Как-то, вернувшись с полпути, он увидел ее, спящую возле тропы. Подложив руку под голову, зажав в другой руке пучок дикой малины, она мирно спала на обомшелом граните. Две пчелы жужжали над ягодами, в гладком индейском проборе полз муравей. Кулик осторожно согнал муравья, присел на обломок скалы и до полудня просидел возле девочки, заботливо оберегая ее сон. — Доча... — бормотал он изредка и скупо улыбался в редкие седеющие усы. В погожие дни, когда женщины уходили за ягодами и возле барабор оставались одни старухи, ока смотрела на состязания мальчиков, будущих воинов племени. Мужчины и старики собирались в лесу, садились по краям поляны. Мальчики стреляли из луков, бросали копья. Затем надевали деревянные панцыри, уродливые, искусно вырезанные маски и ловко сражались медными кинжалами. Старики курили, внимательно наблюдая за быстрыми, легкими движениями подрастающих воинов, одобрительно молчали. Самому ловкому дарили лук и кинжал, и отец победителя устраивал пиршество. Участники состязаний хвастались ранами, горделиво переносили боль. Зимой мальчики собирались на берегу бухты, кидались в море, стараясь продержаться как можно дольше в холодной воде. Наташа сидела на уступе скалы и, как только мальчик нырял, начинала откладывать камешки, один за другим. Сколько успеет положить камешков, пока пловец находится в воде. Она никогда не плутовала, и мальчики всегда поручали отсчитывать только ей. Подрастая, она попрежнему оставалась одна. Сверстницы уже начинали жизнь маленьких женщин, игры для них кончились. Мальчики превращались в юношей. Она помогала старухам плести корзины, шить одежду и обувь, просто и деловито усаживалась возле костра Совета. Русые косы выделялись среди темных голов, сосредоточенное лицо было внимательно. Старики ее не прогоняли. Им нравилась серьезная, молчаливая девочка. Однажды Холги, самый древний из всего Совета, неожиданно дотронулся трубкой до ее плеча. Усмехаясь беззубым ртом, он шутливо спросил: можно ли начинать войну, если враг собрал неизмеримо большое количество воинов? — Можно, — подумав, ответила девочка и посмотрела на старика ясными, спокойными глазами. — Когда нападает человек на медведя, медведь не знает его силы. Нападай первый! Когда ей минуло четырнадцать лет, вождь племени, сын умершего Салтука, позвал к себе Кулика. — Твердая Нога, — сказал он важно. — Ты много зим живешь у нас, ты стал нам братом. Твои волосы стали белы, как снег весной. Скоро ноги утратят легкость, не сможешь добывать еду... — Он нагнулся к огню, достал уголек для трубки. Молодое, горбоносое лицо его покраснело, хотя он старался говорить равнодушно. — Будешь жить в моей хижине, и пусть светлокосая станет женой... Впервые за много лет охотник смеялся. Чтобы не обидеть индейца, он ушел в лес и, усевшись на камне, щипал свои редкие усы, вытирал глаза, долго хлопал себя по крепкой, морщинистой шее. Так рассмешило его сватовство. Наташа все еще казалась ему маленькой девочкой, принесенной сюда на плечах. Однако вернувшись домой, охотник тоже впервые, с любопытством, по-новому, поглядел на дочку. Она уже спала. Отблеск огня освещал ее худощавое, смуглое лицо, поднятые уголки губ, несколько мелких веснушек на нежном изгибе переносицы, сильные мальчишечьи ноги. Кулик отвернулся и долго задумчиво сидел у камелька. А утром они покинули селение. Вождь не напомнил о разговоре ни словом, великодушно отдал девушке лучший свой плащ, вытканный из птичьего пуха, охотнику подарил кинжал с двумя остриями. — Мой дом — всегда твой дом, Твердая Нога... и твой, — не глядя на девушку, сказал он на прощанье. Сказал спокойно и важно. Но женщины зашептались. В словах юноши была затаенная грусть. Он был совсем мальчик, вождь Вороньего племени. 2 Три дня дул ветер, нес к морю тучи. Шумели вершины деревьев, качались и гнулись лесины, падали подгнившие стволы. Тревожно кричали вороны. Неприютно и холодно было в лесу, на берегу темного, ревущего моря. Водяные стены валились на скалы, разбитые вдребезги не успевали отступать. Волны затопляли бухту. День был похож на вечер, хмурый и пасмурный. Потерялись очертания гор. Наташа чинила одежду, шила летние ичиги. Затяжная буря предвещала весну. Девушка прислушивалась к ветру, откладывала костяную иглу и пучок рассученных оленьих жил-ниток, улыбалась. На переносице сбегались морщинки, серые глаза казались синими. — Лютует! — проговорила она бурундучку, сидевшему на краю нар. Полосатый зверек спрыгивал на пол, прятался. Никак не мог привыкнуть к человеческому голосу. Девушка снова принималась шить, неторопливо и тщательно выводя стежки. В хижине было тепло и сухо, от порывов ветра негромко бренчал над очагом котел. Кулик ушел в Чилькут за порохом. Там был пост Гудзонбайской компании. Он понес с полдесятка бобровых шкур. Два рога пороху, кусок свинца — обычная покупка. На этот раз охотник захватил лишние шкурки. Несколько аршин бумажной ткани — подарок дочке. Он когда-то знал, чем можно порадовать женщину. Старик ушел, чуть приметно ухмыляясь, потом вздохнул. Совсем взрослая стала. И такая же тихая, как мать... О новом русском селении Кулик ничего не знал. Первую крепость сожгли, и он думал, что на берегу не осталось никого. Он ничего не знал ни о Компании, ни о государственном заселении, он слышал только о Баранове и считал его купцом, пробравшимся на вольную землю, чтобы набить свой карман. От таких он ушел из России и совсем не винил индейцев. Правда, когда услышал, что все население крепости вырезано, угрюмо отстранился и больше не пошел к Котлеану — вождю Волчьего рода. Ночью ветер вдруг переменился, подул с юга. Девушка проснулась от шума дождя. Струйки воды просочились в дымовое отверстие, дробились на нарах, несколько капель упало на подушку. Наташа вскочила, прислушалась. Не зажигая огня, прошлепала босыми ногами к двери, распахнула ее. Промокшая, озябшая стояла на пороге. Было темно и сыро, но почему-то особенно радостно. Чудились запахи прели, прошлогодних трав, шелест крупных капель дождя на жухлых, гниющих листьях, на кусочках коры, на хвойных тяжелых ветках. Закрыв дверь, Наташа долго не могла уснуть. Шла весна, теплые, влажные дни, лесной гул и бормотанье ключей, крики орлят на голых вершинах скал. Однако утром попрежнему держался мороз, мокрые ветви обледенели, на подоконнике наросли сосульки. Зато было тихо, светло. Временами сквозь высокие уплывающие облака синело чистое небо. Наташа покормила бурундучка, надела легкую парку, новые мокассины, вышла из хижины. Весна отступила, но была уже не за горами. Звенели пичуги, весело хрустел под ногами лед. Побродив по лесу, девушка направилась к морю. Она не была там с начала шторма. Океан был светел и пуст. Серо-зеленые волны еще бороздили равнину, но буря уже давно утихла. На горизонте синела полоса открытого неба. Неторопливо ступая по мерзлому, ломкому мху, девушка поднялась к своему любимому месту на обрывистой скале. Отсюда хорошо видны бухта, неумолчные буруны, выгнутый песчаный берег, далекие лесистые острова. Но поднявшись на первый уступ, она остановилась. Внизу почти возле самого утеса, на острых береговых камнях, вдававшихся в море, лежало разбитое судно. Раскачивались оборванные снасти, висел на них обломок реи, треснуло и плотно засело на рифах выпяченное, облепленное ракушками брюхо корабля. Рядом билось о камни и вновь отплывало изуродованное человеческое тело. Девушка притихла. Она уже видела однажды такое судно, потерпевшее крушение в соседней бухте. Отец тогда долго хмурился и сразу увел ее с берега. Теперь отца не было... Наташа постояла, подумала, затем решительно спустилась вниз. Суденышко лежало так близко, что она разглядела его изломанные борта, лопнувшую палубу и корму, клок паруса, застрявший между досок, рваную пробоину. На песке опутанный водорослями валялся второй утопленник. Половина одежды на нем была сорвана волнами, голые ноги подогнуты. Острым серым пучком торчала вверх смерзшаяся борода. Наташа забыла даже перекреститься. Задумчивая, серьезная, стояла на берегу. Живя у индейцев, она привыкла к убитым, но не могла привыкнуть к чужому горю. Долго будут ждать жены мужей, дети отцов... Неторопливо набрала мерзлых водорослей, листьев морской капусты, прикрыла мертвеца. Маленьким ножом, который всегда носила у пояса, хотела откопать камень, чтобы положить сверху, и вдруг подняла голову, прислушалась. Из-за кустов лозняка донесся негромкий стон. Быстро раздвинув заросли, Наташа увидела третьего человека. Он лежал на боку, медленно шевелил рукой, словно хотел встать. Сквозь продранный кафтан на правом плече виднелась темная запекшаяся рана. Наташа попробовала его поднять, но не смогла. Тогда она, не раздумывая, скинула с себя парку, укрыла раненого и, вздрагивая от холода, — на ней остались только штаны, — принялась добывать для костра огонь. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА 1 1 Океанские пути сходились у Кантона, и торговля с Кантоном росла. Там, где Тчу-Кианг распадается на два притока, флаги всех наций пестрели на рейде. Дальше, за Вампоа вход европейским кораблям воспрещался. Сотни джонок, сампанов, рыбачьих лодок покрывали воду, шуршали тяжелые тростниковые паруса. Чай, хлопок, рис, шелк, дерево, пряности южных морей, драгоценные камни, меха, жемчуг, золотой песок, опиум... Кантон продавал все, что продавалось, Кантон покупал все, что даже не продавалось. За громадными верфями в самом предместье, за пловучим городком, составленным из лодок, крытых холстиной и камышом, за свайными постройками начинался город. Дома и лавки с террасами и галлереями, перекинутыми через улицы, великолепные здания иноземных контор — голландцев, французов, венецианцев, португальцев и англичан. Кусков был в Кантоне уже второй раз. Несколько лет назад он ходил на компанейском судне сюда из Охотска, привозил чернобурых лисиц и песцов. Шел слух, что в Кантоне дадут за них хорошую цену. Китайцы не только дали высокую цену, но поставили в сухой док потрепанное бурей суденышко, заново проконопатили, сменили почти весь такелаж. Две недели прожил Иван Александрович у почтенного господина Тай-Фу, бывавшего даже в Санкт-Петербурге. В садике, за невысоким двухэтажным домом, среди заботливо и тщательно возделанных цветочных клумб, Тай Фу угощал русского терпким душистым жуланом — чаем, не поступавшим в продажу, на особых блюдечках слуги приносили сушеных земляных червей, соленую рыбу, сою, нежное мясо из плавников акулы. Чай подавался в тонких, прозрачных чашечках с крышками, чтобы не уходил аромат. После странных, непонятных яств Кусков с облегчением пил этот крепкий напиток. Хозяин сам подавал ему чай, жестом командовал слугами. Строгий и важный, в черной кофте с железными пуговицами поверх длинной туники, темной шелковой шапочке, из-под которой висела тонкая коса, в тяжелых тибетских очках, Тай-Фу был похож на ученого. Он сидел под высокой плюмерией, розовые цветы нежно просвечивали на солнце, рябая тень от узких глянцевых листьев падала на желтоватые страницы книги. Кусков с любопытством глядел на жирные иероглифы. Читать он умел, но эти знаки его удивляли. В книгах Баранова таких не видел. К китайцу он почувствовал еще большее уважение. Спокойный и сдержанный Тай-Фу не был похож на крикливых купцов предместья, на хитрых и чванных российских негоциантов. Через переводчика хозяин подробно расспрашивал о России, о делах Компании, о Баранове, про которого много было разговоров в Кантоне, интересовался торговлей мехами. — Русские наши соседи по земле, — сказал он однажды, когда в саду зажгли большие бумажные фонари. — Божественный император простирает свою милость на ваших людей... Он послал подарок Баранову — древний воинский шлем с золотыми насечками, Кускову подарил меч. На быстроходной, десятивесельной джонке проводил корабль до выхода в море. Прибыв вторично в Кантон, Кусков уже уверенно заявил начальнику таможен, что у него поручитель Тай-Фу. По новым законам капитан европейского судна должен выбрать себе такого поручителя, отвечающего за корабль и за все торговые сделки. «Ермак» и «Нутка» подошли к Вампоа на исходе дня. Рейд был забит кораблями и лодками, за береговыми холмами садилось потухавшее огромное солнце. Белые домики, паруса, узкие просветы открытой воды казались пурпурными. Резче, отчетливей обозначились островерхие крыши пагод, темнели сады. Гомон и крики, плеск весел, стук выгружаемых товаров, звон колоколов, отбивающих склянки, висели над рейдом, будоражили тишину наступавшего вечера. Когда отдали якоря и маленькая «Нутка», похожая без парусов на простую байдару, качнулась рядом с «Ермаком», Кусков снял шапку, торжественно перекрестился... На двух жалких суденышках пересек океан, выдержал двенадцатидневную бурю. Несколько минут Кусков молча, неподвижно стоял у борта. Он выполнил только половину порученного... Океан широк, видно О'Кейль ушел на Север. Кусков спустился в трюм, внимательно осмотрел связки котиковых шкур. Меха от переезда не пострадали. Подмокли всего лишь десятка полтора тюков. Вернувшись в каюту, Кусков позвал приказчика — маленького сухонького старичка — и до темноты проверял с ним памятку заказанных Барановым товаров. Крупные буквы на толстой неровной бумаге, росчерк подписи вызывали воспоминания о далекой крепости, угрюмой ласке правителя, оставшегося на голом, холодном утесе. Сейчас Кусков особенно остро испытывал чувство разлуки. Может быть, корсар вернулся и напал вместе с индейцами на изнуренный, обессиленный гарнизон... Он вышел на палубу. Ночной ветер отогнал духоту, река оживилась. Пловучий город расцветился огнями. Сотни сампанов и лодок сновали во все стороны. Каждый лодочник имел свой фонарь, пестрый и яркий, из цветной промасленной бумаги. Светляками, зелеными, красными, фиолетовыми, кружились они по рейду. С берега доносились звуки флейт и литавр, у подножий храмов полыхали костры. 2 Тай-Фу приехал рано утром. Вежливый и благодушный, он поздравил Кускова с удачным плаванием, пригласил к себе. Но о товаре, о колониях ничего не спрашивал, словно расстался с гостем только вчера. Они беседовали на палубе «Ермака». Кругом толпились матросы, с любопытством разглядывали важного китайца, сидевшего на принесенном с собой травяном коврике. Над головой Тай-Фу переводчик держал большой зеленый зонт. Кусков терпеливо слушал приветствия, изредка поглядывая на открытый люк трюма, где лежал товар. Они уже разговаривали часа два, вернее, говорил один Тай-Фу. Полузакрыв глаза, он монотонно восхвалял русских, Петербург, где был лет пятнадцать назад, Иркутск. Гость явно не спешил осмотреть меха. Воспользовавшись паузой, Кусков встал, тронул переводчика за плечо. — Зови рухлядишко глядеть, — сказал он, откинув всякие церемонии. — Разговору — до вечера! Матросы вынесли из трюма первые тюки. Кусков разрезал веревки, кинул на палубу несколько шкурок. Мягкой, светлосерой грудой лежали они у ног купца. Тай-Фу нагнулся, взял большую шкуру котика-секача, долго любовался густой серебристой шерстью, пушистой и нежной, почти невесомой. Он даже протер очки. Кусков продолжал разрезать веревки, гора мехов росла. Но Тай-Фу уже отошел и, кланяясь в сторону Кускова, бросил несколько коротких фраз переводчику. Помощник правителя так и остался стоять с ножом в руке, когда переводчик перевел ему значение слов хозяина. Тай-Фу отказывался покупать меха. К сожалению, совсем недавно он приобрел много таких же шкурок и ему не удалось еще сбыть ни одной связки. Единственное, что он попробует сделать — это дать цену, вдвое меньшую прежней. Для Баранова он готов пойти на риск.