Теперь я сожалел, что мы взяли с собой мало огнестрельного оружия и совсем не прихватили луков, но было поздно — делу уже не поможешь. Прежде всего надлежало выяснить тайну безмолвной деревни. Ко мне подошел Вагура и сдавленным от волнения шепотом спросил: — Ты думаешь, здесь случилось какое-то несчастье? — Не знаю. Во всяком случае, что-то здесь не в порядке, это ясно. Жителей нет. — Может быть, всех увели испанцы? — Узнаем, когда доберемся до хижин. Еще на шхуне меня предупредили, что здесь множество ядовитых змей, заставив надеть добытые у испанцев башмаки, от ходьбы в которых я давно отвык и теперь испытывал от них немало неудобств. Змеи змеями, но сейчас следовало подкрадываться, соблюдая полнейшую тишину, и я не без удовольствия поспешил сбросить проклятую обувь и наконец вздохнул с облегчением. Сколь приятно холодила земля босые ноги! Вагура спрятал башмаки в дупло дерева, росшего на берегу озера. Дальше мы двигались, прячась под сенью кустарника, и наконец добрались до первой хижины. Стены ее были сплетены из тростника, крыша покрыта листьями кокосовых пальм. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что хижина давно покинута и полуразвалилась: тростниковые стены местами прогнили, сквозь дыру в крыше заглядывала луна. — Проверь, что там внутри! — поручил Манаури Арнаку. Укрывшись в чаще кустарника, мы ждали возвращения юноши. — Ты не помнишь, кто жил в этой хижине? — спросил я у вождя. — Помню. Мабукули, мой друг. — Когда испанцы напали на вас, он не попал в плен? — Нет. Во время нападения его здесь не было, как и многих других. — Значит, после нападения он мог возвратиться и продолжать здесь жить? — Мог. Арнак вернулся и сообщил, что ничего подозрительного в хижине не обнаружил; некоторые мелкие предметы обихода, например сосуды из тыкв для воды, валялись еще на земле, а сама хижина производила впечатление оставленной хозяевами добровольно. — Никаких следов борьбы или насилия ты не заметил? — допытывался вождь. — Нет. Вокруг нас царила мертвая тишина; все указывало на то, что деревня пуста. Пораженных этим индейцев охватило глубокое уныние, передавшееся, естественно, и мне. Зловещая тайна окутывала вымершее индейское селение. Когда всей группой мы приблизились к покинутой хижине, я посоветовал спутникам без крайней нужды в нее не входить: изгнать жителей из их обиталищ могла какая-нибудь заразная болезнь. Продвигаясь дальше, мы миновали пепелище другой хижины. Но тут один из индейцев припомнил, что она сгорела еще во время нападения испанцев, захвативших его в рабство. Следовательно, пожар уничтожил ее давно, тогда как жители оставили селение значительно позже — год или два тому назад, — о чем свидетельствовали многие приметы, обнаруженные нами возле других хижин. Эта невыразимо тягостная картина покинутых и заброшенных жилищ сопровождала нас на всем пути к противоположному концу деревни. Хижины и шалаши стояли не друг подле друга, а были разбросаны на довольно значительном расстоянии. Наконец путь нам преградила широкая, но мелководная река, впадавшая в лагуну. На берегу ее мы присели на землю под сенью развесистого дерева и стали совещаться. — Одно ясно, — проговорил я полушепотом, — ни нападения, ни кровопролития здесь не было. Все с этим согласились. — Нигде никаких следов борьбы, хотя бы сломанное копье или стрела — ничего, — добавил Манаури. — Куда же они могли уйти? — задумчиво проговорил Арнак. — Думаю, куда-то в глубь материка, подальше от побережья, — высказал я предположение. — У моря им, видимо, постоянно угрожали белые пираты. Мысль эта пришлась всем по душе, и за нее ухватились; она оставляла надежду, что на деревню не свалилась какая-то ужасная катастрофа или повальный мор. — Наверно, они ушли от моря не очень далеко, — предположил Манаури, — и завтра мы легко их найдем. — А где находятся остальные четыре деревни? — спросил я. — На этой же реке, но выше по течению. — Далеко отсюда? — Недалеко. Ближайшая деревня — два раза по десять выстрелов из лука. — Двадцать выстрелов из лука, — подсчитал я, — это значит примерно полчаса ходьбы. Совсем близко! — Близко. Вождь, заметив мое оживление, тотчас же понял его причину. — Я знаю, о чем ты думаешь! — проговорил он. — Надо посмотреть, что делается там. — Конечно! Возможно, ваши именно в тех деревнях! Мы взглянули на небо. До полуночи было еще далеко. На рассвете мы должны вернуться на шхуну, но до того следовало по возможности выяснить положение дел в остальных аравакских селениях. Манаури не мешкая выделил четырех индейцев, хорошо знавших местность, и направил их вверх по реке, велев не жалеть ног. Мы остались ожидать их возвращения здесь, у реки. На берегу почва была сырой, болотистой, поросшей густой растительностью. Воздух насыщен был нестерпимым, просто одуряющим зловонием прелых листьев и гниющих корней. Полоса прибрежной растительности была сравнительно неширокой, всего каких-нибудь тридцать или сорок шагов в глубину, но из ее чащи доносились невероятные душераздирающие звуки! Там что-то щелкало, верещало, квакало, стонало и вопило, но более всего вселяло ужас, заставляя стыть в жилах кровь, свирепое шипение. Казалось, разверзлись врата ада и страшные чудища, вырвавшись на свободу, предавались теперь дикому разгулу на этом крошечном клочке джунглей. Ночи в далеких вирджинских лесах тоже имели свои голоса; не было недостатка в разных звуках ночной порой и в зарослях колючего кустарника на острове, недавно нами покинутом, но все это не шло ни в какое сравнение с дикой оргией звуков, раздававшихся здесь, у этой реки. Индейцы, привыкшие к таким концертам, не обращали на них ни малейшего внимания. — Это ужасное шипение издают, наверно, цикады, — проговорил я. — Да. Цикады и разные насекомые, — ответил Манаури. Какая-то тварь грозно замяукала. — Дикий кот? — невольно вздрогнул я. — Нет, древесная жаба. Потом раздался стук, словно кузнец ковал молотом косу. — А это кто? Птица? — Тоже жаба, но водяная. Вдруг — глухое хрюканье и потом всплеск. Манаури с минуту задумчиво прислушивался. — Не знаю, что это, — признался он. — Похоже, большая водяная крыса… — А крупные хищники здесь бывают? — Наверное, бывают. Вождь спокойно огляделся, окинул невозмутимым взором заросли и заверил: — Но сейчас их здесь нет… Зато примечательной особенностью этого места, истинным его проклятьем были целые тучи комаров, тысячи, миллионы комаров. Они облепляли человека и впивались в него как одержимые. Индейцы, как видно, более к этому привычные, мужественно переносили это бедствие, лишь лениво отмахиваясь. Я же близок был к умопомрачению и в конце концов, отойдя шагов на сто от прибрежных зарослей, взобрался на песчаный пригорок и здесь лишь смог наконец вздохнуть свободно: в воздухе ни одного комара. Довольный, я расположился поудобнее в стал ждать. Вскоре вернулись наши разведчики. Принесенные ими вести были неутешительны и подействовали на нас удручающе: все четыре селения араваков оказались покинутыми так же, как и деревня на берегу лагуны. — Нигде ни одной живой души, а хижины и шалаши почти все развалились, — сообщили прибывшие, Не мешкая более, мы отправились в обратный путь к шхуне, оставив на берегу Вагуру и с ним двух индейцев ждать, когда на рассвете мы введем корабль в лагуну. Мы оставили им три пистолета и поручили держать глаза и уши открытыми, дабы утром нас не подстерегла на берегу какая-нибудь неожиданность. ХРОМОЙ ИНДЕЕЦ АРАСИБО Едва рассвело, мы подняли якорь. Горловина залива, или — как бы это сказать — протока с моря в лагуну, была достаточно широкая, но мелководная, и Манаури с его индейцами пришлось смотреть во все глаза, чтобы отыскать среди подводных скал и мелей достаточно надежный фарватер. К счастью, шхуна имела небольшую осадку и прошла без помех, а когда первые лучи солнца позолотили склоны горы, мы уже входили в спокойные воды залива. — Ни одной бригантине сюда не проскользнуть, — заметил Арнак. — Ты прав. Со стороны моря в бухте нам ничто не грозит, — согласился я. Вдали, на юго-западе, чернели хижины безлюдной деревни. Мы внимательно всматривались в берега лагуны в надежде отыскать хоть какие-то признаки жизни… и отыскали. Четыре человека у самой кромки воды подавали нам руками знаки.