Они вкатили в него кресло с Грамотеем и связали его так, что он не мог пошевельнуться. Голову они прикрутили к спинке кресла с помощью повязки, охватившей одновременно шею и плечи. — Обвяжите его лоб платком и намертво прикрепите к креслу, а другим платком заткните ему рот, — распорядился Давид, не сходя с места. — Теперь вы хотите перерезать мне глотку?.. Помилуйте!.. — взмолился Грамотей. — Помилуйте!.. И... Из соседней комнаты доносился теперь лишь невнятный шепот. Двое мужчин появились на пороге... и по знаку доктора вышли из залы. — Монсеньор? — молвил в последний раз врач вопросительным тоном. — Приступайте, Давид, — ответил Родольф, не меняя положения. Давид медленно вошел в соседнюю комнату. — Господин Родольф, мне страшно, — сказал побледневший Поножовщик дрожащим голосом. — Господин Родольф, скажите что-нибудь... Мне страшно... Или это сон?.. Что делают там с Грамотеем? Ничего не слыхать... От этого мне еще страшнее. Давид вышел из соседней комнаты; он был бледен, как бывают бледны негры. Белыми были его губы. Двое мужчин снова вошли в залу. — Прикатите сюда кресло. Они повиновались. — Выньте у него кляп. Кляп был вынут. — Вы что же, хотите подвергнуть меня пытке?.. — воскликнул Грамотей, и в голосе его прозвучало не страдание, а гнев. — Что это за забава колоть мне чем-то глаза?.. Мне было больно... И для чего вы потушили свет и там и здесь? Собираетесь мучить меня в темноте? Последовала минута жуткого молчания. — Вы слепы... — проговорил наконец Давид взволнованно. — Неправда! Быть этого не может! Вы нарочно создали этот мрак!.. — вскричал разбойник, делая неимоверные усилия, чтобы освободиться от пут. — Развяжите его, пусть встанет, — распорядился Родольф. Грамотея развязали. Он быстро встал, сделал шаг, протянул вперед руки, снова упал в кресло и воздел руки к небу. — Давид, дайте ему этот бумажник, — сказал Родольф. Врач вложил в дрожащие руки Грамотея небольшой бумажник. — В этом бумажнике достаточно денег, чтобы обеспечить тебе кров и хлеб до конца твоих дней в каком-нибудь уединенном месте. Теперь ты свободен… убирайся... и постарайся раскаяться... Господь милостив! — Слеп! — проговорил Грамотей, машинально взяв бумажник. — Откройте двери... Пусть уходит! — проговорил Родольф. Двери с шумом распахнулись. — Слеп! Слеп! Слеп!!! — твердил злодей, подавленный горем. — Боже мой, так это правда! — Ты свободен, у тебя есть деньги, убирайся! — Но я не могу уйти... Как вы хотите, чтобы я ушел? Я ничего не вижу, — воскликнул он в отчаянии. — Преступно злоупотреблять своей силой, чтобы... — Преступно злоупотреблять своей силой! — повторил Родольф, голос которого прозвучал торжественно. — А что ты сделал со своей силой? — О, лучше смерть... Да, я предпочел бы умереть! — воскликнул Грамотей. — От всех зависеть? Всего бояться? Ребенок и тот может побить меня! Что делать? Боже мой! Боже мой! Что же делать? — У тебя есть деньги. — Их украдут у меня! — сказал разбойник. — Их украдут у тебя. Вслушайся в эти слова!.. Ты произносишь их со страхом, ты, который столько раз воровал? Убирайся. — Ради бога, — сказал умоляюще Грамотей, — пусть кто-нибудь проводит меня! Как я один пойду по улице?.. О, убейте меня! Прошу вас, сжальтесь... Убейте меня. — Нет, придет день, и ты раскаешься. — Никогда, никогда я не раскаюсь! — злобно вскричал Грамотей. — О, я отомщу! Поверьте... я отомщу!.. И, скрежеща зубами, он вскочил с кресла, угрожающе сжав кулаки. Сделал шаг и споткнулся. — Нет, нет, не могу!.. И однако, я такой сильный! Ах, как я жалок... Никто не пожалеет меня, никто. И он заплакал. Невозможно описать изумление, ужас Поножовщика во время этой трагической сцены: на его простом, грубом лице было написано сострадание. Он подошел к Родольфу и тихо сказал ему: — Господин Родольф, он, возможно, получил то, что заслужил... Это был последний негодяй! Он и меня хотел убить; но теперь он слеп, он плачет. Дьявольщина! Мне жаль его... Он не знает, как уйти отсюда. Его могут раздавить на улице. Хотите, я отведу его куда-нибудь, где ему хоть нечего будет бояться? — Хорошо... — сказал Родольф, тронутый великодушием, Поножовщика, и пожал ему руку. Хорошо, ступай... Поножовщик подошел к Грамотею и положил ему руку на плечо. Разбойник вздрогнул. — Кто это трогает меня? — спросил он глухо. — Я. — Кто такой? — Поножовщик. — Ты тоже хочешь отомстить мне, да? — Ты не знаешь, как выйти отсюда!.. Обопрись на мою руку... Я провожу тебя. — Ты! Ты! — Да, теперь мне жаль тебя, идем! — Ты хочешь поставить мне ловушку? — Ты прекрасно знаешь, что я не подлец... Я не злоупотребляю твоей бедой. Ну же, идем, на улице уже светло. — Светло! А я никогда больше не увижу света! — вскричал Грамотей. Не в силах выносить долее эту сцену, Родольф поспешно вышел из залы в сопровождении Давида, знаком приказав обоим слугам удалиться. Поножовщик и Грамотей остались одни. — Правда ли, что в бумажнике, который мне дали, есть деньги? — спросил разбойник после долгого молчания. — Да, там по меньшей мере пять тысяч франков. С такими деньгами ты вполне можешь жить на полном пансионе, где-нибудь в тихом уголке, в деревне, до конца своих дней... Хочешь, я отведу тебя к Людоедке? — Нет, она украдет мой бумажник! — К Краснорукому? — Он отравит меня, чтобы завладеть моими деньгами. — Куда же ты хочешь, чтобы я отвел тебя? — Не знаю. Ты-то не вор, Поножовщик. Вот что, хорошенько спрячь бумажник у меня под курткой, чтобы Сычиха не увидела его, не то она меня обчистит. — Сычиха? Ее отнесли в больницу Божона. Сегодня ночью, отбиваясь от вас обоих, я покалечил ей ногу. — Что же будет со мной? Господи, что же будет со мной из-за этой черной завесы, которая навсегда останется передо мной? А что, если я увижу на ней бледные, мертвые лица тех... Он вздрогнул и глухо спросил у Поножовщика: — Скажи, человек, которого я кокнул этой ночью, умер? — Нет. — Тем лучше. И Грамотей некоторое время молчал; потом неожиданно воскликнул, подпрыгивая от ярости: