Я промолчала. – Джерри, мне на тебя не плевать! Ты слышишь?! – … В его голосе звучала ненависть пополам с горечью. Отличный рецепт интонации, Мокки, отличный рецепт. Я оттолкнула его руку. – Если бы ты только знала, как я себя иногда ненавижу, – неожиданно почти выплюнул Бакоа. Теперь уже я искала его взгляд. Он сидел напряженный, натянутый, как тетива, огромные черные глаза, казалось, не помещались на осунувшемся лице. Мокки практически колотило, зрачки у него были широченные, губы искусаны, кулаки сжаты, и я растерялась: прежде я не видела его таким. Отчаянным. Зовущим. Это было… внезапно. Поймав мой изумленный взгляд, Бакоа со странным гортанным рыком сорвал какой-то стебелек, а потом буквально рухнул на землю и потуже завернулся в свое одеяло, как в саван. Закрыл глаза: «Забирай меня, бледная леди». Вот и что это было, спрашивается. Я устроилась неподалеку, натянув одеяло до подбородка. Я долго еще смотрела на высокие острые звезды, кружащиеся над частоколом гор, и на постепенно розовеющую из-за наступающего рассвета воду горных водопадов вдалеке и прозрачное журчание источника рядом. – Мне на тебя – не плевать! – услышала я, уже засыпая. * * * Я уснула надолго. Проспала добрых двенадцать часов, совершенно пропустив дневной Лайстовиц как явление – сразу попала в вечер. В принципе немудрено после суток, полных хаотичного безумия и темных событий. Если бы я была чуть моложе или чуть наивно-оптимистичнее, то могла бы предположить: я и до этого спала, и все, начиная с замка Льовезов, мне приснилось. Но нет. Мир не добр, а я не принцесса из лесной сказки: я знаю – все было на самом деле. Я проснулась, почувствовав чей-то взгляд. Резко выпрямилась: на щеке будет отметина от ладони. Обернулась. Там Мокки, запахнувшись в простыню и свернувшись клубочком, спал среди серебристо-зеленых трав под светом закатного солнца. Удивительно мирное зрелище. Мне бы хотелось посмотреть на него еще, но я подняла глаза выше: госпожа Галаса Дарети стояла, прислонившись к стене своего дома, и вытирала руки о влажную тряпочку, пахнущую календулой. – Я закончила. С Тилвасом всё хорошо, но он пока спит, – сказала знахарка. Она молча посмотрела на свои одеяла, перепачканные травой, однако никак не прокомментировала их преображение. Мокки, услышав ее голос, резко сел и привычно схватился за бритву. Потом поморщился, поняв, что тревога ложная. Я начинала понимать, что вору для хорошего расположения духа прямо очень нужна веселая потасовка. Видимо, из-за нехватки подобных развлечений его вчера так и накрыло. Все эти мистические штуки не в счет: в них мы были скорее зрителями, а не участниками, а Мокки бесит быть зрителем. «Это моя жизнь, и я достаточно жаден для того, чтобы желать прожить ее на полную катушку. Везде – главная роль, на меньшее я не согласен», – говорит иногда он. – Вы хотите есть? – спросила Галаса Дарети. Ох. Очень. – Да, но первым делом мы хотим знать правду о Тилвасе, – я подошла к знахарке. Одновременно с этим алое солнце, наколовшееся на горный пик, будто лопнуло, скрывшись за ним целиком, и Лайстовиц поглотили фиолетовые сумерки. Так что свой следующий вопрос я задавала под жужжание и разгоравшееся сияние светло-зеленых светлячков, летавших по саду целительницы. – Он рёхх, да? – спросила я. – Тилвас Талвани – не человек, а долбаный дух природы? От человека в нем только тело – «кусок мяса», как выразился Ори. А внутри сидит дух. Я права? Галаса улыбнулась. В сумраке и на контрасте с кожей ее зубы казались белыми, как засахаренный миндаль. – Вы не правы, – мягко возразила она. – Тилвас Талвани – человек. У него человеческая душа, человеческий ум, человеческий опыт, надежды, память. Поверьте, я знаю. Мы с ним знакомы давно, я преподавала ему целительство, когда он учился в университете. И хотя для Тилваса это не было профильной дисциплиной, некоторые обстоятельства привели к тому, что я стала его неофициальной наставницей. Нет, – Галаса подняла руку с раскрытой ладонью, увидев, как цепко прищурился Мокки: он так щурится, когда уже придумал какой-то каверзный вопрос, после которого люди обычно белеют и начинают дрожать. – Я больше ничего не скажу. Тилвас очнется и сам все объяснит. – А что это за амулет двуглавого ворона у него на груди? – поинтересовалась я. Галаса покачала головой и повторила: – Я ничего не скажу. Это слишком похоже на сплетню. А три самые черные судьбы – это сплетни, ложь и воровство. Я моргнула. Мокки пренебрежительно фыркнул: – Три самые черные судьбы – это глупость, лень и гордыня. – Как скажешь, – наклонила голову набок госпожа Дарети. Мы втроем вернулись в избушку. Тилвас так и лежал на столе, но теперь вокруг него стояли низкие деревянные подставочки с благовониями, у головы – букет полевых цветов, а у кистей и ступней – низкие белые свечи. Мне вдруг подурнело. Я вспомнила Малую гостиную Зайверино и своих друзей. А также то, что обгоревшие пальцы Тилваса – сейчас их обматывала чистая ткань – напоминали руки Финны в ту страшную ночь. – Сюда зло не пройдет, – твердо сказала Галаса, протягивая мне чашку с густым горячим супом и кусок свежего дрожжевого хлеба. – Не сегодня. Мы молча ели, сидя на печи. Я все смотрела на то, как на углу стола замерла фигурка пэйярту, украденная из склепа – мы чудом не потеряли ее в монастыре и на паучьих тропах. Казалось, белый лис смертельно устал. Галаса собрала корзину, накинула на волосы платок и сказала, что идет в долину за лечебными цветами, которые появляются из-под земли только в это время суток. На обратном пути она поухаживает за всеми своими животными. – А почему ты здесь одна, знахарка? – мрачно спросил ее Мокки. – Где остальные жители Лайстовица? – Они давно покинули эти края. Еще до того, как я пришла сюда. Долина красива, но здесь сложно и одиноко жить. Я же искала уединения. – Почему? Я думала, Галаса проигнорирует вопрос и красиво растворится в ночи – это было бы очень в духе ее образа, как мне кажется, но целительница ответила Бакоа. – Тому две причины. Во-первых, здоровым людям я приношу скорее вред, чем пользу. Я часто вижу то, что нарушает выстроенные ими границы – это неприятно и им, и мне, потому что все мы – огромные духовные миры, вынужденные делить одно материальное пространство, и вторгаться в то, что человек не показывает, значит быть взломщиком его души. К тому же, увидев что-то, поняв, где сломано, я всегда очень хочу помочь… Но нельзя помогать тем, кто не просит помощи, ведь так мы вмешиваемся в их судьбу и в уроки, которые им нужно пройти. Однако и проигнорировать страждущего – жестоко. Так что моральную дилемму того, как быть с людьми, мне еще предстоит решить: в уединении. А во-вторых, я продолжаю учиться своему ремеслу. С определенного момента ступени любого учения переходят из внешнего мира во внутренний – и отшельничество неизбежно для всякого, ищущего мастерства. Она говорила так медленно, так убаюкивающе, что я снова чуть было не начала клевать носом. Но Мокки не терял делового настроя. – И что, Галаса, во мне ты тоже видишь что-то сломанное? – вызывающе спросил он. В ответ на вопрос Мокки целительница едва заметно приподняла свои контрастные светлые брови. – Вижу, вор, – сказала она без тени вызова или улыбки. – Ну и как же ты хочешь помочь мне? Галаса несколько мгновений молча смотрела на него. Мокки равнодушно грыз аппетитную хлебную корочку. Наконец женщина неспешно заговорила низким, грудным голосом: – То, что кажется тебе изъяном, на самом деле – красивый узор. Такой же прекрасный и необычный, как многие другие. И в глубине души ты это знаешь, Мокки Бакоа. Но столь многие говорили иначе, что ты сам стал наносить увечья своей жизни, пряча за ними этот узор. Перестань калечить себя. Ты прекрасен, Мокки. Ты прекрасен. Ты достоин. Тебе ничего не надо для этого менять, ты и так хорош, изначально. Ты имеешь право любить себя, более того – мир хочет, чтобы ты себя любил. После этих слов повисла пауза. Да такая, что стало слышно, как в окно бьется светло-зеленый мотылек. А затем Мокки, замерший было, скорчил такую кисло-«задолбанную» физиономию, что всякая магия растворилась. Увидев это, Галаса молча развернулась к двери избушки. Открыла ее, уже ступила на порог, но в последний момент все-таки оглянулась… Ее зеленые глаза чуть прищурились, и целительница вдруг небрежно, будто что-то очень неважное, бросила: – И еще. Честнее было бы рассказать. И знахарка вышла в ночь. – Во всех этих «духовных учителях» и «просвещенных», которых такое неадекватное количество на вашем острове, меня больше всего поражает то, что они настолько одинаковые, – едва за ней закрылась дверь, зашипел Мокки. – Говорят негромко, одеваются «природно», считают, что вселенная нас любит и все такое. Энергию туда же приплетают. Про религию особенно не упоминают, потому что это не модно, но мотивчики все те же. И главное: если ты не реагируешь, они говорят, что, дескать, не-не, он среагировал, но точно среагировал внутри, ребята, я вас уверяю, но его всякие там колючки и плохие черты характера не дают ему это показать, ведь ему БОЛЬНО!.. И в конце так драматично: «я вижу твою боль, я понимаю тебя», – у Мокки получилась настолько идеальная скорбно-сочувствующая интонация, что я хмыкнула. – А вот этот твой монолог не означает, что ты среагировал? – пожурила его я. – Нет! – возмутился Бакоа. – Этот монолог означает, что я в край задолбался. Тилвасу пора проснуться и объяснить, какого гурха тут происходит, иначе я встану прямо сейчас и пойду домой. Заберу своих воров у Алого братства, а потом разверну такую бойню в гильдийском квартале, что в итоге вообще никаких других гильдий не останется – лишь одна, имени Мокки Бакоа. Подомну весь город. Зря, что ли, эта Галаса сейчас сказала, что я достоин? Вот, считай, мотивировался. Не в том направлении, в котором она хотела, зато как успешно!.. – он ухмыльнулся во весь рот. Я фыркнула. Потом еще раз. Потом не выдержала и в голос расхохоталась. Мокки тоже стал смеяться, еще громче. Мы сидели на огромной белой печи, заваленные подушками, и смеялись так, что окна тряслись. Взлохмаченные и мокрые волосы Мокки – он успел сходить в душ – торчали во все стороны, как птичьи перья, и то и дело падали ему на глаза, я тоже отчаянно заправляла за уши свои выбившиеся из хвоста синие прядки. Мы оба были одеты в какие-то расшитые халаты, выуженные для нас госпожой Галасой из огромного узорного ларца, и сами себе напоминали торговцев из увеселительного квартала Пряной Ласточки. Пока мы хохотали, ловкие пальцы взломщика не переставали привычно крутить в руках какую-то прихваченную на столе финтифлюшку – Мокки часто что-то вертит в пальцах, чтобы не терять навык. Чаще всего – когда нервничает… Я же все время придерживала халат – он, безразмерный, украшенный тяжелым бисером, так и норовил съехать с плеча, оголить его, и я упорно этому препятствовала, хотя… Может, халат прав? Я вспомнила взгляд Бакоа вчера в саду. «Ты не понимаешь. Мне на тебя не плевать». Ту его напряженность. Ту тайну. Впервые за годы нашего знакомства я почувствовала, что внутри Бакоа ворочалось что-то, напоминавшее метания человека, который пытается потушить чувства к другому, но не может. Сейчас за окном была весенняя ночь и мириады пляшущих светлячков висели в воздухе. Камин потрескивал, печь тихо гудела, на столе дрожали свечи. Было сумеречно-интимно и как-то распахнуто-оголтело – особенно из-за всего этого хохота и предшествующих ему приключений, – и я подумала, что Мокки точно должен меня поцеловать. Ну прямо должен. Ну как иначе. В теории я и сама могу, но… Мокки вдруг очень резко перестал смеяться и, подавшись вперед, посмотрел на меня в упор. Мы оказались волнующе близко. Наши носы почти касались друг друга, и я видела крохотный белый шрам над правым глазом Бакоа. От Мокки пахло свежим бергамотовым мылом и немного морем – потому что от него всегда пахнет морем – бескрайним, черным, ночным. Закрыть глаза и утонуть, забывшись, – что может быть проще? В шальных зрачках Бакоа отражалось мое взбудораженное, настороженное лицо. Сам вор выглядел странно. Он был разгоряченным и гневным, будто сейчас кто-то его очень разозлил. Я нахмурилась.