— Они не должны со мною встретиться, — сказал Стуре. Афрайя поднял посохом холст близлежащей палатки и знаком показал своему гостю, чтобы он в ней укрылся. На его пронзительный свист Мортуно вышел из кладовой. Когда он увидал троих норвежцев, на лице его отразилась дикая жажда мести. Быстрым движением схватил он ружье, висевшее на шесте у входа, но строгое приказание Афрайи заставило его опять повесить его на прежнее место. Афрайя шепнул ему что-то на ухо, и он удалился. Повелитель лапландцев сел у очага. Собачий лай и веселые голоса возвестили ему о прибытии гостей. — Отзови собак! — сказал писец, заметив Аф-райю. — Не захочешь же ты, чтобы они напали на твоих лучших друзей. Афрайя снова пронзительно свистнул, и собаки сейчас же замолчали. — Здравствуй, славный повелитель; да хранит Юбинал твою драгоценную главу! — весело воскликнул Павел. — Ты, конечно, желаешь узнать, чему ты обязан честью видеть нас в своей гамме. Слушай же: вчера утром мы собрались на охоту, и нам так повезло, что мы уже отправили в Лингенфиорд лошадь с богатой добычей. Сами же мы пробрались дальше и дошли до Кильписа. Увидав твои палатки, мы решились сделать тебе визит, чтобы заручиться твоей могущественной дружбой. — Приветствую вас, — сказал Афрайя. — Садитесь со мной; все, что у меня есть, к вашим услугам. — Вы слышали, — со смехом вскричал Павел. — Все, что у него есть, к нашим услугам. Ну, так признавайся, старый скряга, где ты прячешь свои сокровища! — Поищи, — отвечал лапландец в том же тоне, — и возьми, батюшка, все, что найдешь. — Так ты и на это согласен, — воскликнул писец, — ну, кто знает, что может случиться. Но где же твои люди? Где же любезнейший Мортуно? — Моя молодежь со стадами в долине, — отвечал Афрайя. — Позвольте мне теперь взглянуть, что я могу предложить своим гостям. Он подошел ко входу к кладовую, подозвал женщину и отдал ей свои приказания. — Если старый колдун действительно один, — тихо сказал Олаф, — то с ним бы можно было побеседовать. — Плохие шутки, приятель, — возразил Павел, который без устали все высматривал, — я думаю, ты в точности знаком с лапландской пулей, а из кладовой, как мне показалось, косится на нас желтое лицо Мортуно. Следовательно, спокойствие и хладнокровие! Молодые люди уселись вокруг очага. Павел вытащил полную бутылку и подал ее возвратившемуся Афрайе. — Прими этот божественный напиток, — воскликнул он, — им не пренебрег бы и сам Юбинал. На лингенской ярмарке ты получишь побольше. Ведь ты сам приедешь на ярмарку! — Приеду, батюшка, приеду! — отвечал лапландец, самодовольно ухмыляясь. — Привезу оленей более двухсот штук! Он пересчитал другие свои товары, и завязался разговор по поводу ярмарки. Две лапландки принесли, между тем, кушанья и поставили их перед гостями. Стуре лежал под покрывалами и мог расслышать каждый звук из того, что говорилось подле; но того, что он ожидал, не случилось. О нем не упомянули ни единым словом. Охотники были голодны и хотели пить, хвалили кушанья и напитки и смеялись шуткам Петерсена. — Во всяком случае, ты должен прийти на ярмарку, — сказал писец с набитым ртом, — тебе даже дядя мой будет за это благодарен. Возникло много споров. Ты имеешь влияние на твоих соотечественников. Держи их в порядке, чтобы они не проявляли дерзости. — За это же ты меня не обвинишь, батюшка, — отвечал Афрайя. — Никто тебя не обвиняет, — продолжал Павел, — но твой собственный племянник выкидывает дурные шутки. Где он? Здесь у тебя? — И он в долине со стадом, — ухмыльнулся старик. — Не трогай его, он еще молод и исправится со временем. — Неправда ли, тогда, когда женится? — сказал Павел, — или он уже ввел в свой дом госпожу Гулу? Афрайя задумчиво покачал головой. — Гамма Мортуно будет пуста, — сказал он, — до зимнего снега. — Зачем взял ты Гулу из дома моего отца? — нетерпеливо и с угрозой спросил Густав. — Афрайя хорошо сделал, — быстро вмешался писец, — каждый отец может распоряжаться своим ребенком. Что было делать девушке в Лингенфиорде? Ильда не может взять ее к себе, я бы не желал иметь ее в Тромзое; разве Олаф нанял бы ее в Бодое в качестве экономки? — Я бы охотнее окружил себя медведями и волками, чем взять эту желтолицую колдунью! — с гневом. возразил Олаф. — Не принимай этого к сердцу, Афрайя, — сказал Павел, — хотя Олаф и ворчит, он любит тебя больше, чем ты думаешь. Впрочем, у него до тебя просьба. Через несколько дней он отправится в путешествие, и ему нужны попутный ветер и прекрасная погода. Ты колдун, — весь свет это знает, можешь заговаривать бури и непогоды. Хочешь ли ты доставить моему доброму другу, Олафу, хорошее, быстрое путешествие? Афрайя сделал отрицательный знак, и хитрая улыбка заиграла у него на губах. — Отчего ты не хочешь, старина? — грубо спросил Олаф. — Напиши свои нелепицы; я дам тебе за это ефимок. — Ты называешь это нелепицами, — отвечал лапландец, — что же ты хочешь с этим делать? — Не заботься о неверующем, — вмешался Павел, — когда он увидит действие, он уж поверит в твои чудеса. Дай-ка сюда твои заговоры. Афрайя засмеялся про себя, потом взял молча из сумки, висевшей за поясом, кусочек меди, имевший форму человеческой головы. Он взял его за один конец, другой должен был держать Олаф и, пробормотав что-то про себя, он обмотал его тонкой струной, которую тоже достал из кармана. Прошептав про себя еще длинное заклинание, он передал талисман норвежцу, который смотрел на всю эту церемонию с крайне недоверчивой миной. — Что же мне делать с этой дрянью? — спросил Олаф. — Носи при себе, — сказал Афрайя, — ветер и волны будут к твоим услугам. — Пустяки! — воскликнул дюжий норвежец. — Не думаешь ли ты, старик, что я поверю твоему обману? Довольно дурачиться, пойдемте. Он уже хотел было бросить амулет в горячую золу, но писец удержал его руку и сказал настойчиво: — Тебе не следует так принимать готовность Афрайи. Прими с благодарностью это заклинание и испытай, какую оно принесет тебе пользу. Он сунул амулет в сюртук Олафа и надел шляпу. — Дай Афрайе ефимок, — продолжал он, — а затем и пойдемте, если хотите еще к ночи вернуться в Лингенфиорд. До свидания на ярмарке, Афрайя. Ты будешь нами доволен. Они ушли из гаммы, и Афрайя проводил их. Когда Стуре вышел из своей засады, он увидел, что они стояли у леса в овраге и затем пропали между каменными скалами по ту сторону озера. Стуре беспокоился по поводу этого странного посещения. — Они ушли, — сказал он Афрайе, — знаешь ли ты наверное, что они не искали меня здесь? — Они и не подозревали твоего присутствия, — отвечал старик и с тихим смехом прибавил: — Они ждут меня на ярмарке. Афрайя придет и рассчитается со строгим судьей. — Берегись! — сказал Стуре. Им овладело дурное предчувствие, когда он взглянул в суровое лицо Афрайи. В глубоких складках и морщинах отражалась злобная насмешка и затаенный гнев, блестящий взор устремился туда, где исчезли его недавние гости. — Скажи мне теперь, — начал датчанин, — чего ты от меня требуешь. Я тебе обязан, и готов тебе служить, если только это будет не против моей чести. — Не здесь, — отвечал старик, вставай, — пойдем, следуй за мной. Он зашагал вперед и привел его к тому уступу скалы, где был священный алтарь. — Сядь сюда ко мне, юноша, — сказал он. — Ты находишься в таком месте, где нельзя ни лгать, ни лицемерить. Это священный алтарь Юбинала, на котором в течении многих веков прославляли отца всех творений. Старик как будто окреп, говоря эти слова, и голос его звучал громко и торжественно. — Сперва я буду говорить о тебе, — продолжал он, — чтобы убедить тебя, что я с тобой откровенен. Ты пришел сюда, в страну раздора и горя, присоединился к тем, кто знает только одну жадность к деньгам и к наживе. Они выжимают сок из своих, как же им не притеснять нас, владевших страной, когда их здесь не было? Ты искусен в чтении книги в письме, значит, слышал, что эта неизмеримая страна принадлежала нашим отцам. На далеком юге, на берегах восточного моря находят еще их кости в гробницах скал; а, между тем, мы принуждены кочевать на этих безлесных фиельдах, даже и эти пустыни жестокие люди отнимают у нас. — Не думай, чтобы это было так всегда, — продолжал он после тяжелого молчания, — не думай, что прежде олень был нашим единственным кормильцем и достоянием. Много сохранилось преданий о том, что прежде мы жили в прекрасных, светлых долинах, где стояли плодовые деревья и росла богатая рожь. Нас прогнали оттуда силой; нас гнали и преследовали, и нам ничего больше не осталось, как безлюдная пустыня и животное, которое одно только и может существовать в ней. Впрочем, к чему жалобы! Каждое племя видело еще более худшие времена, и если так продолжится, то нам скоро придет конец. Наши лучшие пастбища потеряны, в преследователях наших нет ни уважения к праву, ни совести, одного вида нашего им достаточно, чтобы осмеять нас, одно имя наше возбуждает их презрение. Где найти справедливость у тех, кто считает нас хуже последнего животного, кто перебил бы нас, если бы мог нас достать, и если бы не получал с нас двойной выгоды при купле и продаже на ярмарках? — Юноша, — продолжал он с благодарностью во взоре, — ты родился с кротким сердцем. Ты принял участие в отверженных, но что с тобой стало ради этого? Тот, кто пригласил тебя в свой дом, сделал это с целью погубить тебя, а люди, которые должны бы управлять страной, взяли его сторону. — Правда! Все правда, что ты говоришь! — перебил Стуре. — Но где же спасение? Скажи, что должен я сделать, чтобы уничтожить эти козни и посягательства? Афрайя молчал некоторое время, потом отвечал: — Что бы ты ни делал, ты не минуешь их мести. Ты никого не найдешь, кто бы подал тебе руку, перед тобою закроют все двери, никто не будет с тобой торговать, никто не захочет есть твоего хлеба. Для услуг ты найдешь только негодных людей, которые будут тебя обманывать; рыбы ловить ты больше не можешь; где бы ты ни показался, всюду тебя оттолкнут, что бы ты ни предпринял, все испортят и разрушат. — Ты, может быть и прав, — с горечью сказал взволнованный Стуре, — злая воля и невежество нападают на меня, я уже много имею доказательств к тому; но со спокойствием и благоразумием можно многое сделать и уничтожить их злобу. — Делай, что хочешь, — сказал старик, — они, все-таки, окажутся проворнее тебя. Судья и писец самые могущественные люди в Финмаркене; они враги твои, и потому тебе нигде не будет от них покоя. Они замыслят твою погибель, опираясь на свои книги законов, они ограбят тебя, схватят и сделают нищим. Он хрипло засмеялся и продолжал: — Ты ведь знаешь, что могут сделать у твоего народа судьи и законы. Кого хотят сделать несчастным, того предают в руки правосудия; у кого хотят отнять то, что он имеет, тому посылают в дом коронного писца. Будь уверен, что Павел Петерсен уже закрутил веревку и притянет тебя ею к суду, а Гельгештад завязал узел. — Но разве нет средства избавиться от этого постыдного рабства? — Да, я знаю средство, — отвечал лапландец, пристально смотря на него, — и это средство может помочь нам обоим. Послушай! Сколько купцов живет в зундах и фиордах? Менее пятисот. Кто их любит? Никто. Разве это храбрые, сильные люди, могущие охотиться за волком и медведем? Нет, они ленивы, считают свои деньги и сидят дома у очага. А мы? Мы народ более чем в десять тысяч человек мужей, ружья которых не знают промаха, которые не боятся ни бурь, ни туманов. — Как? — с удивлением и страхом воскликнул юноша, — ты хочешь возбудить восстание, бороться против короля и властей? — Не против короля и властей, — сказал Афрайя, — а против наших врагов, делающих насилия во имя твоего короля. — Не будь несправедлив. Король ничего об этом не знает. Если бы он это знал, или если бы эти слухи дошли до губернатора в Трондгейме, многое бы не совершилось. Надейся, что старания миссионера Горнеманна скоро принесут вам помощь. — Если король и не знает, — сказал Афрайя, — то тем для него хуже. И как он может знать, когда живет за столько сот миль? Нет, господин, я ничего не ожидаю ни от твоего короля, ни от его слуг, ни от старого пастора.