— Стреляй, — сказал он спокойно. — Твои стрелы меня не убьют! Но внутренне он напряженно ждал. Кольчугу на таком близком расстоянии ему еще не приходилось испытывать. Индеец пустил стрелу. Удар был настолько силен, что Бараков качнулся, но сразу же выпрямился и с усмешкой посмотрел на индейца. Стрела ударила по латам и, обессиленная, свалилась в траву. Ошеломленный воин уронил маску. Выражение страха исказило на мгновенье его резкие, суровые черты. Он что-то крикнул и, быстро нагнувшись, схватил лежавшее у его ног ружье. Кольчуга защищала от стрел, пули ее пробивали. Однако Баранов не отступил. Щеки его побелели. Придерживая больную руку, глядел он большими светлыми глазами в упор на противника. Но индеец не выстрелил. Ломая кусты, на поляну выбрался Гедеон. Он шел прямо на индейца, не выбирая дороги, прямой, огромный, черный. В высоко поднятой руке монах держал сорванный с груди крест. Искры безумия блуждали в темных, расширенных зрачках. — Бог православный... Бог вездесущий... Бог единый... В ужасе воин припал к земле и с криком исчез. Монах продолжал двигаться. Затем, не видя больше индейца, остановился, бессмысленно глянул по сторонам и вдруг, далеко швырнув крест, упал на камни. Баранов поднял крест, положил рядом с Гедеоном. Еще дрожали руки, но он уже забыл о пережитой опасности. Монаха в таком состоянии Баранов видел второй раз: после взятия крепости, возле трупов детей, и вот теперь... Пятнадцать лет назад Гедеон, в то время богатый горный заводчик Геннадий Шипулин, в припадке безумия задушил жену. Поправившись, бросил все — заводы на Урале, поместья, родню и ушел в монастырь. Исступленным постом, истязаниями и молитвами пытался вытравить неутихающую боль. Припадки повторялись и в монастыре. Часто забирался он в покинутую церковь и по несколько суток лежал на холодных каменных плитах, иной раз с трудом отыскивали его в лесу или у озера. Слух о нем шел по всей округе. Синоду представили Гедеона подвижником, и безумный монах был направлен в колонии миссионером. Так он попал к Баранову. Во время перехода из Кадьяка на Ситху Гедеон сидел неподвижно на палубе, в дни штормов молился и ничего не ел. Ночью, чтобы не мешать Павлу читать, уходил на бак и, прислонившись спиной к мачте, глядел на звезды. Он вел себя спокойно и тихо, и только здесь на берегу вспышки безумия снова вернулись к нему. Баранов подождал, пока монах очнулся, помог ему встать. Молча вышли они из леса. Над бухтой скоплялся туман, в молочной мути тонули острова, стих ветер. Из крепости попрежнему доносился разноголосый шум, пылали на берегу костры. Гедеон остановился и долго смотрел на пролив. Затем неожиданно обернулся, поднял голову. — Пусти, — горячо сказал он правителю. — Пойду к диким. И рабу дано познать слово Христа. Баранов поправил на больной руке повязку, застегнул полы одежды. Три года подряд просил он Санкт-Петербург прислать грамотного, дельного монаха, не сутягу и пропойцу, каких направляли в колонии. «Ученого и смиренномудрого священника, не суеверного и ханжу», писал он еще Шелихову. Учить слову божию и слову земному... И снова просьба осталась неудовлетворенной. Безумный монах не годился для его планов. Но поселения не могли больше оставаться без церкви и священнослужителя. По крайней мере Гедеон хоть не пытался ему мешать. — Руби церковь! — ответил Баранов. — Богу не пристало в палатке жить. — И отойдя несколько шагов, добавил уже мягче: — Пришлют другого попа — отпущу. Такова твоя фортуна. А без церкви нельзя. Россия тут строится. Монах ничего не ответил и молча свернул к поселку. А вечером, принимая рапорт начальника караула, Баранов узнал, что Гедеон захватил топор и вышел из крепости. Всю ночь слышались удары в лесу. Это монах рубил сосны для будущего храма. Гулкое эхо пугало зверье, ревел потревоженный сохатый. 2 Все эти дни Павел был занят на берегу. Закладывали верфь. Правитель сам хотел строить небольшие суда, чтобы не платить бешеные деньги иноземцам. На «Неве» прибыл опытный корабельный мастер, и правитель хотел построить двухсоттонный клипер для постоянных рейсов в Охотск. Корабль «Юнона», купленный при Резанове, обошелся слишком дорого, да и ушел вместе с Резановым в Россию. На корабле отправились и опытные офицеры Хвостов и Давыдов, поступившие на службу Компании. Такелаж на судах был гнилой. Баранов и Кусков когда-то самолично мастерили его из снастей «Св. Ольги» — двухмачтового брига, сожженного за ветхостью. Для прочности вплетали китовый ус, но шкоты и фалы рвались, лопались старые, латанные паруса. До сих пор якоря доставляли из Иркутска, распиленными на части. Везли целый год на сотнях коней через тайгу, каменные хребты, топи. Доставленные куски якорей сваривались в Кадьякских кузнях, и часто якорные лапы отваливались во время первого же шторма. — Поставим литейню, — мечтал вечерами Павел. — Якоря станем ковать, ядра лить. Он откладывал книжку, ходил по скрипучему полу недостроенной горницы первого этажа. Сюда они перебрались с Барановым из палатки. Оплывала свеча, трещал фитиль, шатался в углу органчик, привезенный Лисянским. Тускло отблескивала золотая рама картины на грубой бревенчатой стене. Взбудораженный, в расстегнутом сюртуке Павел шагал по комнате, улыбаясь и хмурясь. Красные пятна на скулах становились заметней, блестели темные, продолговатые глаза. После взятия крепости и посещения Резанова он снова стал прежним, увлекающимся и деятельным, каким его знал Баранов раньше. До полуночи читал, чертил планы, что-то высчитывая, и утром чуть свет уже торчал на берегу рядом с неторопливым корабельным мастером. Правитель отрывался от толстой счетной книги, втыкал в песочницу гусиное перо и молча глядел на крестника. Пытливые глаза его еще больше светлели, на лбу расходились складки. На некоторое время он забывал о бесчисленных делах и заботах и о главной тревоге — насчет продовольствия. Лещинский, посланный с кораблем в Якутат, до сих пор не вернулся, а запасы, привезенные Резановым из Калифорнии, уже иссякли, тем более, что пришлось поделиться с экипажем «Юноны». Но Баранов не говорил об этом никому. Незачем до поры будоражить людей. Он неторопливо обходил форт, проверяя караулы, зорко и напряженно вглядывался в темень леса, в мерцающее море. Новая крепость днем и ночью охранялась стражей. В будках по углам палисада стояли дозорные, двое дежурили у самой воды. Подальше от берега покачивалось на воде судно. Там хранился порох. На каменном острове нельзя было выдолбить погреб. «Крепость крепка караулом», — говорил Баранов, и, хотя индейцы не появлялись возле блокгауза, небольшой гарнизон из промышленных всегда был настороже. На столбе у флагштока висел корабельный колокол. Гул колокола извещал об опасности. Тогда все спешили в блокгауз. Запирались ворота, наружный караул укрывался за стенами. На доставку бревен из леса, рубку дров, промышленные и алеуты ходили с мушкетами, копьями. Баранов сам проверял вооружение. Кроме зерна и других припасов, Резанов привез из Калифорнии ром. Иногда промышленные напивались, случалось, что напивались и алеуты, и женщины. Баранов не мог отказать в продаже рома и хотел только поскорее избавиться от него. Однако Компания не пожалела места в трюме — бочонков с ромом было много. Чтобы не быть застигнутым врасплох, правитель изредка проверял стражу. Он выносил во двор котел, наполненный даровым ромом, и когда люди валились с ног, устраивал тревогу. Если промышленный не мог даже доползти до своего поста, но оружия не выпускал, Баранов назавтра благодарил его. — Коли пьяный лежит с мушкетом, — говорил он, —дикий пострашится тронуть. Подумает, что притворяется. А ежели без оружия, убьет. Потерявших оружие приказывал беспощадно сечь. Ни Павел, ни корабельщик в выпивках не участвовали. Павел с удовольствием выпивал полкружки, затем весело принимался за чертежи, а мастер аккуратно сливал свою долю в дубовую баклажку, прятал ее под сваи. Дорогая штука, жалко даже пить. К концу января киль будущего судна лежал между упорами. Из самого крепкого дерева делали шпангоуты. Плотничья артель достраивала казарму, обширный амбар для пушнины, провиантский магазин. Над домом правителя выводили трубы. Море стало бурным, часто шел снег, но бухта не замерзала. Залив круглый год был пригоден для плавания. Баранов ежедневно приходил на верфь. Заложив руки за спину, простаивал у остова корабля, потом снова шел к крепости, в лес, на берег, где намечался поселок и где клали фундамент церкви. Весь лес на божью храмину был срублен Гедеоном. Правитель держался, как всегда, ровно, тихо, изредка хмуро шутил, но когда кругом никого не было, вынимал из кармана подзорную трубу и долго разглядывал серый, вздымающийся вдали океан. Посланные в Якутат за продовольствием не возвращались, а вся надежда была на них. Не появлялся и Кусков, отплывший на «Ростиславе» искать новые лежбища морских бобров. Напуганные людьми драгоценные стада ушли к северу. О своем беспокойстве Баранов попрежнему не говорил никому. Сам выдавал провизию, обходил работы, вел ежедневный журнал, проверял сторожевые посты. А потом взбирался на голый, высокий утес, наводил трубу. Ветер трепал полы его ватного кафтана, шевелил концы черного платка, завязанного под подбородком. К медному ободку стекол примерзали брови... Корабля с продовольствием не было. Первую весть принес Лещинский. Это случилось утром. Всю ночь дул норд, нанесло снега, холодные волны, шипя, растекались по гальке, выкидывали мерзлые водоросли. Баранов только что спустился со скалы. Засунув озябшие пальцы в рукава, он медленно брел вдоль утеса, обходя длинные, набегавшие на берег языки волн. Стук упавшего камня заставил его насторожиться. Правитель глянул вверх. Снова посыпались камни, а потом показалась медленно двигавшаяся фигура. Баранов узнал приближавшегося человека и понял, что произошло несчастье. — Лещинский! — сказал он хрипло. — Где судно? Лещинский упал на одно колено и несколько секунд молчал. — Сударь, — выговорил он, наконец, отрывисто и тихо. — Якутатского заселения больше не существует... Все изничтожено. Корабль, редут, люди... даже дети умерщвлены... Шатаясь, он поднялся с колена, оперся о каменный выступ скалы. Узкие плечи его были опущены, капюшон меховой парки сполз на спину, обнажив круглый, выпуклый лоб с прилипшим завитком волос, бледные, бескровные веки. Баранов не сделал ни одного жеста, не произнес ни одного слова, пока Лещинский рассказывал. Несколько сот тлинкитов напали ночью на поселок, перекололи защитников форта, сожгли корабль и лабазы с мукой, приготовленной для Ново-Архангельска. Удалось бежать только Лещинскому и рулевому. Много дней носило их на опрокинутой шлюпке по морю, матрос утонул, а Лещинского подобрала китобойная шхуна. Капитан доставил его в соседнюю бухту. Верст пять отсюда, за мысом. Когда Лещинский кончил, правитель молча отошел в сторону. Повернувшись к ветру лицом, не мигая, глядел на залив, на темные береговые скалы. Всплески разбившихся волн порой взлетали выше утесов, белая пена оседала на камнях. Океан отступал, затем обрушивался снова и снова на берег. Но все так же стояли скалы. Второй раз нанесен удар. И это произошло теперь, когда, казалось, фортуна повернула, наконец, к нему свое лицо. Лещинский негромко кашлянул, но Баранов уже очнулся, спокойно, как всегда, поглядел из-под нависшего лба на вестника несчастья. Только над переносицей, словно трещина, залегла глубокая складка. — Веди на шхуну! — заявил он коротко. ГЛАВА 5 1 Лука Путаница нашел баклажку с ромом. Корабельный мастер забыл прикрыть ее стружками, и слонявшийся по верфи промышленный набрел на похоронку. Лука принюхался, постоял и, строго вздохнув, сунул посудину под балахон. Затем ушел в скалы. Сперва он хотел только немного отпить, а баклажку поставить обратно — вечером итти в караул, но, хлебнув кружки две, передумал. Ром он спрячет в лесу, в тайном месте, и каждый день будет наведываться. Потом Лука взгрустнул, выцедил еще с полкружки, обсосал закапанный клок бороды, сел на гнилую лесину. Все люди, как люди, все вольные. А он приперся в Америку с бабой. И добро бы по своей охоте. Баба потащила казака добывать удачу... Лука плюнул, снова приложился к баклажке, хмыкнул, вспомнив, как громадная Серафима при нападении индейцев на стан схватила двоих из них и стукнула лбами так, что они упали в беспамятстве... Лука умилился. Костлявая, широкогрудая, в мужском кафтане, с подобранным сарафаном выше волосатых икр, жена тащила его на спине через болото, отстреливаясь из пистолета. Только выбравшись на безопасное место, заголила бедро и вырвала медный, многозубый наконечник с обломком стрелы... Била, когда напивался. Зато ночью, в ласковую минуту, лежала тихая, покорная... Лука совсем опьянел, начал петь. Он брел между корней деревьев, проваливался в трухлявую гниль, садился на подмерзший, присыпанный снегом, хрустевший мох. Сперва пел негромко, озираясь и прикрывая ладонью рот, потом осмелел. Но петь надоело. Несколько раз пробовал спрятать опустевшую наполовину баклажку. Однако сразу же доставал и, кому-то грозясь пальцем, шел дальше. Наконец, он выбрался на опушку леса. Сквозь расщелины утесов, виднелось неспокойное море, шелестел прошлогодней травой ветер, сдувая снежную пыль, но под скалами было тихо, тепло. Лука уселся на камнях, потянулся к баклажке и, не найдя ее, выругался, попытался встать. Потом громко запел и уснул. Проснулся он поздно. Тускнел на вершинах снег, вдоль горизонта протянулась зеленая полоса, гуще, темнее казался лес. Стало холодно, одубела залитая ромом, свалявшаяся бороденка. Лука оглянулся, поскреб щеку. Запах спиртного прояснил память. При виде незнакомых мест, промышленный забеспокоился, хотел подняться, но в следующую минуту снизу, сквозь плеск прибоя, донесся стук весел о борта лодки, голоса. Затем в просвете между скалами он увидел небольшой корабль с зарифленными парусами, несколько индейских байдар. Лука окончательно протрезвел, подполз ближе к щели. Теперь он отчетливо разглядел и лодки, и стоявшее на якоре судно. Корабль был не компанейский: такой высокой кормы русские не строили. Стоял он недалеко, у скал; видно было, что капитан хорошо знал бухту. Тяжело нагруженные индейские лодки, глубоко зарываясь в волну, шли к берегу. Две пироги качались возле самого борта. На них копошились люди. Ни криков, ни стрельбы. Лука, подумавший сперва о нападении диких, недоумевая, глазел на необычайное зрелище. Внизу опять послышался говор, затем пыхтенье людей, тащивших что-то громоздкое. Лука опасливо перекрестился. Он понял, что спьяна забрался прямо в индейское становище, и несколько минут сидел неподвижно, стараясь даже не дышать. Однако любопытство превозмогло. Осторожно раздвинув сухую траву, он высунулся из-за камня. Индейцев уже не было. Только лежала вытащенная на береговой песок шлюпка с веслами. Лука почесал бороду, раздумывая, что делать дальше, и снова услышал голоса. Это причаливали остальные лодки. На дне каждой лежал длинный ящик, обвязанный накрест веревками, на досках виднелись какие-то знаки. Десятка полтора воинов сопровождали кладь. Индейцы неумело взвалили ящики на плечи, спотыкаясь, потащили вверх по тропе к лесу, куда ушла первая партия. Берег опустел. Забыв осторожность и страх, Лука ползком двинулся в лес, определял направление индейцев по голосам. Чужой корабль, непонятные ящики распалили воображение. Ему казалось, что в ящиках индейцы несут золото. Ходили слухи, что у диких его видимо-невидимо и что все их боги в человеческий рост отлиты из золота и, серебра. Лука подмигнул сам себе, представив удивление Серафимы. Уж он тогда ей покажет, кто в доме хозяин! Но тут же вспомнил белые, чистые, с узловатыми тяжелыми пальцами руки жены и сразу подумал о возвращении. Его наверняка уже хватились — скоро итти в караул. Не явится во-время — высекут с барабанным боем посреди площади. Лука вздохнул и повернул обратно. Может быть, правитель не станет серчать, когда узнает про судно и про индейцев. Чтобы поскорее выбраться на опушку, Лука свернул влево, к поросшему кустарниками бугру, за которым открылся водный простор. Второпях он не разобрал направления, вышел совсем в противоположную сторону. Лука негромко ругнулся, вытер шапкой вспотевший лоб. В это время он заметил под камнем разворошенный мох, недавние следы на снегу, а чуть дальше — угол одного из привезенных ящиков.