Под этим тяжелым взглядом Арина съеживалась, словно уменьшаясь, становясь крошечной и никому не нужной. Как будто козявка какая-то, которую даже тапком прихлопнуть лень, разве что веником смахнуть — в помойное ведро. Она попыталась сделать вид, что ничего вообще не происходит. Повела слегка плечом — почему-то это оказалось очень трудно, как сквозь резину проталкиваться, — поставила ногу на торчавший из сугроба здоровенный пень. А что я? А я ничего! Никого не трогаю, починяю примус! В смысле — поправляю ослабший шнурок. Ага, на ощупь. Отвести глаза от Кащеева оказалось совершенно невозможно. И фонари как будто потускнели и даже словно бы уменьшились, превратившись в цепочку невнятных искорок. И ноги почему-то стали слабеть. Ей почудилось, что вот сейчас, под этим тяжелым взглядом, они совсем откажутся служить — и она опустится перед этим темным, высоким, безмолвным на колени… …и пусть… Но что-то вдруг изменилось. Откуда-то появился свет. Нет, не откуда-то — из темной глубины заснеженной аллеи надвигался белый, сияющий, прекрасный огонь. Как поезд метро из тоннеля, теплый, светящийся, с милыми прекрасными людьми внутри, подумала вдруг Арина, успев удивиться собственным мыслям — поезд метро посреди зимнего парка, надо же! Свет приближался стремительно и довольно шумно. Налетел, надвинулся почти вплотную — и замер. За слепящим прожектором просматривалось что-то темное, непонятное. Прожектор вдруг потемнел, потускнел, свет из ослепительного стал мягким и теплым. Темное и непонятное приобрело очертания. Мотоцикл. Черт побери! Мотоцикл! Что там в импортной литературе пишут про рыцаря в сверкающих доспехах, скачущего спасти плененную злым колдуном принцессу? Вот они теперь какие, рыцари, в двадцать первом-то веке! — Девушка, вас подвезти? — голос «рыцаря» из темной глубины за поднятым забралом звучал приглушенно. — У меня и шлем запасной есть. От этого практического замечания Арину разобрал внезапный смех. Ну что такое, в самом-то деле — взрослая дама, а хихикает, как пятиклассница, которой сосед валентинку прислал. И никак не перестать — будто смешинку проглотила. Да не одну, а не меньше пригоршни! — Погодите, — давясь смешинками, едва выговорила Арина. — У меня тут… шнурок… сейчас. Парень сдернул с головы сверкающе черный, как будто стеклянный, шлем и тоже улыбнулся. В темных глазах сразу заплясали задорные чертики, и он стал похож на мальчишку. Из-под рыжей куртки «пилот» виднелся ворот свитера — крупной вязки, толстого, уютного, даже на вид невероятно мягкого. Вот бы поносить, неожиданно подумала Арина. И опять начала давиться смешинками — представила, каким привидением будет выглядеть в балахоне размеров на десять больше ее собственного. Парень был не то чтоб таких уж крупных размеров — поменьше Молодцова, пожалуй, прикинула она на глазок — но широкоплечий и… да, высокий. И… симпатичный. Вон как здорово улыбается. Хотя, наверное, в такой ситуации — отважный рыцарь спасает принцессу от злого колдуна-людоеда — любой симпатичным покажется. Людоед — Кащеев то есть — как-то странно, как деревянная марионетка, дернулся и медленно двинулся прочь. Теперь, наверное, можно было и без помощи неожиданного спасителя обойтись, можно было и собственными ногами до выхода из парка дошагать, но кто ж его, этого Кащеева, разберет. Вдруг подстерегать станет — за каким-нибудь поворотом. Или просто поближе к парковому выходу, где мимо никак не пройдешь. Сделать, может, ничего и не сделает — если даже не попытался — но еще раз попасть под этот тяжелый взгляд? Нет уж, увольте, рисковать Арине больше не хотелось. Уже нахлобучив выданный парнем шлем и усаживаясь на заднее сиденье, она подумала: ай-яй-яй, сущее безобразие — следователь, служитель, можно сказать, закона, поощряет нарушителя правил дорожного движения. По аллеям-то, наверное, нельзя на мотоцикле? Впрочем, пустяки. Полицейским на лошадях можно, а мотоциклист чем хуже? Опасности он никакой не создает — вечером тут пусто. А даже если редкие гуляющие и попадаются, все равно. Водит-то парень мастерски — вон как возле них затормозил, прямо на полном скаку и сразу стоп. Как будто специально тренировался. Арина мотнула головой, отгоняя непрошенные сомнения. Хватит вздрагивать при слове «специально». Не могут же все быть «засланными казачками». Просто по закону статистического разнообразия не могут. * * * Она испугалась. Думая об этом, он чувствовал, как в подвздошье зарождается ледяной шарик. Крошечный, но тяжелый и как будто бы живой. Шарик пульсировал, бился, распространяя по всему телу холодную волну ясности. Так всегда бывало в самом начале, это был знак, что начало — удачное. Правильное. Да, она испугалась. Почувствовала силу. И откуда взялся мотоциклист? Хахаль? Тогда почему она одна гуляла? Если б не этот мотоциклист, она бы сразу поняла… она уже почти поняла… Сперва в студии, потом у глупой этой следственной конторы, потом — в его собственном доме, где она почти совсем испугалась, но — справилась, опомнилась. И вот теперь откуда ни возьмись — мотоциклист явился. Ничего, дурацкая эта помеха ничего не значит. И уж конечно, не заставит его остановиться. Ни в коем случае! Зачем останавливаться? Да и не получится, наверное. Сейчас, когда он уже так долго о ней думал, так ясно себе представлял, как все будет — как можно остановиться? Он уже не мог выкинуть эту заносчивую девчонку из головы. Чистая, ученая, с неприлично прямым взглядом, в котором явственно читалось: я — могу. Дурочка, что ты можешь против настоящего мужчины? урок можно ведь и повторить, так даже еще и лучше. Надежнее. Пусть осознает, запомнит. А Соньку можно и выгнать. Даже нужно. Он же не мусульманин какой-нибудь, чтоб четырех жен держать. Одна должна быть, главное — чтоб правильная. А Сонька — что Сонька? Она теперь, конечно, головы не поднимает, не то что каждое слово, каждое движение бровей ловит — и тут же кидается исполнять. Скучно. Недоделанная она. Не им не доделанная, а от природы. Вот эта, в милицейском пиджачке, которая уже совсем из головы не выходит, вот из нее должна получиться по-настоящему правильная жена для уважающего себя хозяина. Разве что уже успела себя угробить и родить теперь не может. Да это вряд ли, вон какая чистенькая, наверняка о себе заботится, не то что побродяжки эти вокзальные. А уж если и тут не повезло, это быстро выяснится. Но это вряд ли. Он чувствовал, что в этот раз осечки быть не должно. Да, вот эту в дом привести — вот это будет хорошо. Правильно. Обломать-то любую можно, только — нужно ли? Он всегда быстро понимал, на кого из «кандидаток» не стоит и времени тратить. Отмылась, отъелась, полечилась — и гуляй, не про тебя этот дом. Что толку кормить и воспитывать, если ясно, что «не годится». Некоторые пытались делать вид, что сами готовы уйти — да и пусть их. Баба с возу… Сонька-то сама не уйдет, конечно. Куда ей деваться? Слабая, глупая, да еще и с ребенком на руках. Ей и в голову такое не придет — самой уйти. Ну ничего, он объяснит. Он это очень хорошо умеет — объяснять. Даже и говорить ничего не нужно, достаточно посмотреть подольше — и готово. Сонька никла под его взглядом, как травинка под ветром. Он бы, может, даже пожалел бы ее. Например, если бы вместо загубленного Витеньки она еще одного сынишку родила. А она, вишь, девчонку выносила. Да так оно и лучше, как подумаешь. Все равно он не смог бы забыть о ее грехе. Да и не старался. Все, кого он приводил раньше — все это было не то. Он ведь сразу понимал, что — не то, но продолжал попытки. Может, вот эта… или эта… Они, правда, глядели на него как на благодетеля — еще бы! Из помойки-то да в приличный дом! Да отмыл, да еды вдоволь. Да разве в том его благодетельство? Подумаешь — накормил. Эдак проще свинью завести, той ничего больше не надобно. А ведь он-то пытался каждую из этих оборванок научить вести себя по-человечески! Но, видать, из помоечного огрызка ничего достойного вылепить попросту невозможно. И благодарить станет, и руки целовать — как вон Сонька, тьфу ее — но ведь все это просто за миску похлебки, и ничего больше! Не за науку! Не за силы, потраченные на то, чтоб в грязной вонючке душа проснулась! Разве это не благодеяние? Разве это не стоит благодарности? Да только это и стоит. Когда-то он не то читал, не то слышал греческий миф о том, как скульптор, изваявший статую прекрасной девушки, сам влюбился в свое творение и взмолился к богине, и та милостиво оживила статую. И жил скульптор со своей девушкой долго и счастливо до самой смерти. Скульптора звали Пигмалион, и Кащеев искренне считал его слабаком. По легенде выходило, что без помощи богини этот Пигмалион так и помер бы несчастным. А сам-то он, кроме как камень тесать, на что был способен? Ясно, что бывшая статуя вела себя как должно — потому что богиня сотворила именно то, о чем молился скульптор. С живыми девушками у скульптора, видать, дело не вытанцовывалось, вот и пришлось выкручиваться. Подумаешь, красотку из камня вырезал! Нет бы попытался в живом человеке — который и думать не хочет, что он человек — попробовал бы в таком душу пробудить! У него, у Серафима Кащеева тоже не все получается. И ошибался сколько раз, и руки готов был опустить. Но ведь все равно старался! Потому что — а как же иначе? Зря, что ли, сказано про «по образу и подобию божию»? А что ошибался, и, бывало, ни сил, ни умения не хватало — так жизнь-то еще не кончилась. Упорства ему не занимать, он будет пытаться, пока не получится. Одна, правда, почти оправдала его чаяния. Или это ему сейчас так кажется, потому что давно уж? Может, и она за похлебку кланялась? Да нет. Она даже глядела по-другому, все, что он велел, исполняла не просто покорно, а радостно, указаний ждала, как жаждущий — глотка воды. И видела в нем не только того, кто может сытно накормить — учителя видела. Как и должно быть. Он почти опечалился, когда от нее пришлось избавиться. Но как иначе, если не было в ней самого главного женского таланта? Смоква бесплодная. Самое страшное — если и эта такая же окажется. Но он почему-то был уверен — не окажется. На этот раз у него все получится, как должно. Нельзя эту упустить, нельзя. * * * Солнце растолкало наконец складки лохмато серого облачного одеяла, обнажило празднично синие лоскутья шелкового неба и принялось отыгрываться за вынужденное бездействие — сияло во всю мочь, выбеливая слежавшиеся снежные шапки на карнизах, высверкивая ледяные закраины проседающих сугробов, взблескивая в оконных стеклах… пробуждая бессмысленные надежды. Арина уже в третий раз прогуливалась неподалеку от кащеевского дома, поджидала Соню. Телефонный номер узнать не удалось, да и был ли у нее мобильный? Вряд ли Кащеев позволил бы жене такую вольность. Но ведь не сидит же она с маленькой Викой дома безвылазно, ребенку нужно гулять, разве нет? И вот наконец повезло. Завидев подходящую Арину, Соня явно перепугалась. Принялась оглядываться, заметалась, точно желая сбежать — да куда бежать? Крыша кащеевского «терема» виднелась сквозь голые вершины — вроде и недалеко, но с коляской не очень-то побегаешь. — Соня, да вы не пугайтесь, я ничего плохого вам не сделаю, — Арина ободряюще улыбнулась. — То дело давно закрыто. Мне просто нужно поговорить о вашем муже. Но девушка — хотя какая там девушка, при двух-то детях, но называть ее женщиной почему-то язык не поворачивался, очень уж детски беспомощным было ее лицо — вместо того чтобы успокоиться, и вовсе запаниковала: — Я от Серафим Федорыча одно только добро видела. Он меня человеком хотел сделать, а я… Надо же, подумала Арина, как она его. По имени-отчеству. Чуть не с поклоном в землю. Ну да оно и понятно: не с одной же Лерой этот персонаж свои воспитательные акции практиковал. И ведь не бил, только, как бы это помягче, «на место» ставил. Домостроевец. Да еще и имечко такое… подходящее. Серафим, понимаете ли. Не удивительно, что Соня так перед ним никнет. И не только в тяжелом взгляде дело. Кто она — Соня? У Леры-то характер посильнее, а эта — готовая жертва. Родни никого, приехала несколько лет назад из дальнего райцентра, на работу приличную устроиться не смогла, мыкалась у вокзала… э-эх, много их, таких вот. Ладно еще жива осталась и на наркоту не подсела. А после ее Кащеев подобрал. К себе привел, отмыл, откормил. Все как соседка Тамара Степановна рассказывала. Ясное дело, она в нем благодетеля видит. Кстати. Почему предыдущих облагодетельствованных Кащеев в жены брать не стал? Лера, положим, сама ушла. Но наверняка, наверняка были и такие, что за счастье бы почитали прижиться в «тереме». А он их выгнал. Побрезговал? Или… может, он детей хотел, а у бывших вокзальных девиц вполне могли иметься по этой части проблемы. — Соня, скажите, вы до замужества, я имею в виду, когда уже у Кащеева жили, вы средствами предохранения пользовались? Арина ожидала, что Соня возмутится, скажет «не ваше дело» или просто промолчит. Но та, казалось, лишь удивилась: — Что вы такое говорите? Серафим Федорович никогда бы не позволил! Отлично, подумала Арина, будет ли из беседы толк, неизвестно, но какое-никакое начало положено — молодая мать не отмалчивается, тупо глядя в землю, а отвечает. Уже что-то. Только осторожно надо, не спугнуть бы: — Он детей хотел? — Конечно, — ответила Соня почти спокойно. — Зачем же иначе жениться? Это неправильно. Неправильно — надо же. Однако ж добрачный секс грехом образец правильности не объявил. Может, в том и логика? Может, в самом деле предыдущие «облагодетельствованные» или хотя бы некоторые из них не оправдали именно репродуктивных надежд Кащеева, потому и не женился на прежних? И то — зачем такому вот «главе семьи» бездетная жена? Ну хоть что-то прояснилось. Да и Соня уже не так активно рвется убегать — даже на вопросы отвечает. Что ж, надо ковать железо пока горячо. И Арина задала следующий вопрос, уже немного более «скользкий»: — Вы когда Витей беременны были, часто выпивали? — Серафим Федорович бы меня убил, что вы! — Соня даже рукой замахала. — Да я и сама понимаю, я же не совсем дурочка. Сама она понимает, гляди-ка ты. Однако ж первой мыслью у нее было все-таки: он бы меня убил. Арине вспомнилась детская поговорка — первое слово дороже второго. — Сонь, а почему вы вообще пьете? Что вас толкает? Вот тут — Арина вся напряглась — должно было последовать «не ваше дело». Но Соня, напротив, пустилась в объяснения: — Вы так спрашиваете, как будто я прямо не знаю кто. А я же… я не такая, — она заметно съежилась, словно старалась занимать поменьше места. — Раньше, когда на вокзале еще была, там приходилось, иначе никак. И холодно, и… если не выпить, так и тянет под поезд броситься. Как эта… ну в школе проходили… только страшно. «Эта», надо понимать, это Анна Каренина. Та, правда, выпивкой не баловалась, зато не брезговала морфием, так что хрен редьки не слаще. — Но ведь и потом, когда вы уже не на вокзале жили, все равно… — Арина помолчала, подыскивая слово побезобиднее, и остановилась на нейтральном, — употребляли. Соня шмыгнула носом, съежившись еще больше: — Я виновата. Ох, как виновата. Дряни всякой много внутри, — она болезненно сморщилась, как будто эта самая «дрянь» ее жгла или царапала. — Вот и тянет на всякое… Бывает, и не удержишься. Серафим Федорыч строгий, он человека из меня хочет сделать, а я… Вот опять — «человека из меня хочет сделать». Господи, девочка, да что ж ты так себя-то не любишь? Не ценишь, не уважаешь. Кем ты себя считаешь, что такое говоришь? Арина вдруг разозлилась: — Это вы теперь за Витю вину перед мужем замаливаете? По гроб жизни вы теперь перед ним виноваты? Соня взглянула на нее — хмуро, исподлобья: — Ничего я не замаливаю! Он меня простил.