Через полчаса на палубу линкора капудана ворвались матросы «Владимира». Началась рукопашная. Оттесненные на корму, турки прыгали с высокого борта в воду. Пленных взяли шестьдесят человек. Паши Гассана среди мертвых и взятых в плен не было. Остатки эскадры, пользуясь попутным ветром, уходили к Очакову. Поль Джонс своими руками сорвал с древка турецкий флаг — красное полотнище с белым полумесяцем и белой семиконечной звездой Эль Терек — звездой «великого счастья», которое сегодня так решительно отвернулось от капудана. Пленники рассказали, что, когда упала подрезанная ядрами грот-мачта, капудан приказал спустить ялик и покинул горящий корабль. Борта флагмана были так разбиты русскими ядрами, что Поль даже не отдал команды тушить пожар. Он приказал снять с корабля все ценное, что возможно, и перевести пленных на «Владимир». Через сутки русские корабли были уже около Кинбурна. Суворов принял Поля Джонса в своей походной палатке, обнял, поцеловал трижды по-русски. — Славно! Славно, сударь! Утешил! Ты, Нассау, Ломбард — хитрость, сила, опыт. Я — здесь, на берегу, со своими молодцами. Всех повалим, сомнем, возьмем в полон! Спасибо! — Генерал, — сказал Поль. — Турки ошеломлены, но не сломлены. Гассан продолжает командовать. Его корабли потрепаны. Мне кажется, он попытается вывести их из Очакова, отремонтировать и снова блокировать Кинбурн. — А ты их не выпусти! Сделай вид, что идешь к Очакову. А дальше — уже мое дело! Вечером Нассау-Зиген и Поль Джонс повели корабли на север, медленно подходя к рейду Очакова. Турецкие дозорные с удивлением смотрели на приближающуюся эскадру. Они не могли поверить глазам: неужели русские осмелятся вступить в бой с самой крепостью? Ведь тяжелые крепостные орудия за каких-нибудь два часа в щепы разнесут все лучшие суда проклятых гяуров! Очаковский комендант Юсуф-паша приказал канонирам готовить орудия к бою. Но турецким пушкам так и не пришлось сделать ни одного выстрела. Русские легли в дрейф далеко за пределами крепостного огня. — Они выжидают ночи, чтобы добить тебя в темноте, — сказал Юсуф капудану Гассану. — Уводи оставшиеся корабли к Аджибею (теперешняя Одесса) и жди там подкрепления! В полночь потрепанная эскадра Гассана выскользнула из Очаковского лимана и начала огибать Кинбурнскую косу. Но едва первые суда появились вблизи низкого берега, как весь берег взорвался огнем. Это заговорили замаскированные орудия генерал-аншефа. Раскаленные в печах ядра багровыми дугами нависали над водой и с шипеньем врезались в борта и надстройки кораблей. Почти сразу же вспыхнули канонерка и две шебеки, ярко озарив место боя. Паруса горели, как огромные свечи. На первом ложементе Суворов сам тщательно навел пушку на одну из шебек и сам поднес запальник к затравке. Через час после начала боя семь турецких кораблей догорали, истерзанные ядрами двух батарей. Течение медленно уносило плавучие костры в открытое море. Три шебеки наскочили на мель севернее косы и оттуда огрызались слабым огнем. Несколько скампавеев бросились в их сторону, и вскоре там закипела рукопашная. С рассветом все было кончено. Турки потеряли убитыми около шести тысяч человек. Тысяча семьсот шестьдесят три человека было взято в плен… Главнокомандующий князь Потемкин принял Суворова, Поля Джонса и Нассау-Зигена в своей ставке под Очаковом. Приближалось время обеда. Светлейший усадил генерал-аншефа и адмиралов за богато сервированный стол и приказал подавать еду. Широким жестом повел в сторону крепости: — Не пройдет и десяти дней, как мы возьмем эту фортецию! Осталось совсем немного — штурм! Суворов выпил бокал вина и нахмурился. — Что ты скажешь, мой Александр Васильич? — обратился к нему Потемкин. — Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу! — неожиданно тонким, срывающимся голосом сказал Суворов. — Полно, полно! — поморщился Потемкин. — Теперь Очакову жить недолго осталось… — Десять раз по десятку дней! — сказал генерал-аншеф. Он явно намекал на нерешительность главнокомандующего осенью прошлого года, когда одним броском можно было обложить крепость, еще не усиленную девятитысячным гарнизоном. Потемкин понял намек, но сдержался. Поднял хрустальный кубок с — вином: — За моих славных орлов! Награды вам не заставят себя ждать! …У себя в палатке Александр Васильевич сказал Полю Джонсу: — Бойся этого человека, Павел. У него только один талант: он хорошо натирает паркеты в покоях императрицы. Через несколько дней светлейший вручил контр-адмиралу Полю Джонсу алую муаровую ленту и крест ордена святой Анны. Травы пожелтели на берегах лиманов. Утром над водой поднимался легкий туман. Солдаты впрок запасали огурцы и молодую картошку. У стен Кинбурна под защитой крепостных пушек на желтых песчаных отмелях матросы конопатили ялики. Морских баталий более не предвиделось. За потерю кораблей в сражениях под Кинбурном и у Бугского лимана султан приказал обезглавить семнадцать капитанов. Гассан-паша избежал этой участи чудом. Поль Джонс чувствовал себя не у дел. Бой, непрерывный риск были его стихией. Он жаловался Александру Васильевичу на скуку. — Подожди, голубчик! — утешал американца генерал-аншеф. — Дел еще много будет. Очаков они так просто не сдадут. Придут в себя и опять попрут морем. Джон Поль Джонс ждал. В октябре пошли проливные дожди. Мутным утром из Петербурга прискакал фельдкурьер. Среди депеш, привезенных главнокомандующему, было предписание адмиралтейства об отзыве контр-адмирала в столицу. Громом с ясного неба прозвучало оно для американца. Поль показал предписание Суворову. Генерал-аншеф думал, теребя хохолок на голове. Потом стукнул ладонью по столу: — Отгадка простая, помилуй бог! Не любят тебя англичане. Кознями их ты сюда из Петербурга отправлен был, кознями их ты туда и возвращаешься. Не удивлюсь, если тебе вежливо предложат выехать из России. — Александр Васильевич резко встал, подошел к американцу и обнял его за плечи. — Люб ты мне, брат мой! Будь моя воля, вместе закончили бы кампанию. А теперь… Ну, что ж… Он на мгновенье прижал к груди контр-адмирала, затем оттолкнул его от себя, словно стыдясь проявления чувства, прошел в угол палатки, где стояла походная укладка с одеждой, откинул кованую крышку и вынул из вороха белья и выцветших потертых мундиров добрый серый плащ, изнутри подбитый лисьими хвостиками. — Приедешь в Петербург — а там уже холода, до снегу недалеко, — сказал он, накидывая плащ на плечи Поля. — Да и в дороге способен, никаких одеял не надобно… А ростом мы с тобой одинаково вышли. Поль притянул к себе генерал-аншефа и поцеловал троекратно в щеки… ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Так и вышло — по словам Александра Васильевича. За пышными фразами, которые говорила Екатерина, чувствовалось: «Будет спокойнее, если вы уедете из России..» Он понял, что нужен предлог. — Ваше величество, во Франции у меня остались кое-какие неулаженные дела. Если ваша благосклонность позволит мне удалиться на некоторое время в Париж. — О да, адмирал, конечно! Сколько вам понадобится времени на приведение дел в порядок? «Весь остаток жизни», — хотел сказать Поль, но, помолчав и как бы подсчитав в уме, ответил: — Два года. Екатерина кивнула… — Адмиральское жалованье- на этот срок будет вам сохранено. ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Франция горела в революционном огне. В парке Монсо и Люксембургском саду обучали воинским приемам новобранцев. На каждом перекрестке работали оружейные мастерские. Все торопились куда-то. На шляпах мужчин красовались трехцветные кокарды. Женщины щеголяли в красных фригийских колпаках. Улицы изменили названия. Улица Ришелье теперь называлась улицей Закона. Сент-Антуанское предместье переименовали в предместье Славы. Бастилию народ разобрал по кирпичу, и теперь на ее месте стояла статуя Природы. Стены домов пестрели разноцветными афишами и объявлениями. Проходили отряды вооруженных добровольцев. Люди встречали их криками: «Да здравствует Революция!». В здании манежа заседал Конвент. Новые, незнакомые имена мелькали на страницах газет. Пахло войной и порохом. Все это было похоже на 1777 год в Штатах. Поль явился на заседание Конвента и предложил свои услуги народным представителям. «Ждите», — ответили ему. И он опять ждал. Чтобы не терять даром время, он принялся за мемуары. Но рука, привыкшая к пистолету и сабле, плохо справлялась со словами. Получалось что-то вроде заметок на отдельных листах. Часто он вспоминал последний бой под Кинбурном и руки генерал-аншефа, лежащие на его плечах. Он записал на одном листе: «Это был один из немногих людей, встреченных мною, который всегда казался мне сегодня интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал — и не напрасно — открыть для себя новые, еще более восхитительные качества. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческим умением проникать в суть вещей под маской напускной грубоватости и чудачеств, — я полагаю, что в его лице Россия обладает сейчас величайшим воином, какого ей дано когда-нибудь иметь. Он не только первый генерал России, но, пожалуй, наделен всем необходимым, чтобы считаться и первым в Европе…» Тускло, безрадостно проходили дни. Париж, который некогда так блестяще принял первого капитана Американских Штатов, теперь не обращал на него никакого внимания. Он не был нужен этим бурлящим улицам. Прохожие равнодушно скользили взглядами по его худощавой фигуре, когда он прогуливался по тротуарам Монторгейль. Здесь, в неприметном доме, он снимал скромную комнату на мансарде… Он чувствовал, как тяжелеют ноги. По утрам они распухали иногда так, что он с трудом натягивал сапоги. Быстро приходила усталость. Появилась одышка. «Что это? Неужели конец? — спрашивал он себя. И сам себе отвечал — Нет, нет! Все утрясется, устроится. Я еще ступлю на шаткую палубу корабля, и глаза еще увидят серые волны Атлантики, и голос еще отдаст команду: «На абордаж!» Истекли два года, оговоренные русской императрицей. Из России перестали присылать адмиральское жалованье. Бесцветными глазами заглянула в комнату на мансарде нищета. Но каждое утро консьержка дома на Монторгейль видела, как из дверей выходил, тяжело опираясь на палку, скромно одетый человек и, тяжело ступая больными ногами на плиты тротуара, шел на прогулку. Единственное, что осталось у Поля Джонса от былых времен, — это привычка к чистоте, и бронзовый, индейский, цвет лица.