Позже с тем же Балашовым и тем же фестивалем «Социализм, счастье, любовь и голуби» мы были уже где-то далеко, в каком-то Криводрищенске. Проснулись утром после ночного приема в Криводрищенском горкоме партии. А жили мы в пансионате прямо над стадионом, на котором проводилось шоу. И когда я подошел к окну, то увидел, что в 7 утра по стадиону ходит Балашов, собирает одуванчики и ест их. Пока мы пытались залить горкомовский банкет пивом, он там пасся и съел полстадиона одуванчиков. Так он – всю жизнь (ему сейчас 95 лет). И тут я усомнился в своей закривленности относительно чудес. Есть привычки, которые стали приметами. Например, я делаю все кратно пяти. Это очень обременительно. По молодости легко было все делать кратно пяти, а сейчас уже тяжеловато. Но какие-то навыки остаются. Допустим, глотки. Нельзя пить залпом и не считая. Нужно делать пять глотков. Но водку глотками не пьют. Тогда залпом глотаешь рюмочку водки и запиваешь четырьмя глотками воды. Получается все равно пять. То же самое со ступеньками. Раньше бегали по ступенькам – вниз и наверх, не считая, а сейчас, когда каждая ступенька – проблема, их надо считать. Очень важно, чтобы получилось пять, десять или пятнадцать ступенек (о двадцати речи нет – не влезешь). Если вдруг получается четыре или восемь – это плохая примета. Но, в отличие от глотков, количество ступенек от тебя не зависит. Когда придумывают приметы и говорят: «Я верю в приметы» – вранье. Можно верить только в свои привычки, которые стали приметами. Каждый год я отмечаю свой день рождения на Валдае. Валдай – русская Швейцария. Это даже лучше Швейцарии, в которой я не был. На день рождения собирать уже почти некого. Кто еще пыхтит, до рюмки дойти не сможет. Так что поздравляем друг друга виртуально. Дети и внуки приезжают на Валдай. Когда забегают в гости с Поварской на Триумфальную – это одно. А когда пилят 450 километров – это другое: если не подвиг, то какая-то акция. Уже много лет это якобы сюрприз. Сначала я делал вид, что я не знаю, что они приедут, потом они делали вид, что они не едут. Это была огромная трехгрошовая инсценировка. Взаимная. Они неожиданно приезжали, я умилялся. Дети-внуки Когда мы впервые оказались в международных аэропортах и ждали там отлета в какие-то настоящие страны, то видели, как по полу ползают японские дети, собирая все, вплоть до плевков, а родители не обращают на них внимания. Для нас это был шок. А мы: «Куда? Зачем? Вернись! Сядь! Ни в коем случае не трогай!» Детям нельзя позволять то, что хотелось бы позволить себе. В юности я мечтал быть таксистом. Поступал сначала на юриста – для родителей. Не получилось. Внук Андрей, к удивлению нашей семьи, – юрист, специалист по гражданскому и римскому праву и доцент МГУ. К тому же недавно он стал заместителем председателя совета (руководителя) Исследовательского центра частного права имени С.С. Алексеева при Президенте Российской Федерации – деканом Российской школы частного права. Эту должность Андрей диктовал мне по телефону, и я записал ее с четвертой попытки. Он единственный серьезный человек в семье. Мы все его страшно боимся. Он читает лекции на трех языках, его приглашают на всевозможные международные симпозиумы. Андрюша дарит нам свои книжки, которые мы с интересом рассматриваем, потому что сказать «читаем» было бы слишком нагло, так как ни одного слова понять не можем. Недавно получили очередную книгу, которая называется «Институции Гая». Может, кто-то забыл: Гай – великий римский юрист II века. Андрюша часть этих институций сам перевел с латинского. Я, изучавший в школе латынь, позвонил ему и сказал: “E fructu cognoscitur arbor”. Что означает: яблоко от яблони недалеко падает. У меньшей внучки, Саши, с латынью еще хуже, чем у меня, но зато она в совершенстве владеет итальянским, потому что по образованию искусствовед и занималась итальянской живописью. Так что практически все мы говорим на разных языках. Но когда она переходит на русский, то жалеет меня, кормит и возит на рыбалку, ибо она так же увлечена смотрением на поплавок, как и я. Кроме того, она крупнейший в семье ветеринар и подбиратель бродячих собак. Внуки-правнуки У внуков я учусь цельности, а у правнуков – молодости. После 85 лет очень трудно что-то в себе переосмысливать и переозвучивать, потому что, как я где-то вычитал, новые клетки уже не возникают, а информация поступает со страшной скоростью. И организм ее совершенно не воспринимает. Но и увернуться от информации невозможно и приходится, не переваривая, ждать следующей. Особенно страшно, если это касается перелопачиваемой сегодня исторической правды, которой, как оказалось, не существует, потому что она историческая, а история повторяется только в моде и псевдомемуарах. Для меня же она не была историей, а была временем пребывания в этой истории. Ленина я видел. Но в гробу. А при Сталине жил. Кладовка на даче – кладезь граммофонных пластинок, которые выбросить невозможно, поскольку они хороши и по содержанию, и по качеству. Среди прочего обнаружился огромный коричневый альбом – 21 конверт с пластинками «Доклад товарища Сталина И.В. на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 г. “О проекте Конституции Союза ССР”». 19 пластинок собственно доклада и две пластинки целиком – аплодисменты. Потому что бздели сократить хоть одну секунду. Сколько шли аплодисменты, столько и записали. Чем чище и гениальнее идея, тем кровавее попытка ее воплощения. «И как один умрем в борьбе за это…» «Это» все время меняется, а борьба продолжается. Каждое поколение, как выяснилось, имеет свою революцию. Как бы увернуться. Поколение нынешнее… Мы чего-то от молодых требуем, а они, во-первых, ничего не знают, во-вторых, родились позже того, что они должны знать, а в-третьих, не хотят знать. Для них, к примеру, пакт Молотова – Риббентропа, что для меня секретная Эрфуртская союзная конвенция, заключенная Александром I и Наполеоном. С Риббентропом мы как-то разминулись, а что касается Молотова, то тут такое воспоминание. В середине 1960-х, молодые, свежие, нахальные и пьяные, мы с сыном бывшего министра общего машиностроения СССР Петра Горемыкина Вилием проводили свой незатейливый интеллектуальный досуг в Жуковке, на их даче. Тогдашняя Жуковка хоть и стояла на той же Рублевке, представляла собой нормальные подмосковные дачи с небольшим перепадом комфорта у министров и обычного населения. Рублевка до сих пор прорезана веткой железной дороги, и мы переходили через это железнодорожное полотно в соседний поселок, где, кстати, находилась легендарная дача Ростроповича и Вишневской, на которой позже они приютили Солженицына. В Жуковке была дача Вячеслава Молотова, и он регулярно совершал пешие прогулки. Мы по безапелляционному нахальству здоровались с ним и даже пытались присоединиться к его прогулке. Вячеслав Михайлович был молчалив, на общение не шел, но на второй или третий раз стал снисходительнее и разрешил нам прошвырнуться с ним по аллее. О чем мы говорили, не помню, точно не о пакте Молотова – Риббентропа, но говорили о чем-то, и сегодня я могу с некоторой опаской, но все-таки с внутренней гордостью для сведения молодого поколения сказать, что я гулял с Молотовым. Рассекреченные документы подаются в гомеопатических дозах, а ждать следующих открытых сейфов времени не осталось. Мне очень интересно, кто эти провизоры, которые высчитывают своевременность и дозировку исторической правды. Зато каждый рассекреченный документ обретает вагон обсуждений. А обсуждение сразу переходит во вранье. Когда в одной и той же газете, по-моему, один и тот же историк сегодня пишет, что Сталин и Гитлер – это синонимы, а завтра, что Сталин был эффективным менеджером, или сегодня, что Берия был советским Гиммлером, а завтра, что Берия – реформатор экономики, или сегодня, что пакт Молотова – Риббентропа – это старт Второй мировой войны, а завтра, что это неслыханная дипломатическая победа, то тогда, чтобы не сойти с ума, надо вообще не читать прессу и не смотреть ничего, кроме биатлона. Вспоминается милый и наивный анекдот. Умная мамаша, которая решила правильно воспитывать своего пятилетнего ребенка, водит его по кладбищу и показывает ему финал жизни, читая надписи на надгробиях. После двухчасовой экскурсии ребенок выходит с кладбища и осторожно спрашивает: «Мама, а где похоронены плохие люди?» Могила – не выход по амнистии, не освобождение от подлого и бессмысленного жизненного пребывания. И вера в заблуждения гениев-диктаторов не является реабилитацией их зверств. Когда возникает что-то неожиданно искреннее и личностное, я имею в виду у них, а не у нас – у них в смысле не у них, а в смысле у нас, но не среди нас, – то умиляешься и все прощаешь. Видя, как наш президент вдруг совершенно не актерски и недипломатично с неподдельной ненавистью обзывает посла Польши в Германии в 1934–1939 годах Юзефа Липского «сволочью и свиньей антисемитской», я начинаю подумывать, что Крым наш, и вообще за это могу простить многое, ибо за это же его не простят ни за что другие многие. У нас все время мечтают о сильной руке. У меня мечта о сильной ноге – чтобы под жопу коленкой того, кто мечтает о сильной руке. Римский император Диоклетиан, отказавшись от власти, уединился в своем поместье, занялся частной жизнью, и, когда его попросили вернуться к власти, он ответил что-то вроде: «Если бы вы видели, какую капусту я вырастил, то не стали бы делать мне такие предложения». У нас никого вернуться не просят, но Хрущев и Лужков прекрасно что-то выращивали. Год от году, час от часу кардинально меняется ландшафт жизни – внутренне, внешне – и становится неузнаваемым. Вот, к примеру, Москва. Живу я в ней почти век. И каждый день оказывается, что я ее не знаю и не узнаю. В моем родном Скатертном переулке положили шестой слой плитки, потому что плитки много, а переулков осталось мало. Надо перестать насиловать дорожное покрытие. Властный иконостас Однажды журналисты спросили, какой у меня самый нелюбимый вопрос. Ответил, что самый нелюбимый: «Как вы относитесь к сегодняшней жизни?» Потому что я к ней уже не отношусь. Я отношусь ко вчерашней и позавчерашней жизни. Раньше, когда мы развивались, как было? Существовало классовое общество, а интеллигенция называлась прослойкой. Это была какая-то прокладка между рабочими и крестьянами, и в этом слышалось что-то противозачаточное. Сейчас классов нет, а есть два вида – рожденные в СССР и рожденные в России. Я – рожденный в СССР, который вынужден перерождаться в России. Два раза рождаться трудно. Поэтому я – противозачаточная прослойка между рожденными в СССР и рожденными в России. С одной стороны, наше поколение пытается кокетничать с нынешним, чтобы оказаться с ним вместе. С другой стороны, мы все время брюзжим по поводу того, как хорошо было раньше. Я родился, рос, вырос и жил во время тотального дефицита. Сейчас шлагбаумы – признак любой подворотни (для каждой машины – свой шлагбаум), а заборы – признак любого дачного участка. Тупая зазаборная жизнь. Испуганно-пресыщенная. А раньше, если где-то стоял высокий забор, значит, за ним располагался островок неслыханности и невиданности. Недаром мой друг Геннадий Шпаликов писал, а мы пели на кухне: «Мы поехали за город, / А за городом дожди, / А за городом заборы, / За заборами – вожди. / Там трава несмятая, / Дышится легко. / Там конфеты мятные, / Птичье молоко». И на всех заборах висели кричащие лозунги: «Вперед, к победе коммунизма!» или «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Эти лозунги, как и многие другие, исчезли, надеюсь, навсегда. Из старых лозунгов кое-где висит лишь «Берегите лес – источник здоровья». Лес не сберегли, со здоровьем – индивидуально, а без лозунгов скучно и бесперспективно. Надо вешать новые. К примеру, я повесил бы: «Сохраняйте нас – нас осталось немного, берегите меня – меня осталось мало». Всю свою сознательную жизнь я мечтал о каком-нибудь транспортном средстве. Сейчас никто уже не понимает, как это нельзя пойти и купить машину. Было нельзя. И достать машину было нельзя. Мало того что я хотел машину как таковую, я еще хотел конкретную машину: ГАЗ-69. «Газики» были в основном на вооружении или в селах. Поэтому все мои поиски направлялись в сторону воинской части или села. Несколько раз я был близок к приобретению «газика». Наиболее близок был дважды. В начале 1960-х мы оказались под Целиноградом. Там в пустыне – хотя нет, в пустыне песок, а на целине был грунт, как асфальт, – пытались вырастить хлеб и кукурузу. Все знали, что кукурузы не будет, но у Хрущева был пунктик, поэтому кукурузу сажали даже в асфальт. Целинников обслуживали актерские бригады. Они состояли в основном из шпаны типа меня, а во главе стоял какой-нибудь выживший из ума профсоюзно-партийно-театральный деятель, игравший, как правило, только в массовке. Целинники летом пытались чего-то выращивать, а зимой все время делали детей (целина была этаким кроличьим хозяйством). Жили они в вагончиках, вернее, в огромных вагонах. Там пердела печка-буржуйка и лежала какая-то снедь типа бешбармака. Это тюркское блюдо – огромное количество жирного мяса с тестом – научили жрать и наших целинников. И мы в этих вагончиках играли шутки. Однажды, переезжая из одного кроличьего хозяйства в другое, мы заехали в бывший АЛЖИР, Акмолинский лагерь жен изменников родины. Это уже был двор колхоза или совхоза, и возглавлял хозяйство огромный рыжий мужик, по-моему, по имени Арнольд, что казалось немыслимым для целины. Он ко мне проникся, мы курили с ним на завалинке. А в этом дворе стояли «газики» с приваренными к ним спереди огромными баками, которые должны были расплескивать по мифическим всходам какую-то срань типа удобрения. Но так как всходов не было и срани не было, они стояли табуном. Я объяснил Арнольду, что эта машина – моя мечта. Он сказал: «Нет проблем. Осенью ты ее получишь. Бак отваривать?» Я сказал: «Можешь с баком». И представил, как подъезжаю к театру на потрепанном «газике» с баком и расплескиваю срань прямо в лицо художественному руководству. Арнольд попросил: «Только это между нами». Но я ночью после банкета и бешбармака не смог удержаться и проболтался Зиновию Высоковскому. А он под страшным секретом тоже кому-то проболтался. К осени этот бак ожидало пол-Москвы. Дошло до руководства области. Арнольд все отрицал – машины с баками стояли на месте. Вторая история случилась значительно позже, во время вывода наших войск из Германии. Мы бригадой обслуживали воинские части в Берлине. Бригада состояла из Леонида Броневого, Микаэла Таривердиева, Михаила Державина, меня и одного певца, фамилию которого уже не помню. С уходом армии закрывали магазины в каждой части, а в этих магазинах были необходимые для приобретения вещи: самые дешевые в мире сигареты, самые дешевые в мире хорошие напитки и еще какие-то полотенчики и презервативы. Презервативы нам были не нужны, потому что было не до этого. На одном из банкетов выяснилось, что на родину уходят составы с военной техникой и помимо танков едут целые платформы с новыми, в масле, «газиками». Памятуя прошлый скандал, я не говорил ничего ни Таривердиеву, ни Броневому. У Броневого была своя трагедия. Один маленький магазинчик находился в Берлине рядом с бывшим гестапо. Мы ждали открытия магазина – нас просили прийти пораньше, иначе офицерье все расхватает. Мы стояли, мимо вереницей шли немцы, и Лёнька сказал: «Час стою, ни одна сука не узнает группенфюрера Мюллера. Лучше бы я стоял в Западном Берлине». На что я заметил: «Лёнечка, для того чтобы стоять в Западном Берлине, нужны деньги». Я никому не проболтался, но за неделю до нашего отъезда на родину арестовали военного начальника, который обещал мне «газик». Слава богу, арестовали не за мой «газик». Кстати, в одной из частей не было инструмента. Тогда из какой-то немецкой семьи выволокли старый кабинетный рояльчик и поставили на сцену. И когда Таривердиев вышел играть свои нетленки и ударил по клавишам, передние ножки подломились и рояль лег ему на колени. Он на одной ноге рояля и на двух своих доиграл эту встречу. Вот как мы обслуживали части, уходившие с «фронта». Если в те времена удавалось достать какой-то автомобиль, то проблемой всегда были бензин и резина. Бензин, правда, можно было купить ночью у знакомой заправщицы при помощи узнаваемости актерского лица. У меня была такая заправщица – Соня, на колонке, которая до сих пор стоит, только модернизированная: на углу Новодевичьей набережной, около Новодевичьего монастыря. Нужно было подъехать туда, когда Соня менялась с другой заправщицей, которая не любила моего узнаваемого лица. Во время пересменки они отчитывались степенью недолива за свою смену, и, когда одна уходила, а другая заступала, нужно было успеть вклиниться и залить немножко бензина, потому что в этот момент не заправляли никакие машины, даже правительственные. Вторая проблема – резина. Резина имеет свойство стираться. Если ездить на лысой резине, то, во-первых, это очень опасно, а во-вторых, нельзя пройти техосмотр. Когда протектора не было, а вместо него была только лысина, то это означало – снимай номера. Новая резина нигде не продавалась. Поэтому открывалось огромное количество контор по навариванию резины. Резину наваривали на лысину старой резины. Получалась прилепленная шапка из протектора. Но во время езды она обычно отклеивалась, и на проезжей части оставался длинный ошметок. А ты ехал дальше на по-прежнему лысой резине. Тогда умельцы придумали наваривание заподлицо. То есть это была не нашлепка на лысину, а наваренная резина, которая сходила на нет по боковине покрышки и держалась дольше. Но эта резина очень плохо входила в диск, рассчитанный на заводскую резину, потому что наваренная была в два раза толще. При помощи кувалд, мата и пьяных криков все-таки удавалось воткнуть это чудовище в диск, только невозможно было сбалансировать колесо. И когда ты ехал (а я ездил на «Победе» на двух задних наваренных колесах), то возникало ощущение, что едешь по стиральной доске огромных размеров. Это все – способы выживания в застойный период. Были, конечно, и свои красоты в этом автомобилизме. Когда русские умельцы с помощью огромных пружин и сваренных стояков добивались того, что спинка переднего сиденья у «Победы» откидывалась, то получался мягчайший широченный диван-кровать, по комфорту не уступавший пятизвездочным отелям. Случались, правда, опасные ситуации. Так, один известный, ныне покойный, артист выехал на «Победе» в подмосковный лесок с очаровательной партнершей. После завтрака на траве и отдыха в салоне пара собралась в город, и тут неожиданно выяснилось, что крепеж откинутого сиденья обратно не крепится и из дивана-кровати сделать снова водительское сиденье не удается. Автомобилистам понятно, что ехать за рулем, не упершись спиной обо что-то, невозможно. Поэтому сиденье было поднято, красивая партнерша посажена сзади, чтобы коленками она уперлась в незафиксированную спинку. Коленок оказалось мало, и мой коллега вынужден был проложить коленки любимой и водительское сиденье 20-литровой канистрой. Все 35 километров мужественная женщина держала канистру, спинку и артиста, и они доползли до Москвы. Не буду называть фамилий, но все-таки проболтаюсь: на этой поездке их роман закончился. В очень нужном журнале «Наука и жизнь» был раздел «Домашнему мастеру: маленькие хитрости» – самоучитель по выходу из бытовой безвыходности. На все случаи жизни давались советы с картинками и фамилиями читателей, которые их прислали. Какой-нибудь удивительный слесарь из Бердянска призывал не выбрасывать старые стержни от шариковых ручек, потому что, если аккуратно отрезать шарик и хорошо промыть стержень, то трубочки можно использовать как соломинку для поглощения коктейлей и соков. Тут очень важно было так промыть трубочку, чтобы до сока и коктейля не высосать граммов сто чернил. Еще почти в каждой подворотне появились умельцы, заправлявшие зажигалки. Одноразовые зажигалки каким-то образом доставлялись из свободных стран. В них врезали клапан для заправки, и тогда одноразовая зажигалка становилась вечной. В подворотне стоял огромный, где-то украденный газовый баллон со шлангом и краником, на конце шланга был тонкий, как шприц, наконечник. Открывали самодельный клапан, вставляли в него наконечник и, со страшным шипом разбрызгивая по всей округе газ, заправляли зажигалку.