– Я духовная особа, а не schpin преображенский! Спросят – я спал. Что они мне, старику, сделают? Странные слова, верно, были продолжением какого-то внутреннего разговора с самим собой, и Марта не поняла. – Что? – А то! – Он показал на зазор между заборами. – Вон там Кисловская слобода. Близко. – И решительно продолжил: – Соскользни на землю, неприметно. Беги туда. Повернешь во второй переулок налево, упрешься в большие ворота. Там двор Трехглазовых. Вдруг не всех домашних забрали. А коли нет никого – надейся на Господа. Может, пожалеет рабу Свою Марфу и нерожденного младенца. Пора, с Богом! И толкнул в плечо. Кроме фадера Иоанна в этом страшном, чужом мире у Марты никого не было, а собственных мыслей у нее в голове никаких не осталось, один страх. Поэтому не споря и не рассуждая, она перевалилась через борт повозки, пригнулась, вперевалку засеменила в темноту. Ничего с собой не взяла. * * * Тяжело дыша, шла тесным, как ущелье, переулком. Пока ехали широкой улицей, дул порывистый ветер, вскидывал вверх палые листья, ворошил лошадиную гриву, а тут было тихо. Заборы подступали с обеих сторон, будто понемногу загоняли в ловушку, из которой не сбежать. Переулок закончился тупиком, привел к большущим воротам в два Мартиных роста. Она остановилась в нерешительности. Постучать? Потом заметила, что створки сдвинуты неплотно. Закрыты, но не заперты. Толкнула, вошла во двор. Застыла. Там, на пустом пространстве между чернеющим в темноте большим домом и низкими постройками по бокам, кто-то стоял. Раздался сухой щелчок, другой, третий. Рассыпались искры, загорелся малый огонек, сразу же расцветший большим трескучим пламенем. Это от трута вспыхнул, разгорелся факел. Его держала в руке невысокая, плотно сбитая женщина в спущенном на плечи платке. Волосы у нее были темные, посверкивали серебром. Вдруг, должно быть, услышав, как переминается с ноги на ногу Марта, женщина обернулась. – Тебе чего тут? – сказала она странно глухим голосом. – Ты кто? А ну, подойди. Марта приблизилась. Увидела плоское лицо с китайскими глазами, похожими на Роднины, и догадалась, кто это. Поклонившись, произнесла приветствие, выученное давным-давно, еще до отъезда из Амстердама (отец Иоанн научил): – Стравствуй, матушка Агафья Петровна. Пошалуй меня, точерь твою Марфушку. Посторову ли ты? Узкоглазое лицо не дрогнуло, никаких чувств не выразило. Свекровь молча разглядывала оранжевые локоны, странную для нее одежду, а остановила взгляд на животе. Не дождавшись ответа, Марта спросила про самое главное: – Родье уше вернулся? Глаза-щелки сомкнулись, будто в сонливости. Всё такой же глухой голос негромко, словно сам себе, пробормотал: – Вернулся… Видно такой уж день, что все собираются. – Глаза открылись. Теперь они смотрели Марте в лицо. – Явилась. Брюхо под самый нос. Куда тебя, курицу голландскую, принесло? Нешто не слыхала про Аникея? Сгинул мой муж. И нас всех погубил. – Сачем он? – спросила Марта. – Против царский маестат сачем? Обиделся на царь-патюшка? Это она вспомнила слова отца Иоанна – про то, что лейтенант-колонел обиделся на его величество за ссылку. Агафья Петровна ответила трудно, Марте не все было понятно. – Аникей не из обидчивых. В начале июня было от него тайное письмо. Писал мне, что поведет стрельцов на Москву царя Петра гнать, царевну Софью с Васильем Голицыным назад сажать. Я, писал, Петра на трон посадил, я его и скину. Он-де, Петр, задумал Русь сделать Голландией и, если ему не помешать, то Русь в Голландию все равно не обратится, но Русью быть перестанет. – Голландия – хорошо, – сказала Марта. – Почему нет? – Коли хорошо, там и сидела бы. А мой Аникей знал, что говорит и делает! – окрысилась свекровь. – Если б его в бою первым же ядром не убило, была бы сейчас в Кремле царевна Софья Алексеевна, а Петр, чертушка, остался бы на вашей басурманщине. Да видно дьявол ему пособил. Пробило моему Аникею грудь, и стрельцы разбежались. Потому такие сейчас на Руси времена, что сила у Сатаны… Отец Иоанн учил, что, произнеся или услышав имя Врага Божьего, русский человек, коли он в своем уме, поскорее крестится в обережение от Лукавого, и Марта перекрестилась, а свекровь не стала. Наверное, она была не совсем в уме, потому что и разговаривала, и вела себя странно. – Где Родье? Агафья Петровна криво, одной половиной рта улыбнулась, и эта гримаса тоже показалась Марте безумной. – Не разглядела, когда входила? Пойдем, покажу. Подняв факел, вышла за ворота. Посветила налево. – Это вот супруг мой Аникей Маркелович. Четвертый месяц тут. Марта закричала, увидев кол с торчащей наверху полуистлевшей головой. – Видишь, табличка внизу: «Вор и злодей». Снимать голову не велено… Посветила справа. – …А вот и Родя мой… Наш. На воротном столбе висело узкое тело. Отсвет пламени упал на скорбное, страшно изменившееся лицо, на спутавшиеся волосы, в которых белела седая прядь. – Привезли нынче на телеге из Преображенского. Говорят, на дыбе издох. Повесили рядом с отцом и тоже до особого указа хоронить запретили. Говорю же: такой день, что все собрались… Опершись о ворота, Марта пыталась дышать. Широко разевала рот, но воздух в горло не входил. А якутка всё говорила – спокойно, раздумчиво, глядя на свой пылающий факел. – Москву эту поганую спалю. В сарае у меня сено, повдоль забора тож накидала. Ветер хороший, сильный. Подхватит. Пускай, тошнотная, вся дотла выгорит. Жалко только Кремль из камня… Но смутных, сумасшедших этих речей Марта не понимала и не слышала. В ней что-то происходило. Что-то неостановимое и страшное, разом заслонившее весь остальной мир. – Matje! – провыла Марта, хоть своей матушки и не помнила. – Matjeeee!!! – Э, баба, да из тебя уже полило, – сказал где-то далекий голос. – Обопрись, обопрись! На крыльцо тебе не взойти. До конюшни хоть, на сено… Сильная рука взяла под локоть, другая обхватила за бок, и повела куда-то, потянула. Марта ничего не видела, не слышала, вся сосредоточенная на происходившем внутри нее. И потом была будто не в себе. И когда орала, и когда задыхалась, и когда кусала кулак. Взгляд безмысленно шарил по дощатому темному потолку, по бревенчатым стенам, выхватывал не имеющие значения куски: сосредоточенное скуластое лицо; трепет пламени; лошадиную морду с влажными глазами; хомуты, упряжь. Долго это длилось, нет ли, Марта не знала. Но вдруг стало легко, и отпустило грудь. Удивленно мигая, Марта уставилась на маленькое, круглое, откуда-то появившееся перед самым ее носом. – Гляди – девка. И родинка на лбу. Ихняя порода, трехглазовская… На, на. Покорми… Да не так! Сев, Марта приложила младенца к груди. Он сам знал, что ему надо. Легонько тянул, чмокал. – А только не будет больше Трехглазовых, – вздохнула Агафья. – Кончились… Она и потом всё что-то говорила, но Марта поняла лишь обращенный к ней вопрос: – Как дочку назовешь? – Не снаю… Марта растерялась. Она не сомневалась, что будет сын, похожий на Родье. А дочь – зачем дочь? Чтоб получилась, как мать? Нет, этого не надо. – Вот дура! Мать твою как звать? – Катарина. – Что ж, Катерина – имя хорошее. Как дитя держишь, горе голландское? Чему у вас там девок учат? Отняла ребенка, показала. – Да, да. Понятно, сама. Марте не терпелось забрать дочку обратно. – Что же мне с тобою делать? Куда деваться? – Свекровь вроде как спрашивала, но никакого ответа не ждала, разговаривала сама с собою вслух. – Завтра со светом соседушки пожалуют, дом грабить. Раньше-то боялись – вдруг царь Родю помилует. Ныне поймут: можно…