться в шумную бестактность вроде хохота детей под окнами умирающего? Может, лучше поделиться с женщиной и утонуть в материнской заботе или сгореть от сексуального безумия? Да, да, да. Или с психиатром — с ним, считай, положено обсуждать подобное, хотя Патрику зачастую удавалось сопротивляться искушению. Или с матерью, эдакой миссис Джеллиби{134}, «телескопическому филантропу», которая спасала эфиопских сирот, пока собственные дочери страдали. И все же поделиться Патрику хотелось с некупленным свидетелем — без денег, без секса, без упрека, — просто с другим человеком. Может, стоит поделиться с официантом: его он, по крайней мере, больше не увидит. — Я хочу кое-что тебе сказать, — повторил Патрик, когда они уселись и заказали еду. Джонни опустил стакан с водой и застыл в ожидании, интуитивно чувствуя, что следующие несколько минут ему лучше не хлебать и не жевать. — Дело не в том, что мне неловко, — пробормотал Патрик. — Скорее в нежелании взваливать на тебя проблемы, которые ты не сможешь решить. — Рассказывай, — попросил Джонни. — Знаю, что говорил тебе про развод своих родителей, про пьянство, насилие и безалаберность… Только все это не главное. Умолчал я о том, что, когда мне было пять… — Ну вот, джентльмены! — объявил официант и эффектным жестом поставил на стол первые блюда. — Спасибо, — сказал ему Джонни и кивнул Патрику: — Продолжай. Патрик дождался ухода официанта. Говорить нужно максимально просто. — Когда мне было пять лет, отец надругался надо мной — так ведь это сейчас называется?.. — Патрик осекся, не выдержав небрежного тона, к которому так стремился. Лезвия памяти, исполосовавшие ему всю жизнь, появились снова и заставили замолчать. — В каком смысле надругался? — неуверенно спросил Джонни и тут же угадал ответ. — Я… Патрик не мог говорить. Мятое покрывало с синими фениксами, холодная слизь на пояснице, капающая на кафель, — говорить об этих воспоминаниях он готов не был. Патрик взял вилку и с большой силой, но осторожно вонзил зубцы в тыльную сторону запястья, пытаясь вернуться к настоящему, к обязанностям собеседника, которыми он пренебрегал. — Получилось так, что… — Патрик осекся, оглоушенный воспоминаниями. Прежде в любой критической ситуации Патрик болтал без умолку, а тут потерял дар речи, и в глазах у него заблестели слезы — Джонни смотрел на него с изумлением. — Мне очень жаль, — пробормотал он. — Так никому нельзя поступать и ни с кем, — сказал Патрик чуть ли не шепотом. — Джентльмены, у вас все в порядке? — радостно спросил официант. — Слушайте, может, оставите нас в покое минут на пять, чтобы мы поговорили? — огрызнулся Патрик. — Простите, сэр, — насмешливо проговорил хитрый официант. — Достала гребаная музыка! — рявкнул Патрик, в бешенстве оглядывая обеденный зал; знакомая мелодия Шопена маячила на грани слышимости. — Включили бы громче или совсем вырубили бы, — прорычал Патрик и раздраженно добавил: — В каком смысле надругался? Да в сексуальном! — Боже, мне очень жаль, — проговорил Джонни. — А я-то гадал, за что ты так ненавидишь отца. — Вот, теперь ты знаешь. Первый случай замаскировали под наказание. В какой-то мере чувствуется кафкианский шарм — преступление без названия, оттого многоликое и страшное.