— Абсолютно нет, — говорит она. — Это исключено. 50 Моя мать так и не оправилась от потери ребенка. Она медленно отдалилась от нас. Она также отдалилась от Дэвида. Она начала проводить больше времени с моим отцом, они вдвоем подолгу молча сидели рядом. Разумеется, я считал себя полностью ответственным за несчастье моей матери. Я попытался исправить ситуацию, давая ей отвары из книг Джастина, где утверждалось, что те способны излечить человека от меланхолии. Увы, было практически невозможно заставить ее что-нибудь съесть или выпить, поэтому все мои усилия были тщетны. Дэвид, похоже, бросил ее. Я был удивлен. Мне казалось, что он захочет принять участие в ее физическом и душевном выздоровлении. Но он держался отстраненно, я бы даже сказал, холодно. Однажды, вскоре после того, как моя мать потеряла ребенка, я спросил у него: — Почему вы больше не разговариваете с моей матерью? Он посмотрел на меня и вздохнул. — Твоя мать на пути к выздоровлению. И этот путь она должна проделать сама. Проделать сама. Я почувствовал, как внутри меня нарастает волна ярости. — Я не думаю, что она выздоравливает, — ответил я. — Я думаю, что ей становится хуже. А как насчет моего отца? Разве он не должен получать какую-то помощь? Какое-то лечение? Он целыми днями сидит в кресле. Может, во внешнем мире кто-то может что-то для него сделать. Может, есть какая-то терапия. Может, даже электрошоковая терапия или что-то типа того. Что, если для жертв инсульта существует новые методы лечения, о которых мы даже не знаем, потому что мы все застряли в четырех стенах. — Я сам не заметил, как перешел на крик, и как только слова сорвались с моих губ, понял, что наговорил лишнего: внезапно холодная, шершавая кожа его руки соприкоснулась с моей челюстью. Я моментально ощутил во рту металлический привкус, а мои губы онемели. Кончиком пальца потрогав кровь, я в ужасе посмотрел на Дэвида. Подняв до ушей мощные плечи, он в упор смотрел на меня. На лбу, вздулась и пульсировала вена. Просто невероятно, как быстро этот тихий, духовный человек мог превратиться в свирепого монстра. — Ты не имеешь права говорить об этих вещах, — прорычал он. — Ты ничего ни о чем не знаешь. Ты еще сосунок. — Но ведь он мой отец. Вы же с самого начала относились к нему, как к дерьму! Он снова ударил меня, на этот раз по другой стороне моего лица. Я всегда знал, что рано или поздно это случится. С того момента, как я впервые увидел его, я знал: если только я осмелюсь бросить ему вызов, Дэвид Томсен ударит меня. И это случилось. — Вы разрушили все! — выкрикнул я. Мне было уже нечего терять. — Вы думаете, что вы такой сильный и важный, но это не так! Вы просто громила! Вы пришли в мой дом и заставили всех стать такими, какими нужно вам. А потом вы сделали моей маме ребенка, и теперь ей тяжело, но вам все равно, вам наплевать. Потому что все, что вас волнует, это вы сами! На этот раз он врезал мне с такой силой, что я полетел на пол. — Встань! — рявкнул он. — Встань и иди в свою комнату. Ты не выйдешь из нее целую неделю. — Ты собрался меня запереть? — спросил я. — Из-за разговора с тобой? Потому что я высказал тебе, что я думаю? — Нет! — рявкнул он в ответ. — Я запру тебя, потому что не могу на тебя смотреть. Потому что ты мне противен. А теперь или иди сам, или я отволоку тебя. Что из этого ты выберешь? Я поднялся на ноги и побежал. Но я побежал не к лестнице, я побежал к входной двери. Я повернул ручку и потянул. Я был готов — готов выбежать из дома, остановить первого встречного и крикнуть: — Помогите нам! Нас запер в доме один ненормальный с манией величия! Помогите нам, пожалуйста! Но дверь была заперта. Как я не догадался? Я дергал и дергал, а затем повернулся к нему и сказал: — Ты запер нас! — Нет, — сказал он. — Просто дверь заперта. Это не одно и то же. А теперь пойдем? Громко топая, я поднялся по задней лестнице на мансарду. Дыша мне в затылок, Дэвид шел за мной следом. Я слышал, как в двери моей спальни повернулся ключ. Я вопил и плакал, словно этакий ужасный, жалкий младенец-переросток. Я слышал, как Фин орал на меня сквозь стену: — Заткнись! Заткнись же, наконец! Я звал маму, но она не пришла. Никто не пришел. * * * Той ночью мое лицо болело в том месте, где Дэвид ударил меня, и живот урчал от голода. Я не мог уснуть и пролежал всю ночь, глядя на облака, плывшие через лунный диск, наблюдая за темными силуэтами птиц на верхушках деревьев, слушая скрип дома и задыхаясь. В течение следующей недели я постепенно сходил с ума. Я царапал ногтями стены, пока мои ногти не начали кровоточить. Я бился головой об пол. Я издавал животные звуки. У меня начались галлюцинации. Думаю, Дэвид рассчитывал на то, что я выйду из своего заключения сломленным и покорным. Но это был не тот случай. Когда через неделю дверь наконец открыли и мне вновь разрешили бродить по дому, я не чувствовал себя сломленным. Я пылал чудовищным праведным гневом. Я собрался прикончить Дэвида, раз и навсегда. * * * Когда я, наконец, вновь обрел свободу, в воздухе витало что-то еще, некий великий секрет, кружился вместе пылинками в солнечных лучах, застревал в нитях паутины под потолком в углах комнат. В то первое утро после недели одиночества и изоляции, сидя вместе со всеми за завтраком, я спросил Фина: — Что происходит? Почему все ведут себя так странно? — А разве здесь когда-то ведут себя по-другому? — парировал он, пожимая плечами. — Нет, — сказал я. — Страннее, чем обычно. Как будто что-то происходит. К этому времени Фин был уже болен, это увидел бы даже слепой. Его кожа, когда-то такая гладкая и безупречная, стала серой и пятнистой. Жирные волосы валились на одну сторону. И от него исходил кислый запашок. Я сказал об этом Берди. — Кажется, Фин заболел, — сказал я. — Фин в полном порядке, — холодно ответила она. — Ему лишь нужно больше физических упражнений. Я слышал через дверь тренажерного зала, как его отец умолял Фина прилагать больше усилий. — Еще! Ты можешь это сделать! Отталкивайся. Сильнее. Давай! Ты даже не пытаешься! — А затем я видел, как Фин выходил из тренажерного зала, бледный и измученный, как он, шаркая ногами, поднимался по лестнице на мансарду, как будто каждый шаг причинял ему боль. — Пойдем со мной в сад. Свежий воздух тебе поможет, — предложил я как-то раз. — Никуда я с тобой не пойду, — огрызнулся он. — Если не хочешь вместе со мной, иди в сад один. — Разве ты не видишь? — сказал он. — Ничто в этом доме не сделает меня здоровым. Единственное, что сделает меня здоровым, — это не быть в этом доме. Я должен уйти. Я должен, — сказал он, сверля меня взглядом, — уйти отсюда. Впечатление было такое, что наш дом умирал. Сначала заболел мой отец, потом моя мама, а теперь и Фин. Джастин бросил нас. Ребенок был мертв. Если честно, я просто не видел в нашем существовании никакого смысла. Как вдруг однажды днем я услышал доносящийся снизу смех. Я заглянул в коридор и увидел, как Дэвид и Берди выходят из тренажерного зала. Они оба светились здоровьем. Дэвид обнял Берди за плечи и, притянув к себе, крепко и омерзительно громко чмокнул в губы. Это все они, подумал я. Теперь я это точно знал. Это они, подобно вампирам, истощали дом, пили из него все соки, высасывали энергию любви, жизни и добра, тянули все это в себя, питаясь нашими страданиями и нашими разбитыми душами. Затем я оглянулся вокруг и увидел голые стены, где когда-то висели картины маслом, пустые углы, где когда-то стояла прекрасная мебель. Я подумал о люстрах, которые когда-то сверкали в солнечных лучах. Я вспомнил серебро, медь и золото, блестевшие на каждой поверхности. Я подумал о гардеробе дизайнерской одежды и сумочках моей матери, о кольцах, которые украшали ее пальцы, бриллиантовых серьгах и сапфировых подвесках. Ничего из этого больше не было. Все пошло на так называемую «благотворительность», на «помощь бедным людям». Я в уме прикинул стоимость всех этих утраченных вещей. Я подозревал тысячи фунтов. Десятки тысяч фунтов. Если не сотни. А затем я снова посмотрел на Дэвида: его рука обвивала Берди, эти двое были совершенно свободны и не обременены ничем из того, что происходило в этом доме. И я подумал: ты не мессия, не гуру и не бог, Дэвид Томсен. Ты не филантроп или добродетель. Ты не духовный человек. Ты преступник. Ты проник в мой дом и разграбил его. И ты не сострадательный человек. Будь ты сострадательным, ты бы сейчас сидел с моей матерью, пока она оплакивает вашего потерянного ребенка. Ты бы нашел способ помочь моему отцу выбраться из его ада. Ты бы отвел своего сына к врачу. Ты бы не смеялся вместе с Берди. Ты был бы слишком подавлен несчастьем всех остальных. А значит, если у тебя нет сострадания, из этого следует, что ты не отдавал наши деньги бедным. Ты забирал их себе. Должно быть, это и есть тот самый «секретный тайник», о котором Фин рассказывал мне несколько лет назад. И если это так, то где он? И что ты планируешь с ним делать? 51