И оказывается, во время воскресной службы такси не ходят. Я обнаруживаю, что стою неподвижно, прислонившись спиной к церковной стене, с бокалом вина в одной руке и ладонью Сэма – в другой. У меня болят ноги в туфлях, и мое лицо, кажется, постоянно искажает гримаса. – Рив! И Сэм! – Это Джен. Она тащит за собой Энджи и обоих мужей – своего Криса и подружкиного Эла. Она выглядит немного менее кипучей, чем вчера, и я могу догадаться почему. – Мы не очень хорошо справились, – хмыкает Эл. Он бросает на меня долгий взгляд, который поражает как удар под дых. Это действительно жутко. Я точно знаю, о чем он думает, но не знаю почему. Потому ли, что я стоила ему очков рейтинга, или просто он пытается представить меня голой? – Могло быть и хуже, – резко и сухо бросает Джен. Она мертвой хваткой вцепилась в свою сумочку. – Снаружи, – я глубоко вздыхаю, – я бы бросила вызов Фиоре, начни он нести подобную муть на публике. – Но ты не снаружи, дорогуша, – ядовито замечает Джен. Она улыбается Сэму. – Он у тебя и дома такой пришибленный или только на публике? Я в секунде от того, чтобы швырнуть ей полный бокал в лицо и начать проверять, так ли самоуверенна эта рожица, если по ней хорошенько потоптаться. Но тут мое внимание привлекает фигура, крадущаяся у Джен за спиной. Это Майк. Между глупостью и безумием я выбираю второе и решительно подхожу к нему. – Привет, Майк, – бодро говорю я. Он едва не подскакивает и поворачивается ко мне. Все его тело напряжено как взведенная пружина. – А? Что тебе нужно? – лает он. – Ой, извини, ничего-ничего. – Я улыбаюсь и испытующе смотрю на него. – Я просто хотела выразить соболезнования по поводу твоей жены. Не хочет в церковь ходить – вот ведь беда какая… Она придет на следующей неделе? – Придет. – Майк скрипит зубами. Он крепко держит руки по швам, сжав кулаки. – О, это здорово! Действительно, здорово. Слушай, если ты не возражаешь, я свяжусь с ней сегодня днем? Как насчет этого? Нам есть о чем поговорить, и я подумала… – Возражаю. Эта сука тебя в гости не ждет. Ни сегодня, ни завтра, вообще никогда. Пошла прочь! Драная шлюха! Я не уверена, что означает последнее слово, но общую картину поняла. – Ладно-ладно, ухожу-ухожу, – напряженно отвечаю я. Будь у меня еще несколько дней с жимом лежа и силовыми упражнениями, я бы попробовала потягаться с ним. Но не сейчас. Еще рано. Я поворачиваюсь и иду к Сэму. Он не разговаривает, когда я его обнимаю – может, это и хорошо, потому что я не доверяю своему такту, особенно когда мы находимся в общественном месте и сбежать некуда. Мое сердце колотится, меня тошнит от подавленного гнева и стыда. Муж обращается с Касс как с пленницей. Меня публично высмеивают, и я наживаю себе врагов лишь за то, что пытаюсь сохранить какое-никакое чувство собственной идентичности. Вся эта социальная среда настроена так, чтобы в ней друг рано или поздно предал друга… а за ее пределами рыщут те, кто хочет меня убить. Возможно, не только за ее пределами; в самой среде – тоже. И если я не буду вести себя терпеливо и сдержанно, рано или поздно они меня сцапают. 6. Меч После церкви мы идем домой. В воскресенье Сэму не нужно работать, так что он садится смотреть телевизор. Я хочу повозиться в гараже. Это шаткое строение, примыкающее к дому с одной стороны, с большими воротами спереди. Внутри есть верстак, и неписи из хозяйственного магазина установили здесь все оборудование, которое я приобрела вчера. Я повозилась со стойкой для дрели, почитала руководство по сварке. Затем спустилась вниз и протестировала стиральную машину, злорадно воображая, что это пыточное устройство, в которое запихнули Джен и Энджи. Мысленный образ огромной окровавленной фрикадельки из их орточеловеческих оболочек бодрит, и я чувствую себя готовой к более трудным вызовам. Итак, пора проведать Сэма. Он в гостиной, тупо смотрит на экран телевизора с выключенным звуком. Я сажусь рядом с ним, а он почти ничего не замечает. – Что случилось? – дознаюсь я. – Да вот… – Сэм качает головой, безгласный и несчастный. Я тянусь к его руке, но он отдергивает ее. – Проблема во мне? – прямо спрашиваю я. – Нет. Я снова тянусь к его руке, хватаю ее и держу. На этот раз он не отстраняется, но все еще кажется донельзя напряженным. – А в чем тогда? Какое-то время кажется, что он не собирается отвечать, но потом, когда я открываю рот, чтобы повторить вопрос, вздыхает и выдает: – Не в тебе, а во мне. – В тебе… что? – Проблема. Во мне. Меня здесь быть не должно. – Где? – Я оглядываюсь. – В гостиной? – Нет, в этом эксперименте. – Теперь я понимаю, что им владеет не гнев, а депрессия. Когда Сэма прессуют, он замыкается в себе, вместо того чтобы вымещать фрустрацию на окружении. – Так, объясни-ка подробнее, в чем дело. – Не выйдет, прости. – Ты даже не пытаешься! – Я придвигаюсь к нему ближе, все еще держа за руку. – Представь, что я – кто-то из экспериментаторов, а ты пытаешься выбить у меня досрочный уход из этой симуляции. – Гм. – Он странно смотрит на меня. – Вообще-то мы не должны говорить о том, кем были до эксперимента. Это не способствует проникновению в древнюю культуру и, вероятно, мешает… – Мне можешь рассказать, – говорю я с расстановками, выделяя голосом каждое слово. – Я никому не выболтаю. – Смотрю Сэму прямо в глаза. – Наши отношения должны строиться на доверии. В этом обществе нет игр с отрицательной суммой в парах, не так ли? – Я не знаю. – Он втягивает носом воздух. – Ты можешь выдать меня. – Кому? – Своей подруге Касс. – Чушь! – Я слегка ударяю его по руке. – Давай я пообещаю, что никому не скажу Сэм задумчиво разглядывает меня. – Обещай. – Обещаю! – Я делаю паузу. – Так что случилось? Сэм сутулится. – Я недавно перенес операцию на памяти, – медленно говорит он. – Сдается мне, что бо́льшая часть добровольцев Фиоре и Юрдона – тоже. Клиника амнезии – отличное место, чтобы найти здоровых подопытных, забывших бо́льшую часть того, что они знали. Тех, кто отошел на обочину жизни с минимальными социальными связями. Люди, обремененные активными социальными связями, обычно не редактируют себе память, верно? – Думаю, да. Ну, или идут на такое редко, – говорю я, и во мне пробуждается какое-то новое подавленное воспоминание. На военную тему. Неприятности из прежней жизни – спешные решения в ответ на непредвиденные маневры врага. – Если только они не пытаются что-то скрыть от самих себя. – Думаю, это маловероятно. – Я выдавливаю смешок. – А что, это твой случай? – Да, похоже. У меня довольно узкие эмоциональные каналы. Узкие, но глубокие. У меня была семья. И в какой-то момент ее не стало – сейчас уже не скажу почему, но есть вероятность, что я сам этому поспособствовал. Или нет. Я мало помню, и воспоминания, по большей части имплантированные, сфабрикованные – заменяющие то, что я пожелал заменить. Я не рисуюсь – после всего, что произошло, правда перешел грань. Если бы не редактура памяти, покончил бы с собой как пить дать. Я склонен к депрессии сам по себе, а тут еще потерял все, что было для меня важно в жизни. Я держу его за руку, не смея дрогнуть и гадая, как за винно-сырным фуршетом я не углядела, что человек, теперь сидящий рядом со мной и названный моим мужем, омут неведомых страстей, настоящая эмоциональная бомба замедленного действия. Сэм вздыхает еще раз. – Что было, то прошло. Даже памяти не осталось. Мне провели редактуру без щадящих смазанных эффектов – такую, чтобы я натурально начал новую жизнь. – Сэм смотрит на меня. – Тебе это знакомо? «Знакомо? Что?» – подумала я и сперва запаниковала, а потом поняла, в чем его вопрос. – Да, у меня была операция на памяти, – медленно отвечаю я. – И даже не одна, как мне кажется. Очень глубокое вмешательство. Мне… – Я запинаюсь. – Мне пришлось читать объяснительную записку от своей прошлой личности. – Вот только было ли в той записке хоть слово правды, или прежнее «я» сплело красивый узор из лжи для кого-то, кем оно собиралось стать – по сути, еще незнакомого? – У меня вроде были с кем-то длительные отношения. Трое партнеров, шестеро детей, длились более гигасекунды. – Я содрогаюсь, обдумывая то, что хочу сказать следом. – Я не помню их лиц. Ни у кого. Я вообще ничего не помню. С таким же успехом это могло случиться с кем-то другим – только и оставалось, что верить посланию от себя к себе на слово. Закончилось все более четырех гигасекунд назад – век и его пятая доля. Сразу после этого у меня был первый сброс памяти, а недавно – еще один, гораздо более точный. Более тридцати лет эти три партнера и шестеро детей были для меня всем, а теперь – лишь подробность моей жизни, сухие факты, сфабрикованная для шпиона безвестного режима полевая легенда. Сэм наконец отвечает на мое рукосжатие. – Амнезией я избавил себя от сильных страданий, – говорит он. – Но потом оказалось, что я поспешил. Мне это не требовалось. Боль и страдания – стимул, сигнал к тому, что организм должен предпринять какие-то меры, верно? Я имею в виду хроническую боль – не сиюминутную. Мои эмоциональные страдания как раз хроническими и являлись. С ними нужно было как-то разобраться, а не закрывать на всё глаза. Когда их для меня заглушили, я столкнулся с ужасной пустотой. Чувствовал себя так, будто я – не вполне человек. Кроме того, лишился уверенности в том, кто я такой. Я глажу Сэма по руке. – Диссоциативное расстройство? – спрашиваю я. – Или что-то посерьезнее? – Посерьезнее. – Я слышу растерянность в его голосе. – Пустота так давила, что я… совершил ошибку. Снова влюбился. Слишком рано, но в личность заметную, блестящую, остроумную… и, боюсь, абсолютно чокнутую. Мы заговорили об этом эксперименте в очень сложный для меня период. Мне хотелось тогда выяснить – я реально влюбился или просто обманывал себя. Мы обсудили эксперимент, и не думаю, что были в восторге от этой идеи. Но для меня в итоге дело приняло наисерьезнейший оборот: я зарегистрировался, застраховался и очнулся здесь. – Сэм несчастно смотрит на меня. – Я совершил ошибку. – Какую? – Я смотрю на него, не зная, чем помочь. – Дело не в неприятии половых отношений, – виновато говорит он. – Просто у меня уже есть человек, которого я люблю. И я не увижу его, пока… – Сэм качает головой. – Так, ладно. Наверняка ты уже решила, что я – стопроцентный дебил.