— Принимая все это во внимание, я считаю тебя совершенно потерянным человеком, если ты сейчас же не исправишь свои ошибки. Прогони половину этих воров, оставь бревна лежать там, где они лежат, брось свои мельницы и пилы в фиорд, открой, наконец, свои глаза и примись за полезное. Ты должен съездить в Лингенфиорд и просить о помощи. Я останусь здесь за тебя, заведу порядок и окончу постройку твоего амбара. Стуре не мог не признать справедливости этих упреков, но гордость не позволяла ему сознаться в своей необдуманности. Во всех окрестностях до самого Финмаркена говорили о новом предприятии. С Тромзое, с островов, с Малангерфиорда и даже из Норвегии стекались люди, которые с любопытством осматривали его работы и высказывали удивление. Притом же Стуре и теперь нисколько не сомневался в исполнимости своего предприятия, напротив, был доволен всеми своими начинаниями и знал, что победит все трудности. «Только теперь не следует оставлять начатого дела, — думал он, идя один по берегу эльфа, — это значило бы сделаться мишенью насмешек и осуждений всего света». В глубоком раздумье дошел он до уединенного места, где когда-то было приключение с медведем, взглянул кверху и на обломке одной из скал увидел сидящего Афрайю. Старик был одет по-летнему, в коротком коричневом шерстяном балахоне. Подле него стоял необыкновенной величины олень с громадными рогами, на спине его было нечто вроде седла. Обе желтые собаки старика лежали теперь у его ног, а он сам сгорбился, опираясь на длинный посох. Собаки встали с ворчаньем. Афрайя поднял голову и без малейшего удивления ждал приближавшегося к нему Стуре. Лицо последнего озарилось внезапной радостью: перед ним был человек, который мог бы ему помочь, если бы захотел. — Садись ко мне, я тебя ждал, — сказал лапландец, не без достоинства ответив на поклон Стуре. — Почему ты знал, что я приду? — спросил Стуре, недоверчиво улыбаясь. — Я знал это, — многозначительно ответил Афрайя, — я многое знаю. — Скажи-ка мне, — продолжал Стуре, вспомнив обещание, данное им Ильде, — как поживает Гула? — Ей живется хорошо, — был ответ. — Она у тебя здесь поблизости? Афрайя подумал с минуту, прежде чем ответить. — Она сидит в своей гамме у ручья на берегу, усеянном цветами по милости богов. Она смеется и радуется, что может прыгать под зелеными березками и не живет в тесном доме скупца.- — Гельгештад делал ей добро, — сказал Стуре с серьезным упреком, — а тебе я не верю, Афрайя, ты жестокий отец и силой упрятал свою дочь в какую-нибудь пустыню. — Ты можешь мне поверить, — сказал старый вождь, — глаза моей дочери ясны, а губы смеются. — Хорошо, может быть, — живо отвечал молодой человек. — Но если даже это и правда, скажи мне, что ожидает Гулу в будущем? Ей придется из года в год кочевать с тобой к Ледовитому морю? Да она пропадет от такой жизни, а ты уже стар. Афрайя, если ты покинешь этот свет, что с ней будет тогда? — Что тогда, спрошу и я тебя, юноша? — однозвучно спросил Афрайя. — Ты хочешь быть мудрым, так обдумай, что ты говоришь. Гула дочь презираемого народа, где же следует ей жить, чтобы быть счастливой? Разве у вас, чтобы над ней смеялись и презирали ее, как служанку? Кто загнал нас в эту пустыню? Кто отнял у нас страну наших отцов? Кто принуждает нас кочевать с нашими оленями? Стуре не мог ничего возразить, потому что признавал справедливость слов старика. — Ты, конечно, — продолжал Афрайя, — умнее и добрее этих жестоких, жадных людей; но ввел бы ты Гулу в свой дом, разделил ли бы ты с ней свою трапезу? Он громко захохотал, усиленно закивал своей высокой остроконечной шапкой и сгорбился над посохом, когда увидел, как его вопрос подействовал на Стуре. — Вот видишь, батюшка, вот видишь! — вскричал он тогда, — разве ты справедливее, разве ты лучше?.. Но ты и не можешь быть иным, потому что тогда они обращались бы с тобою, как с нами, они оттолкнули бы тебя, как собаку, и тебе оставалось бы только бежать в пустыню к моему презренному народу. Афрайя сказал эти последние слова ясным громким голосом, исполненным достоинства. Растроганный Стуре с участием слушал его речь. — Значит, если ты справедливо рассуждаешь, ты и сам не должен желать, чтобы дитя мое вернулось в Лингенфиорд, пусть оно останется с теми, которые ее почитают дочерью Афрайи. А теперь, — продолжал он в своем обычном насмешливом тоне, — поговорим о твоих делах, юноша, только за этим я и пришел сюда; Часто, когда ты лежал в постели без сна, губы твои шептали мое имя, ты звал меня. — Ну, так ты знаешь больше, чем я сам, — сказал Стуре. — Ты звал меня, потому что я тебе нужен, ты расходуешь много денег и кормишь много народу, так что твои мешки и сундуки пустеют. — Ты говоришь правду, — сказал поселенец, — и я боюсь, что буду не в состоянии окончить своего дела! Афрайя хрипло засмеялся. — Не бросай твоего дела, батюшка, твое дело хорошее. Гельгештад придет и тебя похвалит. Твоя мельница ему понравится и трудолюбие твое также. — А если Лигенфиордский купец не захочет снабдить меня деньгами и товаром, могу ли я рассчитывать на твою помощь, Афрайя? — Будь спокоен, я сдержу свое обещание, — усмехнулся старый колдун, кивая головою. — Когда придет время, что тебе понадобится моя помощь, сойди вниз к фиорду на то место, где ты уже раз встретил меня между обломками скал; там позови меня в тот час, когда на небе появляются ночные светила, и где бы я ни был, я услышу твой голос. Назови мое имя тихо, так тихо, как бог ветра порхает по верхушкам молодой травы, и Афрайя будет стоять перед тобой. Владельцу гаарда почти показалось, что он заключает договор с самим дьяволом, и действительно маленький лапландец казался ужасным со своими высматривающими, вращающимися глазами. — А что ты потребуешь от меня за свою услугу, Афрайя? — спросил он его наконец. — Ничего, батюшка, ничего, — сказал старик, приложив в знак уверения руку к сердцу. — Ты получишь мои деньги даром. Но теперь мне надо идти, так как мой путь далек. Когда-нибудь ты сам придешь и увидишь страну, которую они называют пустыней; но я тебе покажу то, чего никто никогда не видал, и ты будешь удивляться. Теперь же, прощай! С этими словами он подошел к оленю, вскочил на него, взял в руки недоуздок, свободно висевший на шее умного животного. Легким ударом он заставил его двинуться, желтые собаки последовали за господином, и олень быстро взобрался со своим старым седоком по крутой стене, с которой спадал Бальс-эльф. Стуре смотрел ему вслед, пока он не пропал на вершине. Потом он в раздумье повернул назад и почувствовал, что обещание Афрайи значительно успокоило его. Когда он вернулся домой, он решил тотчас же отправиться в Лингенфиорд, так как Олаф высказывал убеждение, что Гельгештад должен вернуться. Добродушный норвежец еще раз заявил полную готовность принять на себя надзор за всеми работами до возвращения владельца и обещал к тому времени окончить постройку амбара. Он объявил, что не будет заботиться о бесполезных работах по постройке мельницы и расчистке дороги, но и не будет им мешать, так как всякий человек сам должен знать, что ему вредно или полезно. Деятельный и заботливый поселенец сделал необходимые распоряжения на время своего отсутствия, на следующее утро взял лучшую лошадь и отправился в путь. Молодое сильное животное быстро перенесло его через горный хребет, отделяющий Бальсфиорд от Уласфиорда, и в поздний послеобеденный час он увидел с вершины плоскогорья, по которому ехал, блестящий Лингенфиорд. Далеко внизу лежал этот синий морской залив, а у бухты из зелени берез выглядывал красный дом. Молодым человеком овладело чувство, похожее на тоску по родине. Бальсфиорд с приветливыми маленькими долинами, с лесом и шумящим потоком был, без сомнения, более плодороден и имел романтический характер, но здесь Стуре находил все и прекраснее и привлекательнее. Он погнал лошадь, въехал в круто ниспадавшую долину, через полчаса был уже внизу и с громким «ура!» замахал шляпою Ильде и Клаусу Горнеманну, которые Сидели за столом, на лужайке перед домом. Пастор поспешил навстречу вновь прибывшему и весело его приветствовал. Ильда только положила работу и не сделала ни шагу, но когда давно ожидаемый гость подошел к ней и протянул ей руку, радость пересилила ее всегдашнюю сдержанность. Она улыбнулась, и в глазах засветилось искреннее, сердечное приветствие. Сколько было тут разговоров и расспросов! Павел Петерсен и Густав уже с неделю тому назад уехали на остров Лоппен на птичью охоту. Ильда оставалась одна дома, и Клаус Горнеманн, возвратившись с Кильписа, согласился побыть в гаарде в качестве ее защитника до приезда молодых людей с охоты. Ильда сейчас же велела принести кресло своего отца; быстро появились красивая трубка и голландский табак; также живо поспел под искусными руками Ильды и кофе. Сидя между седовласым защитником и длиннокосой белокурой защитницей, Генрих должен был рассказать им всю свою жизнь и занятия в Бальсфиорде. Взамен ему сообщались события, совершившиеся в гаарде Эренес во время его отсутствия. Стуре осведомился о Гельгештаде и услышал, что его ждут со дня на день. Третьего дня вернулся из Бергена один из соседей и привез известие о чрезвычайно высоких ценах на рыбу, а также, что обе яхты Гельгештада могут прийти с часу на час, так как они стояли в бухте уже совершенно готовые к отплытию, когда он уехал. Это были хорошие, утешительные известия для молодого поселенца. Он сидел, улыбаясь, в кресле своего покровителя и его осенил расчетливый дух этого последнего; на скорую руку вычислил он высокие барыши от продажи рыбы, и в глубине души у него мелькала надежда на дальнейшую удачу! Сперва он только мельком спросил о Густаве, Петерсене и их путешествии, он был рад тому, что в гаарде не было коварного писца: теперь он подробнее осведомился о них. Скалистый берег Лоппен принадлежал Гельгештаду: там были гнезда бесчисленных птичьих стай, и их перья приносили значительный доход на осенних ярмарках в Бергене. Густав снарядил шлюпку, чтобы собрать нынешний запас перьев, а Петерсен вызвался его сопровождать. — Значит, я выбрал удачное время, — воскликнул Стуре, — и останусь до тех пор, пока яхта господина Гельгештада не будет стоять на якоре у амбара. Я буду помогать всюду, где только можно оказать помощь, позабуду о своих работах в Бальсфиорде и вспомню то время, когда моя добрая защитница Ильда была моей учительницей и оказывала мне свое благоволение. — Разве ее благоволение к вам когда-нибудь прекращалось? — улыбаясь, спросил Клаус Горнеманн. — Вы оставили здесь по себе такую хорошую память, мой добрый друг, что во всем Лингенфиорде говорят о вас с любовью и доброжелательностью. — А что скажет Ильда? — перебил Стуре. — Все мы о тебе скучали, Генрих, — отвечала Ильда, — а теперь, когда ты снова у нас, мы не отпустим тебя до тех пор, пока это будет возможно. Глава восьмая ЭГЕДЕ ВИНГЕБОРГ Какие чудные дни проживал теперь Стуре в уединенном гаарде! На другое утро он проснулся, когда первые солнечные лучи проникли в комнату, в ту же самую, где он жил уже и прежде. Как все было опрятно, светло и приветливо, как тихо было в доме и его окрестностях; как заманчиво блестела зеленая лужайка перед домом, окаймленная молодыми березками. Долго стоял он у маленького окна, и никогда еще одинокое поселение это не казалось ему таким прекрасным. Он увидел Ильду; она выходила из дома, и почти в ту же минуту золотое дневное светило поднялось над разрозненными скалами и осветило садик, цветы и девушку, которая набожно сложила руки, подняв глаза к солнцу. Но серьезное выражение лица быстро сменилось шаловливой улыбкой, она поспешно нарвала пестрых цветов и составила из них букет. Через несколько минут она опять скрылась в доме, на лестнице послышались легкие шаги; кто-то прошел в соседнюю комнату, и когда Стуре, немного погодя, отворил дверь, он нашел на столе стакан с благоухавшим разноцветным букетом. Он рассматривал его растроганным взором. Тут были гвоздика и резеда, темно-красные левкои и астры, а посредине пучок небесно-голубых незабудок. Он нагнулся к ним и жадно вдыхал их аромат. Потом весело сошел с лестницы, решившись оправдать дружбу девушки, заслужить всеобщее уважение страны. Пять раз всходило солнце, чередуясь с вернувшейся короткой ночью, так как был уже август; но дни стояли еще теплые, как летом, а когда над фиордом расстилался мрак, над темной вершиной Кильписа поднимался месяц и освещал своими серебряными лучами черную морскую бухту. В такой прекрасный теплый вечер Генрих плыл с Ильдой по фиорду в маленькой лодке. Они направлялись к страшной пучине, где вода образовала водоворот, терявшийся в расселине скалы. Глухие стоны вырывались из пещеры, то росли и слышались, как раскаты грома, то ослабевали до легкого журчания, перемешанного с нежными, жалобными звуками. Всюду царствовала безмолвная тишина, только таинственный свет месяца обливал скалы, стоявшие здесь уже целые тысячелетия. Генрих положил весла, сел возле Ильды, и оба они внимали чудным звукам, долетавшим до их слуха. — Я припоминаю, — сказал, наконец, Генрих, — что слышал когда-то сказание об этой пещере. Кажется, там стонет и плачет несчастная морская царевна? — Да, прекрасная фея, которая путешествует в несокрушимых цепях, — отвечала Ильда. — Теперь я вспомнил. Исполин похитил фею. Он был дикий, коварный малый, могуществен и велик, король глубокого подземного царства великанов. Иногда он позволял ей выходить из пещеры, состав-лявшеи вход в его дворец, сделанный из хрусталя и золота. Тогда она садилась при свете месяца на скалу, плела венки из травы и цветов и пела сладкие песни: когда же мрачный супруг трубил в рог, она должна была снова печально спускаться вниз. Случилось, что ее увидел молодой рыбак, и каждую ночь, когда прекрасная королева поднималась на скалу, он садился рядом с ней, смотрел в ее нежные, ясные очи и с любовью улыбался ей. Он не говорил ей ни слова о том, что наполняло его сердце, но она и сама все знала. — Тогда случилось, — тихо прервала Ильда, — что они за своими задушевными разговорами прослушали звук рога. Когда рог напрасно прозвучал и в третий раз, огромная рука высунулась из пещеры, а за ней показалась и громадная голова. Исполин встал во весь свой рост, голова его возвышалась надо всеми скалами; одним пальцем раздавил он рыбака, а фею потянул за собой в черную пропасть. — Это случилось, — сказал Генрих, — только потому, что фея не могла решиться стать свободной и счастливой. Иди за мной, шептал ей юноша. Видишь ли ты там серую полосу на востоке? Скоро она станет багряной; скоро появится солнце; тогда дети ночи не будут больше иметь власти над тобой. Доверься мне, у меня сильные руки, я унесу тебя; будем жить счастливо! Но она думала о клятве, которую дала злому духу, она колебалась, и вот ее схватила черная рука, и теперь она лежит в цепях, и адский великан насмехается над ней. — Пусть она и плачет, и жалуется в тишине, — твердо сказала Ильда, — все-таки ее должно утешать сознание, что она не нарушила клятвы. Потом Ильда прибавила, возвыся голос и с укором взглянув на своего спутника: — Пора тебе, Генрих, взяться за весла, иначе мы попадем в пучину и погибнем. — Для меня смерть не страшна, — горько сказал Стуре. — И для меня тоже, — кротко отвечала Ильда, — но я хочу жить, потому что это мой долг; мне дарована жизнь для добрых дел, и я не хочу взять греха на душу. С мольбой, достоинством и утешением взглянула она на него; он не успел еще ответить ей на ее последние слова, как вдруг над головами их послышался смех, потрясший Стуре до глубины души. — Святой Олаф! — воскликнул кто-то со скалы. — Это ведь Ильда плавает около заколдованной пещеры. Сюда, Густав, иди наверх! А это кто? Господин Стуре, жизнью клянусь, что это он! — Это ты, Павел, — закричала ему Ильда. — Откуда ты? Где ваша шлюпка?