— Ты, вероятно, не понял моего рассказа. — Нет, я понял. — И ты не думаешь, что Пятница был счастлив? — Не думаю, господин… Он хотел добавить что-то еще, но не решился и замолчал, опасаясь моего гнева. — Говори все, что думаешь, не бойся, — подбодрил я его доброжелательно. — Пятница… Пятница был рабом господина Робинзона, — выпалил Арнак. Признаться, в первое мгновение я опешил. — Рабом? — Да, господин. Жалким рабом. Мне становился понятным ход мыслей Арнака. Я неплохо знал жизнь, обычаи и психологию североамериканских индейцев, и теперь мне это помогло легче проникнуть в мир представлений моих товарищей. Первобытные, полудикие индейские племена, в том числе, безусловно, и араваки, являли собой слабо связанные сообщества взаимонезависимых людей, выполнявших лишь простейшие функции, необходимые для поддержания жизни, и не знакомых с теми сложными формами труда и зависимости одних от других, какие характерны для нашего цивилизованного общества. На войне индейцы захватывали пленников — да, конечно, — не затем лишь, чтобы допустить их в свое племя на правах равных с равными либо убить для отправления каких-то своих темных религиозных обрядов. Рабства — во всяком случае, в таких формах, как у нас, — насколько мне известно, у них не существовало. Его впервые утвердили в Америке европейцы, и притом жесточайшими методами, на своих плантациях и шахтах. Не существовало у индейцев и никаких форм прислуживания одних другим, будь то добровольное или принудительное. Именно поэтому Арнаку и Вагуре отношение преданного душой и телом Пятницы-слуги к Робинзону представлялось чем-то совершенно непонятным и абсурдным. Если Пятница всю жизнь работал на Робинзона, значит — в примитивном представлении моих юных товарищей — он был рабом белого господина, а если при том еще и радовался, значит, и вовсе был не в своем уме. Я понял, что в стремлении достичь цели и обратить юных индейцев на путь Пятницы мне предстоит преодолеть упорное сопротивление, но это меня не смутило. Напротив, это только разожгло мое нетерпение. Вероятно, и тут давала себя знать гордыня достойного сына своих вирджинских предков. Я превосходил юнцов и по уму, и по опыту, по возрасту и по крепости своих кулаков, не говоря уже о подавляющей силе моей воли. Так отчего бы мне и не приспособить их для своих нужд? Я еще раз обрисовал им в самых привлекательных красках жизнь Пятницы, растолковав в наиболее доступной форме всю разницу между свободным слугой и рабом. Парни слушали рассеянно, погруженные в унылое молчание. Всячески расхвалив завидные качества преданного Пятницы, я обратился к Арнаку: — Как и Робинзон Крузо, я тоже дам тебе новое имя. Теперь ты будешь Пятница. — Я — Арнак, господин, — тихо ответил юноша, чуть заметно оживившись. — Арнак — не Пятница! — Пятница! — произнес я настойчиво. — Сегодня Арнак умер, родился Пятница. Он взглянул на меня внимательно, словно пытаясь проникнуть в суть моих замыслов. Минуту спустя с очень серьезным выражением лица он заверил меня: — Нет, господин, Арнак не умер! — Неправда! — возразил я, повышая голос. — Арнака больше нет. Ты Пятница, и конец! Юноша решительно, но очень спокойно произнес: — А-р-н-а-к, господин! Его невозмутимое упорство начало меня раздражать. Он открывался для меня с какой-то новой стороны, несвойственной его обычному поведению. Откуда бралось у этого краснокожего мальчишки такое упорство? Я решил провести пробу сил, пусть бы мне даже пришлось при этом отхлестать его за непослушание. — Пятница! — обратился я к Арнаку в тоне приказа. — Подай мне вон ту тыкву с водой! Тыква лежала в нескольких шагах от костра. Парень понял, что это вызов. Он замер, в нем вспыхнуло чувство протеста. Взгляд его, обращенный прямо на меня, был тверд. Однако написанное на моем лице выражение твердой решимости, видимо, удержало его от готовой разразиться вспышки. Он сник. Потом встал, медленно отошел от костра и принес мне тыкву с водой. Я дружелюбно улыбнулся ему. Отпил глоток воды. — Спасибо тебе, друг Пятница! Парень сел на прежнее место у костра. Нервно пригладил волосы и, глядя в огонь, пояснил мне вежливо, но твердо: — Арнак принес тебе воду, господин! «Вот упрямый бес!» — подумал я с удивлением, хотя меня так и разбирала злость. Пора дождей подходила к концу, ливни иссякали. Солнце, еще недавно стоявшее в дневные часы на севере, постепенно возвращалось в зенит. Зной с каждым днем становился все нестерпимее. Тяжелые работы мы старались теперь выполнять только по утрам, на рассвете, и вечерами, пока не стемнеет. Возделанное поле, предмет моей гордости, доставляло не только радости, но и огорчения. Дело в том, что кукуруза взошла буйно и дружно, зато ячмень совсем зачах. С ним происходило что-то непонятное. Мало того, что он очень медленно прорастал, но и, поднявшись с трудом, на какой-нибудь вершок, словно испуганный своей дерзостью, начинал скручиваться, хиреть, сохнуть. Ему явно чего-то не хватало. Для меня так и осталось неразгаданной загадкой, отчего ячмень на острове у Робинзона Крузо так прекрасно прижился и давал богатый урожай, а у меня — полная неудача. Жаркий влажный климат, видимо, все-таки не подходил для культивирования ячменя. Мне становилось ясно, что ячмень — культура умеренного климата — совершенно не переносит тропической жары. Зато кукуруза моя разрасталась на славу! Однако, когда она вытянулась выше человеческого роста и початки ее, плотно набитые множеством зерен, стали созревать, на нас свалились новые заботы. Многочисленное пернатое, да и четвероногое племя стало точить клювы и зубы на мое поле, с необычайной прожорливостью разворовывая урожай. Поочередно сменяя друг Друга, мы бдительно караулили поле с рассвета дотемна, а потом и круглые сутки, поскольку обнаружилось, что любители полакомиться кукурузой наведываются и по ночам. Я караулил наравне с индейцами. В один из дней в часы моего дежурства мне понадобилось проверить участки леса, где я расставил новый вид силков на зайцев. Арнаку, ничем в тот момент не занятому, я поручил меня подменить. — Пятница! — окликнул я его. — Мне надо идти в лес проверить силки. А ты покарауль пока кукурузу. Уверенный, что он понял меня, я ушел. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись из джунглей, я застал его сидящим на том же месте, где я его оставил. — Ты почему здесь, а не на кукурузном поле? — возмутился я. Бросив на меня косой взгляд, он ничего не ответил. — А Вагура на поле? — спросил я. — Не знаю. — Кукуруза осталась без надзора? — Может быть. Меня охватил дикий гнев. — Что это значит? Я велел тебе идти на поле! — Нет, господин. — Что? Нет? Вдобавок ко всему ты еще и лжешь? — вскипел я и занес руку, чтобы влепить ему затрещину. В ожидании удара он даже не шелохнулся. Я не ударил. В его взгляде наряду с упрямством я прочел испуг и что-то похожее на мольбу. Это была немая мольба пощадить его достоинство. Рука у меня опустилась. Я опомнился. — Арнак, — проговорил юноша сдавленным голосом, — Арнак не лжет. — Не лжешь? — стиснул я кулаки. — Разве я не тебе велел караулить поле? — Нет, господин. Не мне. — Кому же, черт побери? — Пятнице. — И тише добавил: — Я не Пятница, я — Арнак. Я стал прозревать. Мне открылись дотоле скрытые тайники его души: это не было простое упрямство дикого индейца. БУНТ МОЛОДЫХ ИНДЕЙЦЕВ Проходили недели нашей совместной жизни. Я обретал все большую уверенность, что индейцы не вынашивают против меня враждебных замыслов. Во всяком случае, я не замечал в их поведении ничего подозрительного. Скорее наоборот: это я все еще вызывал у них какие-то опасения. Нередко я подмечал, как они украдкой бросали на меня пугливые взгляды. Я не мог найти этому объяснения, поскольку жили мы довольно дружно, а от мысли навязать им новые имена я быстро отказался, натолкнувшись на столь упорное с их стороны сопротивление. — Почему вы боитесь меня? — спросил я их как-то без обиняков. Они переглянулись и ничего не ответили. Молчание их служило лучшим доказательством того, что я не ошибался. Я всегда относился к ним справедливо, разными способами выказывая свое расположение. Поэтому недоверчивость их меня удивляла. — Арнак! — допытывался я. — Ты старше и разумнее! Я требую ответить мне, отчего вы меня боитесь! Потому что я белый, да? Арнак медлил с ответом. Он был явно смущен. — Причина в том, что я белый? — настаивал я. — Нет, господин, — ответил он наконец, — не только…