– Пусть слегка опьянеет, – сказал он мне и улыбнулся. – Ты-то сам в порядке? Я вспомнил, что этот же вопрос задавал мне Фредди после происшествия с солдатом. – Я что, слишком бледный? – Нет, ты выглядишь нормально. И тут он провёл операцию. Молниеносно. Как будто только этим всегда и занимался: точным движением завёл в рану специальные щипцы, ловко ухватил пулю и вытащил её наружу, победно подняв руку со щипцами над головой. – Вот она, дрянь! Хенрик потерял сознание. – Очень хорошо, – сказал врач. – Это лучше наркоза. Он залил рану йодом. Я придерживал бинт, пока он умело и быстро забинтовал рану. Потом он научил меня, как менять повязку. Оставил мне ещё бинтов и йод. И таблетки, чтобы сбивать температуру. Потом он закрыл свой чемоданчик. Хенрик пришёл в себя. Мы помогли ему вернуться в подоконный шкаф, и я закрыл за ним дверцы. Но ещё до этого доктор попросил меня показать ему отверстия, через которые я наблюдал за его домом. Он хотел посмотреть, что вижу я, когда гляжу отсюда на улицу. Закончив с этим, он улыбнулся и потрепал меня по плечу. Потом я проводил его обратно к тайному ходу. На этот раз я взял с собой пистолет. Я не смог удержаться и показал ему «беретту». Первый раз я хвастался перед кем-то папиным пистолетом. Он искренне удивился, и мне было приятно. «Во всём городе, – подумал я, – нет больше ни одного мальчика с пистолетом». Разумеется, я имел в виду польских мальчишек. – Ну что, снайпер, ты уже кого-нибудь уложил? Он задал свой вопрос в шутку. Конечно, по пистолету не было видно, что я из него стрелял. Я как следует почистил его и даже немножко смазал его жиром из найденной в бункере банки. Я ничего не ответил. Мне вдруг стало как-то неловко. Ведь всё-таки он врач. И только когда мы присели отдохнуть после трудного перехода через один из проломов, я через силу рассказал ему о том, что было. – Сынок, – очень серьёзно сказал он. – Люди не должны убивать друг друга. Люди должны помогать, спасать и исцелять. Убить другого человека – это самое чудовищное преступление, которое, как это ни ужасно, в наше время совершается повсюду всё чаще и чаще. Но если ты защищаешь родных или близких тебе людей, если ты защищаешь свой город, свою страну или даже просто пытаешься спасти свою жизнь, то тут нечего стыдиться. Нет ничего постыдного в том, чтобы застрелить убийцу вроде этого солдата, о котором ты мне рассказал. И даже больше: это был геройский поступок. И если тебе ещё никто этого не сказал, то я тебе это говорю. Просто помни об этом. Он неожиданно наклонился ко мне и поцеловал в макушку. Потом мы встали и продолжили путь. – Я приду через два дня проверить состояние больного, – сказал он на прощанье. – Приходи в подвал точно в это время и жди меня там. Наверх не поднимайся. – Хорошо, – ответил я. – Я увижу, как вы выходите из дома, и пойду навстречу. – Если операция прошла удачно, то и замечательно. Но если в рану попала инфекция и не дай бог начнётся заражение, тогда придётся каким-то образом забрать его отсюда, чтобы он был постоянно под присмотром. Но я, конечно, надеюсь, что это не понадобится. И мы расстались. В ту ночь только изредка доносились одиночные выстрелы со стороны гетто алеф. А на следующий день больше не было слышно ничего. Только клубы густого дыма поднимались из гетто и висели над городом. Ночью мы видели зловещий отблеск пламени. Гетто алеф полыхало. Наверное, его подожгли специально, чтобы выкурить оттуда повстанцев. Назавтра Хенрик почувствовал себя лучше. Он съел одну варёную картофелину и яблоки, которые я принёс с собой с польской стороны. Я отложил оба для него. Я показал ему Снежка и продемонстрировал пару трюков. Снежок не ударил в грязь лицом. Он пришёл ко мне на свист, а потом по моему сигналу нашёл свой «завтрак». Хенрик был поражён. В детстве он никогда не играл с белыми мышами. У него был огромный сиамский кот. Я снова рассказал свою историю с самого начала. О родителях и о том, как очутился здесь, в разрушенном доме. А он рассказал мне о себе. Он был уверен, что вся его семья погибла и что у него нет никакой надежды встретиться с ними после войны. Но я не мог с ним согласиться: я думаю, что надежда всегда есть. А потом мы стали говорить про то, что будет, когда война закончится. Как мы будем свободно ходить по улицам; как поедем далеко-далеко в деревню гулять, отдыхать и, может быть, плавать на лодке; как будем зимой кататься на лыжах и санках. И ещё мы говорили о том, о чём говорила моя мама, – о Палестине. Только Хенрик называл её Эрец-Исраэль, земля Израиля. Он говорил, что у евреев нет своего государства и что от этого все их беды и проблемы. Он рассказывал мне об Эрец-Исраэль, лёжа с закрытыми глазами на спине, как будто ему являлись какие-то видения и он описывал мне то, что видел внутренним взором. Говорил о государстве, которое в один прекрасный день появится у еврейского народа. Настоящее государство, с президентом и флагом. Хотя я бы, конечно, предпочёл, чтобы там был король. Я сидел тихо и слушал его. Я представлял себе город, все жители которого евреи. Это было очень странно. Вот я иду по улице, а кругом только евреи. Идут по своим делам кто куда. Таксисты и извозчики. Носильщики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети. Все евреи как один. И тогда, даже если у тебя курчавые волосы или большие и грустные еврейские глаза, ты можешь не бояться выйти на улицу. Никто не станет смеяться и издеваться над тобой. Никто не станет дразнить тебя за твой нос. – А гимн тоже будет? – спросил я. – Ты что, не знаешь?! – Он даже сел от удивления. – Не знаю. Мама ничего не говорила. А что? Он начал шёпотом петь. Я уже слышал эту мелодию раньше. Мама иногда пела мне её перед сном. Утром я проснулся рано-рано от рёва автомобильного мотора и опять запаниковал. Через несколько мгновений раздался громкий визг тормозов. Так обычно ездили гестаповцы. Но звук шёл не из гетто, а с польской улицы. Я аккуратно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал во сне. Я открыл одно из вентиляционных отверстий. Машина остановилась у дома напротив. За девочку я не беспокоился. Но вот доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался в машине. На них была форма гестапо. Кто-то донёс? Всегда одно и то же. Доносчиков надо убивать ещё до войны. Только, к сожалению, никогда нельзя заранее знать, кто окажется доносчиком. Они вывели доктора во двор, вышли из ворот на улицу и втолкнули его в машину. На нём был плащ, но я заметил пижамные штаны, которые виднелись из-под плаща. Было странно видеть его без докторского чемоданчика с инструментами. Впервые на моей памяти. Без чемоданчика он казался другим человеком. С того самого дня занавески в окнах напротив были всё время задёрнуты. Жена врача тоже исчезла, больше я никогда её не видел. Я только надеялся всем сердцем, что это не из-за меня. Не из-за Хенрика. Просто немцы время от времени ловили людей из польского Сопротивления – так же, как и евреев. 16. Пан Болек Хенрик болел. Ему становилось всё хуже. Причём не из-за раны, рана как раз заживала хорошо. И он мог двигать рукой, почти не чувствуя боли. Он просто болел какой-то болезнью, может, тифом или чем-то таким. Часто впадал в забытьё. Иногда он просыпался, смотрел на меня и не видел, или я двоился у него в глазах, или же он меня совсем не узнавал. Ночами он начал бредить, громко разговаривая во сне. Это было страшно. Я пытался прикрыть ему рот рукой или пробовал разбудить его. Но это не помогало, он не просыпался. Потом он на какое-то время замолкал. Я боялся спать. Я всё время готовил ему чай и менял влажную повязку на лбу. И ещё кое-что мне приходилось делать, для чего мне пришлось набрать в соседнем доме разных тряпок, – пока Хенрик болел, он всё время ходил под себя. Так продолжалось три недели. Наконец он хоть и медленно, но стал выздоравливать. Он ослабел и был хилый и вялый, как муха. Едва мог говорить. Но хотя бы эта возня с тряпками закончилась, у него теперь было достаточно сил, чтобы справляться с этим без меня. Иногда он вдруг обнимал меня и тихо говорил какие-то добрые, хорошие слова: о том, что я его спас, что я герой… Я от этого очень смущался. Конечно, я его спас, но зачем всё время об этом говорить? В тот день, когда он уже достаточно окреп, чтобы спуститься вниз по верёвочной лестнице, я сказал ему, что знаю, где живёт пан Болек – польский связной, который провёл их с Фредди в гетто в первый день восстания. – Откуда ты знаешь? Я ему рассказал. – Скажи мне адрес, и я пойду к нему. Я засмеялся. Он выглядел не просто как типичный еврей, а как тысячекратный еврей. К тому же ещё больной и измождённый. – Я сам к нему схожу, – сказал я. Надо было как следует обдумать, когда выходить. Я решил, что не стоит идти утром, до начала уроков. Дети быстро разойдутся по школам, и на улицах никого не останется. А я не знал, когда буду возвращаться, и не хотел, чтобы меня кто-нибудь заметил на опустевшей улице. Значит, идти надо было в другое время. Но сразу после уроков идти тоже не хотелось. После школы все обычно в боевом настроении – хотят взбодриться от скуки и тоски долгих часов, проведённых в классе. Хотя я бы лично не отказался сейчас попасть на урок… В общем, это то время, когда лучше детям на глаза не попадаться, потому что все самые хулиганские выходки совершаются как раз по дороге из школы домой. Я подумал и решил выйти после обеда. Возьму с собой кошёлку, как будто иду за покупками. И, кстати, это хорошая возможность купить нам с Хенриком немного продуктов в магазине. Хенрик дал мне денег. Даже больше, чем нужно. Я отказывался, но он не отступался: – Возьми на всякий случай. Могут пригодиться. По дороге к дому № 32 я заглянул в несколько квартир в поисках кошёлки. Нашёл и кошёлку, и небольшой бидон с крышкой для молока. Видно, такие вещи в Германию не отправляли. Проход в подвале как был, так и остался. Но когда я очутился на той стороне, дворник подал мне знак зайти к нему в дворницкую. Что он хочет? Может, не узнал меня? Нет, узнал. Он вообще, как оказалось, очень хорошо меня помнил. – В первый раз, – сказал он, – ты просто нагло сбежал. А гоняться за тобой мне не очень хотелось. Потом ты шёл с доктором, поэтому я не взял с тебя денег. Но на этот раз тебе придётся заплатить. Или убирайся откуда пришёл. У вас, евреев, всегда есть деньги. Теперь я понял, как попадали в гетто мародёры и как они со всеми этими вещами возвращались обратно. И для чего нужен такой большой проход – если вынуть все расшатанные кирпичи. И вовсе это не для толстяков, как я думал. Здорово, что Хенрик уговорил меня взять побольше денег! А то бы пришлось сейчас идти за ними, и я бы зря потратил время. – Сколько? – спросил я. По словам дворника, он сделал мне скидку. Детский билет. Я заплатил ему и вышел на улицу. По крайней мере, одним страхом меньше – можно не бояться дворника. Теперь всё встало на свои места. Надо будет попросить Хенрика, чтобы он оставил мне какое-то количество денег, тогда я смогу выходить из гетто и покупать что-нибудь, что мне захочется. Я шёл по улице. Сейчас я не торопился, как в прошлый раз, когда бежал за врачом. Кроме того, я стал гораздо увереннее в себе. «Уверенность – это самое главное», – так говорил папа. Я не пошёл короткой дорогой – решил пройти через парк. Шёл медленно, как будто прогуливался. Даже не как будто, это действительно была прогулка. И почему я раньше не выходил из гетто, просто чтобы погулять по городу? Ведь ещё никто ни разу не подумал про меня, что я еврей. Хотя – пока что я выходил всего один раз. Я как будто опьянел. Чуть не забыл, зачем вообще я здесь. В парке была осень, похожая на все другие осени, которые я помнил. Кучи палых листьев, облетающие и уже облетевшие в ожидании зимы деревья. Мамы с малышами в колясках. А может не мамы, а няни. Должны же были остаться хоть какие-то богатые люди. Дети на велосипедах и дети, гоняющие палочкой или специальным крючком железный обруч. Я этой игре так и не научился. Не успел научиться – видно, сначала я был слишком маленький, а потом… Мальчишки примерно моего возраста играли в футбол. Они толпились на площадке, пытаясь разделиться на две команды. Я слышал, как они кричат и спорят. Обычное дело. Так всегда бывает. Один из мальчишек показал на меня, а потом позвал. Для игры не хватало вратаря. А я был отличным вратарём. Я остался поиграть с ними, ведь я не спешил. Им понравилась моя игра. – Ты где живёшь? – Приходи завтра тоже! – Ага. На моё счастье, пошёл дождь, и они разбежались по домам. Я напялил пустую кошёлку на голову и тоже побежал. Добежав до продуктовой лавки рядом с домом врача, я остановился. Зашёл внутрь. Я надеялся, что, может быть, встречу там девочку. Кроме меня в лавке была только одна покупательница. Я купил молоко, десяток яиц и хлеб. Сказал, что меня послала мама. Я чуть было не попросил у лавочника пару булочек. Но сдержался. Булочки бывают только по утрам. Конечно, и молоко тоже все обычно покупают утром, но мне повезло – у них как раз осталось ещё чуть-чуть на самом дне. Я посмотрел, сколько заплатила женщина, и тоже заплатил из тех денег, которые мне дал Хенрик. Получил сдачу. Пересчитывать не стал, чтобы зря не злить лавочника. Потом решил ещё немного подождать в лавке, потому что дождь снаружи сменился градом. Зима была уже близко. Всю последнюю неделю задувал сильный ветер и деревья на польской стороне громко скрипели под его порывами. Земля в парке была мёрзлая. У нас с Хенриком в подоконном шкафу холод не чувствовался. Но я немного беспокоился, что скоро закончится керосин и я не смогу больше кипятить воду для чая. Кстати, Хенрик тоже называл чаем кипяток, который мы пили с кусковым сахаром вприкуску. – Ты тут новенький? – спросил лавочник. – Да, – сказал я. – Мы на прошлой неделе переехали. – Я тебя тут как-то видел. Утром. – Да, я один раз ходил к врачу, – сказал я. Лавочник вздохнул. В его вздохе мне почудилось что-то фальшивое. – Бедный доктор, – произнёс он. – Какой это был человек. А какой врач! Это точно кто-то донёс. Проклятые доносчики. А в каком вы доме живёте? В лавку зашли две женщины и этот мерзкий мальчишка. Я не ответил. Мальчишка смерил меня взглядом. Сейчас я понял, что он вовсе не такой крупный, каким казался, когда я наблюдал за ним сверху. Может, он просто казался большим по сравнению с другими детьми. Я пошёл к выходу, и мальчишка тут же подставил мне ножку. – Не приставай, – сказала одна из женщин. – Опять ты за своё.