Вышли из приемного, свернули в садик. Когда подходили к желтому двухэтажному зданию родовспомогательного отделения, случилось происшествие. Хлопнула оконная рама на втором этаже, звонко посыпались стекла. Анисий увидел, как на подоконник вылезает молодая женщина в одной ночной рубашке, длинные черные волосы разметались по плечам. – Уйдите, мучители! – истошно завопила женщина. – Ненавижу вас! Смерти моей хотите! Глянула вниз – а этажи высокие, до земли далеко – спиной к каменной стене прижалась и давай меленько переступать по парапету подальше от окна. Сонька так и застыла, губы развесила – никогда такого чуда не видала. Из окна высунулись сразу несколько голов, принялись черноволосую уговаривать, чтоб не дурила, чтоб вернулась. Только видно было, что не в себе женщина. Шатает ее, а парапет узкий. Сейчас упадет или сама бросится. Снег внизу стаял, голая земля, вся в камнях, железки какие-то торчат. Тут верная смерть или тяжкое увечье. Тюльпанов глянул налево, направо. Народ глазеет, но физиономии у всех растерянные. Что же делать-то? – Тащи брезент или хоть одеяло! – крикнул он санитару, вышедшему покурить, да так и замершему с цигаркой в зубах. Тот сорвался, побежал, только вряд ли поспеет. Растолкав высунувшихся из окна, на подоконник решительно вылезла высокая женщина. Белый халат, стальное пенсне, волосы на затылке стянуты в тугой узел. – Ермолаева, не валяй дурака! – крикнула она начальственным голосом. – У тебя сын плачет, молока просит! И тоже, отчаянная, двинулась по парапету. – Это не мой сын! – взвизгнула черноволосая. – Это подкидыш! Не подходи, боюсь тебя! Та, в белом халате, сделала еще шаг, протянула руку, но Ермолаева вывернулась и с воем прыгнула. Зрители ахнули – в самый последний миг врачиха успела схватить полоумную пониже ворота. Рубашка затрещала, но выдержала. У висевшей непристойно заголились ноги, и Анисий часто заморгал, но тут же и устыдился – не до того теперь. Докторша уцепилась одной рукой за водосток, другой держала Ермолаеву. Сейчас или выпустит, или вместе с ней сверзнется! Рванул Тюльпанов с плеч шинель, махнул двоим, что стояли рядом. Растянули шинель пошире – и под висящую. – Больше не смогу! Пальцы разжимаются! – крикнула железная докторша, и в тот же миг черноволосая упала. От удара повалились в кучу-малу. Тюльпанов вскочил, встряхнул надсаженными запястьями. Женщина лежала зажмурившись, но вроде живая, и крови не видно. Один из анисиевых помощников, по виду приказчик, сидел на земле и подвывал, держась за плечо. Шинель было жалко – осталась без обоих рукавов и воротник треснул. Новая шинель, только осенью пошитая, сорок пять целковых. Докторша уже здесь – и как только успела. Присела над лежащей без сознания, пощупала пульс, помяла руки-ноги: – Жива и целехонька. Анисию бросила: – Молодец, что сообразили шинель натянуть. – Что это с ней? – спросил он, потряхивая кистями. – Родильная горячка. Временное помрачение рассудка. Редко, но бывает. У тебя что? – Это она уже приказчику. – Вывих? Дай-ка. Взялась крепкими руками, коротко дернула – приказчик только ойкнул. Запыхавшаяся санитарка спросила: – Лизавета Андреевна, а с Ермолаевой что? – В изолятор. Под три одеяла, вколоть морфию. Пусть поспит. И смотри, глаз с нее не спускать. Повернулась идти. – Я, собственно, к вам, госпожа Несвицкая, – сказал Анисий, подумав: правильно шеф не стал женщин с подозрения снимать. Этакая лошадь не то что скальпелем прирезать, голыми руками задушит, и очень запросто. – Вы кто? По какому делу? – глянула на него подозреваемая. Взгляд из-под пенсне жесткий, совсем не женский. – Тюльпанов, губернский секретарь. Вот, привел убогую за советом по женской линии. Очень что-то мучается от месячных. Не согласитесь осмотреть? Несвицкая посмотрела на Соньку. Деловито просила: – Идиотка? Половую жизнь имеет? Она кто, сожительница ваша? – Да что вы! – в ужасе вскричал Анисий. – Это сестра моя. Она с рождения такая. – Платить можете? С тех, кто может, я беру два рубля за осмотр. – Заплачу с превеликим удовольствием, – поспешил уверить Тюльпанов. – Если с превеликим, то почему ко мне, а не к лекарю или к профессору? Ладно, идемте в кабинет. Пошла вперед быстрым, широким шагом. Анисий – за ней, только Соньку за руку подхватил. Линию поведения выстраивал на ходу. С типажом никаких сомнений – классическая «львица». Рекомендуемый подход – смущаться и мямлить. «Львицы» от этого мягчеют. Кабинетик у повивальной бабки оказался маленький, опрятный, ничего лишнего: медицинское кресло, стол, стул. На столе две брошюры – «О негигиеничности женского костюма», сочинение приват-доцента акушерских и женских болезней А.Н.Соловьева, и «Записки Общества распространения практических знаний между образованными женщинами». На стене – рекламная афиша: ДАМСКИЕ ГИГИЕНИЧЕСКИЕ ПОДУШКИ Приготовлены из древесной сулемовой ваты. Очень удобная повязка, с приспособленным поясом, для ношения дамами во время болезненных периодов. Цена за дюжину подушек 1 р. Цена за пояс от 40 к. до 1 р. 50 к. Покровка, дом Егорова Анисий вздохнул и начал мямлить: – Я ведь почему решил обратиться именно к вам, госпожа Несвицкая. Я, изволите ли видеть, наслышан, что вы обладаете самой что ни на есть наивысшей квалификацией, хоть и пребываете в звании, совершенно несообразном учености столь достойной особы… То есть, я вовсе ничего такого против звания повивальной бабки… Я не в смысле принизить или, упаси Боже, усомниться, я совсем наоборот… Вроде бы отлично вышло и даже конфузливо покраснеть получилось, но тут Несвицкая удивила: крепко взяла Анисия за плечи и развернула лицом к свету. – Ну-ка, ну-ка, это выражение глаз мне знакомо. Никак господин филер? С выдумкой работать стали, и даже идиотку где-то подобрали. Что вам еще от меня нужно? Что вы меня в покое никак не оставите? К недозволенной практике придраться задумали? Так господин директор про нее знает. И брезгливо оттолкнула. Тюльпанов потер плечи – ну и хватка. Сонька испуганно прижалась к брату, захныкала. Анисий погладил ее по голове: – Ты что напугалась? Тетя шутит, играет. Она добрая, она доктор… Елизавета Андреевна, вы на мой счет в заблуждении. Я служу в канцелярии его сиятельства генерал-губернатора. На мелкой должности, конечно. Так сказать, отставной козы младший барабанщик. Тюльпанов, губернский секретарь. У меня и документ есть. Показать? Не нужно? Робко развел руками, застенчиво улыбнулся. Отлично! Несвицкой стало совестно, а это – самое лучшее, чтоб «львицу» разговорить. – Извините, мне всюду мерещится… Вы должны понять… Дрожащей рукой взяла со стола папиросу, закурила – не сразу, с третьей спички. Вот тебе и железная докторша. – Извините, что плохо о вас подумала. Нервы ни к черту. Тут еще Ермолаева эта… Да, вы ведь спасли Ермолаеву, я забыла… Я должна объясниться. Не знаю почему, но мне хочется, чтоб вы поняли… Это вам потому хочется со мной объясниться, сударыня, мысленно ответил ей Анисий, что вы – «львица», а я веду себя как «зайчик». «Львицы» лучше всего сходятся именно с кроткими, беззащитными «зайчиками». Психология, Лизавета Андревна. Однако наряду с удовлетворением ощутил Тюльпанов и некоторое нравственное неудобство – филер не филер, а все ж таки по сыскной части, да и сестру-инвалидку для прикрытия взял. Права докторша. Она быстро, в несколько затяжек выкурила папиросу, зажгла вторую. Анисий ждал, жалобно хлопал ресницами. – Курите. – Несвицкая подтолкнула картонку с папиросами. Вообще-то Тюльпанов не курил, но «львицы» любят, когда у них идут на поводу, поэтому папироску он взял, втянул дым, зашелся кашлем. – Да, крепковаты, – кивнула докторша. – Привычка. На Севере табак крепок, а без табака там летом нельзя – комарье, мошка. – Так вы с Севера? – наивно спросил Анисий, неловко стряхивая пепел. – Нет. Я родилась и выросла в Петербурге. До семнадцати жила маменькиной дочкой. А в семнадцать лет за мной приехали на пролетках люди в синих мундирах. Увезли от маменьки и посадили в каземат. Несвицкая говорила отрывисто. Руки у нее больше не дрожали, голос стал резким, глаза недобро сузились – но сердилась она не на Тюльпанова, это было ясно.