– Вы слышали сегодня Трумэна по радио? – спросил он. – Честно говоря, я совершенно не верю, что он сможет продолжить политику ФДР. Он же просто… – Оппи! – В этих двух слогах звучало столько неодобрения, что он повернулся к хозяйке, удивленно вскинув брови. – Неужели вы не хотите взглянуть на свою дочь? Она так быстро растет! Он открывал уже четвертую за день пачку «Честерфилда». – Да, – сказал он, изумившись вопросу. – Конечно. Пэт встала и через несколько секунд вернулась, держа на руках крошечную девочку, которая явно должна была с минуты на минуту уснуть. Ребенок был завернут в полотенце с броским чернильным штампом USED. Из-за этих четырех букв Оппи в свое время пришлось изрядно понервничать, убеждая разъяренных жен сотрудников в том, что это всего лишь аббревиатура организации, к которой формально приписан их поселок[28]. Пэт вручила ему дитя, смотревшее карими материнскими глазами, и Оппи, сев поудобнее, взял девочку. Она не испугалась и не заплакала, но крутила головой, оглядываясь на Пэт. На том же столике, рядом с кофейной чашкой и букетом, стояли небольшие часы. Оппи, не сводя глаз с циферблата, держал дочь на руках и каждые пять секунд чуть заметно покачивал ее, напрягая колено. Как только секундная стрелка описала круг, он вернул ребенка Пэт. Та чуть заметно покачала головой, но взяла Тайк и легонько погладила жидкие младенческие волосы. – Похоже, она вам симпатична, – осторожно заметил Оппи. – Я всех детей люблю, – ответила Пэт, – ну а эта крошка – просто ангел. И, знаете, если ухаживаешь за ребенком, даже если он не твой, он все равно становится в какой-то степени родным. – А вы не хотите удочерить ее? Пэт от неожиданности открыла рот; рука, гладившая ребенка по головке, остановилась и возобновила свое умиротворяющее движение лишь после того, как Тайк протестующе всхлипнула. – Что скажете? – Помилуй бог, конечно, нет! – Но вы к ней так хорошо относитесь… – Роберт, Иисус с вами! У нее есть двое замечательных родителей. Как вы можете говорить о таком? Замечательные родители… Одна просто отсутствует, а второй… Оппи снова уставился в окно и сделал длинную затяжку. – Потому что я не способен любить ее. Пэт встала, отнесла ребенка в соседнюю комнату и уложила в колыбель – спать (и, наверно, чтобы девочка не слышала отцовских слов). Вернувшись, она села на то же место. – Роберт. – Он повернулся к ней, и она продолжила: – Это… Знаете, я, пожалуй, могу вас понять. У вас столько дел, столько обязанностей – на вас же все держится. И вы должны заботиться обо всех нас, а не только о своей дочери. Но… послушайте, я знаю, доктор Барнетт считает, что так будет лучше всего… но я уверена, что если вы сможете выкраивать чуть побольше времени, чтобы быть с Кэтрин, то обязательно привяжетесь к ней. Она не понимает, она не в состоянии понять. Хилый, болезненный Оппи никогда не дружил с другими детьми, у него не было возможности узнать, как нужно относиться к ребенку. И кроме того, едва успеешь привязаться к кому-нибудь, как этот кто-то… Он покачал головой, чтобы отбросить эти мысли: – Я не из тех людей, которые способны привязаться. – Ох, Роберт, Роберт… – Она действительно не на шутку расстроилась. – Вы хотя бы обсуждали это с миссис Оппенгеймер? – Нет. Я решил, что лучше будет сначала выяснить ваше настроение. Каждый ребенок заслуживает того, что вы и Рабби в состоянии дать им даже среди всего этого безумия: любящей семьи. У нас это не получится. – К сожалению… – Она прикоснулась к своему уже заметно выступающему животу. – Скоро в этом доме совсем уже не останется места и… – Она замолчала, и Оппи почувствовал, что она приняла решение и не будет искать никаких оправданий. Его предположение подтвердилось, когда она покачала головой и произнесла последнее слово: – Нет. – Ну что ж… – Оппи, ощущая себя совершенно измотанным, поднялся с дивана. – Мне нужно идти работать. Глава 14 Daran habe ich gar nicht gedacht![29] Альберт Эйнштейн Эдвард Теллер был убежден, что его уравнения солнечного синтеза верны и что тот же процесс, который он обнаружил на Солнце, можно использовать для создания предлагаемой им супербомбы. Он все еще отказывался верить Хансу Бете, который продолжал настаивать, что Теллер ошибается в своей трактовке механизма слияния атомов тяжелее лития в Солнце. Оппенгеймер до войны вел исследования ядер нейтронных звезд и тоже с полным основанием считался экспертом по физике звезд, но и ему самоуверенный венгр тоже не верил. Раздраженный Оппи в конце концов уговорил Теллера оставить ему копию уравнений солнечного синтеза и отправил их с фельдъегерем единственному человеку, с которым даже вспыльчивый Эдвард не решился бы спорить: гению, который после смерти Фрейда шесть лет назад остался единственным из живых ученых, обладавшим безусловным авторитетом во всем мире, Великому старейшине физиков Альберту Эйнштейну. Теллер сказал Оппи, что Эйнштейн наверняка по достоинству оценит его гениальность. – Если уж Лео смог найти у Эйнштейна пробелы, то у меня это тем более получится, – заявил он, скрестив руки на широкой груди. (Теллер был очень давно знаком с Силардом, таким же, как он, «марсианином».) Оппи лишь пожал плечами; за много лет все они не раз слышали хвастливый рассказ Силарда о том, как ему дважды удалось удивить Эйнштейна. Первый раз это случилось в 1922 году, он подошел к Эйнштейну после семинара и сказал, что понял, как объяснить возможности включения случайного движения теплового равновесия в рамки феноменологической теории без использования ограничивающей атомной модели. «Это невозможно! – воскликнул Эйнштейн. – Этого просто не может быть». Однако, выслушав Силарда, знаменитый профессор согласился с его правотой. Когда Силард представил научному руководителю наскоро написанную статью на эту тему, тот сначала был недоволен, так как она не соответствовала первоначальному плану научной работы, но уже на следующий день утвердил ее как диссертацию на соискание степени доктора философии в области физики. Еще более примечательным оказался визит, который они вместе с Юджином Вигнером (которого физики шепотом называли между собой «Старик Ананасная голова») нанесли Эйнштейну, уже обитавшему в двухэтажном коттедже на Лонг-Айленде, в июле 1939 года. Они поделились с ним своей твердой уверенностью в том, что уран, подвергнутый надлежащей бомбардировке нейтронами, должен расщепиться, высвободив мощную энергию, которую можно было бы использовать в разрушительной бомбе. «Daran habe ich gar nicht gedacht!» – сказал Эйнштейн (по словам Лео) – я о таком и не думал. Оппи давно уже раздражало настойчивое стремление Теллера к разработке реакции синтеза; он был твердо уверен, что Эдвард будет работать неправильно. Он и так тратил на этого человека непозволительно много времени, позволяя Эдварду еженедельно приходить к нему в кабинет для личных бесед. Встреча один на один с научным руководителем являлась почти таким же показателем статуса, как и должность руководителя подразделения, доставшаяся Бете, чего Теллер никак не желал простить ни ему, ни Оппенгеймеру. И вот случилось так, что солдат из военной службы безопасности принес письмо от Эйнштейна как раз во время одной из таких бесед. Теллер сидел, Оппи стоял у открытого окна. В качестве адресата рукой Эйнштейна был указан Оппенгеймер, но тот предпочитал, чтобы неприятные новости люди узнавали сами, и поэтому сразу передал Теллеру конверт, который уже был аккуратно вскрыт Пиром де Сильвой. Глаза Теллера двинулись по тексту (не слева направо, а сверху вниз, охватывая весь лист целиком). А потом, к изумлению Оппи, обычное кислое выражение лица Теллера сменилось широкой улыбкой. – Я же говорил! – хрипло воскликнул он и сунул листок Оппи. – Я же говорил! Оппи взял письмо, написанное по-немецки. Эйнштейн всегда растягивал слова по горизонтали, как будто они притягивались вправо к какой-то невидимой массе. В письме говорилось не только о том, что расчеты Теллера безупречны – такое, должен был признать Оппи, он редко мог сказать лично о себе, – но и сообщалось, что Эйнштейн, подойдя к своей книжной полке и просмотрев последние номера журнала «Физикал ривью», заметил принципиальный недочет в выкладках главной работы Ханса Бете. Бете исходил из того, что температура в ядре Солнца составляет около двадцати миллионов градусов по Цельсию. В таком случае там действительно мог бы происходить гораздо более эффективный синтез углерода, азота и кислорода по циклу, который предполагал Бете. Но старое Солнце (здесь Эйнштейн в скобках иронически пояснил, что имеет в виду нашу звезду, а не своего двоюродного деда) было не таким массивным, как считает Бете, и поэтому, вероятно, имело температуру ядра «всего лишь» пятнадцать миллионов градусов, что могло поддерживать только неэффективный протон-протонный синтез. Эйнштейн сказал, что Теллер в своей модели ориентировался на более верное значение солнечной массы и поэтому его теория точнее. Оппи поднял глаза от письма. Теллер выжидательно смотрел на него, высоко подняв брови. – Все, как я говорил, верно? – Да, – ответил Оппи и улыбнулся со всей возможной любезностью. – Что ж, полагаю, вас можно поздравить. * * * Через несколько минут Оппи вошел в лабораторию Бете. – Ханс, я решил, что лучше будет предупредить вас заранее, пока вы еще не встретились с Теллером. Эйнштейн прислал ответ на его модель реакции синтеза. Бете развел руками: – Не тревожьтесь, кровопролития здесь, на Горе, не случится. Я буду великодушен к побежденному. Оппи чиркнул спичкой, поднес огонек к трубке, пару раз пыхнул дымом и сказал: – Не хочется вас расстраивать, но… наш любимый доктор Эйнштейн… принял сторону… нашего друга Эдварда. – Что? Быть того не может! Оппи взял письмо с собой. Конечно, существовал некоторый риск того, что Бете может в ярости порвать его, но теперь, после того, как был упомянут Теллер, эта вероятность становилась пренебрежимо малой. – Читайте сами, – сказал он, протягивая собеседнику листок. Голубые глаза Бете побежали по строчкам; высокий гладкий лоб под ежиком жестких волос нахмурился. – Nein, – сказал он, – Herr Einstein ist ein…[30] – Ханс, я все же не советовал бы сразу заявлять, что он Dummkopf[31]. – Но это просто невозможно! – Не принимайте так близко к сердцу. Нам всем случается ошибаться в вычислениях. – В вычислениях можете ошибаться вы, – отрезал Бете. – Теллер может допускать грубые ошибки. А я – не могу. – Но Эйнштейн утверждает, что вы добавили Солнцу пять лишних миллионов градусов, – сказал Оппи, чуть заметно пожав плечами. – Вероятно, вы ошиблись в оценке его температуры. – Оценки?! – возмущенно повторил Бете. – Это была не оценка! Моя теория основана на конкретном, реальном солнечном спектре. И температуру я вывел из спектров. Оппи нахмурился: