«Похоронив» Берди, я на кухне беспристрастно уставился на три трупа. Я старался не думать о реальности ситуации. О том, что я убил собственных родителей. Мою красивую глупую мать и моего бедного сломленного отца. Я старался дистанцироваться от того факта, что из-за меня моя мама больше никогда не проведет рукой по моим волосам и не назовет меня своим прекрасным мальчиком, что я никогда больше не буду сидеть с отцом в клубе и молча пить лимонад. Не будет семьи, к которой можно вернуться на Рождество, у моих детей не будет бабушки и дедушки, не будет никого, о ком я буду беспокоиться, когда они постареют, не будет никого, кто бы беспокоился обо мне, когда я стану старше. Я стал сиротой. Сиротой и непреднамеренным убийцей. Но я не паниковал. Держа эмоции в кулаке, я посмотрел на три фигуры на полу кухни и подумал: они же выглядят как члены секты! И я подумал: любой, кто войдет сюда сейчас, посмотрит на них, в их одинаковых черных туниках, и подумает, что они убили себя. Внезапно я понял, что нужно сделать. Нужно, чтобы это выглядело как групповое самоубийство. Мы переделали праздничную обстановку в нечто такое, что выглядело бы не как «легкомысленная вечеринка по случаю тридцатого дня рождения», а как «очень серьезный последний ужин». Мы избавились от лишних тарелок. Мы вымыли все кастрюли и сковородки и выбросили всю старую еду. Мы расположили тела так, чтобы они лежали в одном направлении. Я прижал кончики их пальцев к пустым пузырькам, а затем поставил их на стол, по одному перед каждым стулом, как будто они приняли яд одновременно. Мы не разговаривали. Это было своего рода священнодействие. Я поцеловал маму в щеку. Она было очень холодной. Я поцеловал отца в лоб. А потом я посмотрел на Дэвида. Он лежал рядом с ними, человек, который, как и предсказывал Фин несколько месяцев назад, сломал мою жизнь. Человек, который уничтожил нас, избивал нас, отказывал нам в пище и свободе, отобрал наши паспорта, обрюхатил мою мать и мою сестру, пытался прибрать к рукам наш дом. Я прекратил его жалкое существование и был исполнен триумфа. Но мною также владело чувство омерзения. Посмотри на себя, так и хотелось мне сказать, посмотри на себя, каким жалким неудачником ты стал. Мне хотелось раздавить лицо Дэвида ногой, раздавить до кровавой мякоти, однако я сумел подавить в себе это желание и вернулся в их с Берди комнату. * * * Мы очистили все коробки. В одной мы нашли дурацкие сумки Берди, которые она сшила, рассчитывая продать их на рынке Кэмден-Маркет, и забили их таким количеством вещей, какое только могли в них запихнуть. Мы нашли почти семь тысяч фунтов наличными и поделили их на четверых. Мы также нашли украшения моей матери и золотые запонки моего отца, платиновые зажимы для воротника и ящик с бутылками виски. Мы вылили виски в раковину и поставили пустые бутылки рядом с бутылкой шампанского у входной двери. Мы положили драгоценности в наши сумки. Затем мы сломали коробки и свалили все в кучу. Как только в доме не осталось ничего, что могло бы поставить под сомнение идею секты, мы тихо вышли из дома через парадную дверь и направились к реке. Было раннее-раннее утро. Или около трех часов ночи. Мимо проехало несколько машин, но ни одна не замедлила скорости. Скорее всего, водители даже не заметили нас. Мы стояли у реки, в том самом месте, где мы с Фином подрались пару лет назад и где я, в конце концов, оказался под водой, и мне в темноте примерещились видения. Я был достаточно спокоен, чтобы оценить мои первые минуты свободы за два года. Выбросив в реку пустые бутылки, шелковое белье, флаконы с духами и мешки с вечерними платьями, в которые мы для тяжести положили камни, мы пару секунд постояли, и я услышал наше дыхание. Красота и покой этих минут заслонили собой ужас происшедшего Воздух, поднимавшийся с черной поверхности реки, был полон дизельных паров и жизненной силы. Он пах всеми теми вещами, которые мы пропустили с того момента, как Дэвид Томсен переступил порог нашего дома, с того дня, когда он и его семья поселилась наверху. — Вдохните, — сказал я, обращаясь к девчонкам. — Почувствуйте. Осознайте. Мы сделали это. Мы действительно это сделали. Клеменси молча плакала. Она шмыгнула носом и подушечкой ладони вытерла его кончик. Но я мог сказать, что Люси тоже это чувствовала — мощь того, что мы сделали. Если бы не ты, Серенити, она была бы слабее. Она бы оплакивала свою маму и шмыгала бы носом, совсем как Клеменси. Но, поскольку у нее была ты, она знала, что на карту поставлено нечто большее, нежели мы сами как любимые дети матери и отца. Ее подбородок был храбро — я бы даже сказал, с вызовом — вздернут. Я гордился ею. — У нас все будет хорошо, — сказал я ей. — Ты ведь знаешь это, не так ли? Она кивнула, и мы стояли минуту или две, пока не увидели огни буксирной лодки, шедшей в нашу сторону. Мы все трое тотчас сломя голову бросились назад через дорогу к дому. И тогда это случилось. Клеменси побежала. На ней не было обуви. Только носки. У нее были большие ступни, и туфли моей матери, которые сохранила Берди, были ей малы, а туфли Дэвида — слишком велики. Я на миг застыл, глядя, как она бежит. Пропустив пару секунд и ударов сердца в нерешительности и бездействии, я громко шепнул Люси: — Давай быстро в дом… давай быстро в дом. А сам повернулся на пятках и бросился вдогонку за Клеменси. Увы, я быстро понял, что рискую привлечь к себе внимание. Даже в этот час улица не была пустынна: наступил вечер четверга, молодежь возвращалась домой, высадившись из ночных автобусов на Кингс-роуд. Как бы я объяснил, почему я, одетый в черную тунику, преследую юную испуганную девушку, тоже в черной тунике и без обуви? Я остановился на углу Бофорт-стрит. Мое сердце, которое в течение очень долгого времени не испытывало нагрузки от быстрого бега, стучало под ребрами, как кузнечный молот. Я даже испугался, что меня сейчас вырвет. Я согнулся пополам, надрывно втягивая в себя воздух и так же надрывно выдыхая его, словно на меня накинули удавку. Я повернулся и медленно побрел обратно к дому. Люси ждала меня в коридоре. Ты сидела у нее коленях и сосала ее грудь. — Где она? — спросила она. — Где Клеменси? — Убежала, — сказал я, все еще немного задыхаясь. — Она убежала… 60 Либби смотрит на Клеменси. — Куда? — спрашивает она. — Куда вы побежали? — Я побежала в больницу. Я по указателям нашла дорогу в корпус экстренной медицинской помощи. Я видела, как люди таращились на меня. Хотя в глухую ночь в отделении неотложной помощи никто такие вещи не замечает. Там царит жуткая кутерьма, все заполнено пьяными и сумасшедшими. Все напуганы и озабочены своими проблемами. Я подошла к столу и сказала: «Я думаю, что мой брат умирает. Ему нужна медицинская помощь». Медсестра посмотрела на меня и спросила: «Сколько лет твоему брату?» «Восемнадцать», — ответила я. «А где твои родители?» — спросила она. Я же как будто проглотила язык. Я не могла это объяснить. Я пыталась произнести какие-то слова, но они буквально застревали у меня в горле. У меня перед глазами стоял мой отец, мертвый, лежащий на полу, словно некий ненормальный святой. И Берди на крыше, спеленатая, как мумия. Я подумала: как я могу просить людей прийти в тот дом? Что они скажут? Что будет с ребенком? Что будет с Генри? И тогда я просто повернулась и зашагала прочь. Я провела ночь, перемещаясь со стула на стул в больнице. Каждый раз, когда кто-то странно смотрел на меня или, казалось, собирался что-то мне сказать, я шла дальше. На следующее утро я помылась в туалете и пошла прямиком в обувной магазин. На мне было пальто. Я завязала волосы в хвост. Я была незаметна в той степени, в какой незаметен ребенок, гуляющий в начале апреля без обуви. У меня была сумка с деньгами. Я купила какую-то обувь. Я бродила по городу. Никто не смотрел на меня. Никто меня не замечал. Я проделала путь до вокзала Паддингтон, следуя только указателям улиц. Хотя я прожила в Лондоне шесть лет, я плохо знала город. Но я сумела добраться туда. И я купила билет на поезд до Корнуолла. Что было безумием, ведь у меня не было номера телефона моей матери. У меня не было адреса. Я даже не знала названия ее города. Но у меня сохранились воспоминания, я помнила вещи, о которых она рассказывала, когда приезжала к нам в гости сразу после ее переезда в Корнуолл. В последний раз, когда мы видели ее, она упомянула ресторан на пляже, куда она отвезет нас, когда мы приедем к ней в гости, где продавалось голубое мороженое и коктейли-слаши. По ее словам, там было много серферов, она наблюдала за ними из окна квартиры. Она упомянула эксцентричного художника, жившего по соседству, чей сад был полон фаллических скульптур, сделанных из разноцветной мозаики. Она рассказывала про то, как на углу ее улицы можно купить рыбу с жареной картошкой, про то, как она пропустила скорый поезд до Лондона и была вынуждена ехать медленным, который полз как черепаха и делал остановки на всех восемнадцати станциях. И да, я сама нашла дорогу. В Пенрит, на ее улицу, к ее квартире. При воспоминании об этом к глазам Клеменси подкатываются слезы, и ее пальцы вновь тянутся к пачке сигарет. Она достает сигарету, зажигает ее и делает затяжку. — И она подошла к двери и увидела меня. Ее голос надламывается на каждом слове, она тяжело дышит. — Увидев меня, она молча, ничего не спрашивая, втянула меня в дом и прижала к себе. Мы стояли так пару минут. От нее пахло перегаром. Я знала, что она не идеальна, знала, почему она не приехала за нами, но я знала, просто знала, что все позади. Что я находилась в безопасности. Она привела меня в комнату и усадила на диван, в ее квартире все было вверх дном, повсюду были раскиданы вещи. Для меня это было нечто новое. Я привыкла жить в пустоте, с отсутствием всего, чем обычно наполнен дом. Она убрала вещи с дивана, чтобы я могла сесть, и спросила: «Фин? Где Фин?» Я как будто проглотила язык. Потому что правда состояла в том, что я убежала, бросив его там, запертым в его комнате. И если бы я объяснила, почему он там заперт, мне пришлось бы объяснить и все остальное. Я смотрела на нее и видела, что она потрепана жизнью, и я тоже была потрепана жизнью, и, наверно, мне следовало рассказать ей все. Но я не смогла. Поэтому я сказала ей, что взрослые совершили групповое самоубийство. Что Генри, Люси и Фин все еще были с тобой дома. Что приедет полиция. Что все будет хорошо. Знаю, это звучит смешно. Но вспомни, вспомни, где я была, через что прошла. Мои понятия о честности и верности были искажены. У нас, детей, годами не было никого, кроме друг друга. Мы с Люси были неразлучны, близки, как родные сестры… пока она не забеременела. — Люси? — удивилась Либби. — Люси забеременела? — Да, — говорит Клеменси. — Я думала… Ты не знала? Сердце Либби начинает биться быстрее. — Знала что? — Что Люси… Но Либби уже знает, что она сейчас скажет, и машинально хватается за горло. — Что Люси… кто? — Что она твоя мать. Либби впилась глазами в снимок рака гортани на пачке сигарет Клеменси, впитывая в себя каждую мерзкую, отвратительную деталь, лишь бы побороть подкатившуюся к горлу волну тошноты. Ее мать — не красивая светская львица с волосами Присциллы Пресли. Ее мать — девочка-подросток. — А кто тогда мой отец? — спрашивает она, помолчав. Клеменси виновато смотрит на нее. — Это был… мой отец. Либби кивает. Она почти ожидала услышать это. — Сколько лет было Люси? Клеменси опускает голову. — Ей было четырнадцать. Моему отцу — за сорок. Либби растерянно моргает. — И это было?.. Он ее?.. — Нет, — говорит Клеменси. — Нет. По крайней мере, по словам Люси. По ее словам, это было…