— Всякий исход в руках Божьих, — сказал старик. — Если только я могу помочь вам словом или делом, мой благородный молодой друг, я всегда это сделаю. Что же касается советов, то примите один на прощанье. Учитесь в Эренесе, как можно больше, примите помощь Гельгештада, которого считают самым богатым, самым смелым, хотя и самым хитрым спекулятором во всей стране; но никогда не забывайте, что вы имеете дело с расчетливым купцом. Чем больше вы ему покажете, говоря его словами, что вы понимаете вещи, тем откровеннее он будет с вами. Что касается детей Гельгештада, — продолжал пастор, между тем как Стуре внимательно слушал его, — то они совсем иные. У Густава, в сущности, откровенный характер, жаль только, что на него слишком вредно влияет племянник нашего судьи. Ильда же с ее твердым умом, с сильною и доброю душою стоит выше многих обитателей этой страны. — Вы так хвалите ум и чувства этой девушки, — спросил каммер-юнкер немного сухо, — но возможно ли тогда, чтобы он хотела стать женой этого Петерсена? — Вы не точно выразились. Скажите лучше, что она должна стать его женою. Датский дворянин быстро взглянул и пробормотал, что нельзя подумать, чтобы можно было принудить девушку с такою твердою волею к подобному союзу. — Вы ошибаетесь, — отвечал Горнеманн. — Гельгештад уже несколько лет тому назад заключил эту сделку с судьей из Тромзое, который помог ему тогда завладеть островом Лоппеном с его значительной торговлею пухом. Что же касается его племянника, который, во всяком случае, будет и его преемником, то это единственный человек, могущий сравняться с Гельгештадом и даже превзошедший его кое в чем. — Кажется, вы правы, — пробормотал Стуре с презрением. — Гельгештад никогда не откажет, как только писец посватается за его дочь, — продолжал Клаус Горнеманн. — Ильда же не может колебаться, потому что такая партия делает честь; ни одна девушка Финмаркена не стала бы раздумывать. Притом, дети в этой стране привыкли беспрекословно повиноваться воле родителей. Взвесьте все это, и вы иначе будете судить об Ильде. На другой день наши путешественники, ставшие такими друзьями, несмотря на различие возраста, расстались. Клаус Горнеманн обещал снова побывать в гаарде Эренес через месяц. Глава четвертая У БАЛЬСФИОРДА. АФРАЙЯ И МОРТУНО Генрих Стуре беспрепятственно достиг Лин-генфиорда и был принят в доме Гельгештада с прежней лаской. Сам купец встретил его у самой ограды. — Ну-у, — сказал он после первого приветствия, — я хорошо воспользовался несколькими днями вашего отсутствия и порядком поработал для вас. Я нанял дюжину плотников и рабочих, которые теперь же начнут рубить деревья и приготовлять их для постройки вашего дома. Постройку эту следует начать еще в середине лета. Я думаю, на будущей неделе мы предпримем наше путешествие к Бальсфиорду, к прекрасному Бальсфиорду и там, в силу вашего королевского указа, вступим во владение землей. Увидите, господин Стуре, что это за местечко, оно, наверное, понравится вам. — Ну-у! Я больше ничего не скажу. Он повернулся и указал на свою самую новую и самую большую яхту, которая стояла у амбара и, по-видимому, была тяжело нагружена. — Посмотрите, — продолжал он, — судно это до палубы наполнено самым чистым, самым прозрачным тресковым жиром; нынче я надеюсь быть первым на месте и продать товар по хорошей цене. Яхта должна была немедленно отправиться в Берген, как только они возвратятся из Бальсфиорда; по дороге они заедут на Лофодены, чтобы взглянуть на сушильни. Гельгештад пригласил Стуре сопровождать его в этом путешествии, чтобы самому позаботиться о своей рыбе и ознакомиться в Бергене с торговлею в больших размерах. — Тогда ваше ученичество кончится, — сказал купец на пути к дому, — и вы будете в состоянии сами о себе заботиться. Теплой погодой спешили воспользоваться, и уже на второе утро по приезде молодого поселенца предприняли поездку к Бальсфиорду. Нужно было кое-что приготовить из провизии на два дня; навьючили двух здоровых лошадей посудой и припасами. Кроме Гельгештада и Стуре участвовали еще в поездке Олаф Вейганд и Павел Петерсен; оба они просили доставить им это удовольствие: Густав остался оберегать дом. Рано утром маленький караван приготовился к переходу через высокий фиельд, разделяющий Уласфиорд от Бальсфиорда. С лошадьми были два проводника. Гельгештад, в кожаной куртке, с длинной, остроконечной палкой в руке, шел впереди, молодые люди с ружьями и ягташами следовали за ним. Небо было синее и ясное; скалы Кильписа блестели в утренних лучах солнца. Освещаемые этими лучами мало-помалу они взобрались на высокий фиельд и наконец достигли после долгого и затруднительного перехода берегов Уласфиорда, простиравшего внизу под ними свои прекрасные зеркальные воды. Здесь общество весело позавтракало, но Гельгештад не дал долго отдыхать и советовал спешить, чтобы еще до наступления ночи достигнуть Бальсфиорда. Перед путешественниками лежал еще один крутой хребет, через который надо было перебраться; вершины его были покрыты глубоким снегом. Бодро взобрались они на самый гребень крутого снежного хребта, что стоило им не малых усилий; но наверху на уставших путников пахнуло более мягким воздухом с Бальсфиорда, который виднелся как прозрачное зеркало между зеленеющими берегами. Блестящие, пенящиеся ручьи, точно молочные, падали из расщелин, высокие деревья окаймляли южный берег залива, в глубине которого с шумом выливалась в море Бальсэльф из своей долины. Лес перемежался с потоками и маленькими участками лугов, а вдали, на востоке и на севере неизмеримые белоснежные линии лапландских Альп смешивались с облаками. Наконец достигли наскоро сколоченной избушки у глубокой бухты фиорда. Там путешественники увидели множество срубленных древесных стволов, уже очищенных от сучьев. Дюжина коренастых людей мало-помалу подходили и радостно здоровались с посетителями. Пока развьючивали лошадей и развязывали корзины с провизией, Стуре выслушивал от-четщ рабочих. Все были довольны; никто им не помешал, и только раз медведь подошел ночью к самой избушке, но при первом шуме он опять убрался в лес. Путешественники устали и скоро разбрелись по простым койкам, намереваясь на следующий день, не торопясь, осмотреть окрестности. Утреннее солнце осветило своим красным светом высокие снежные поляны и согнало туман из леса и долины. Путешественники позавтракали и пошли на берег фиорда. Воздух был резок и свеж, природа величественна, и на сердце у Стуре стало легко и весело. Он впервые испытал счастие бродить с ружьем в руке, лицом к лицу с лесом, не чувствуя над собой ничьей чужой воли. Лес, покрывавший долину бурной Вальс-эльф, был северный девственный лес; в него редко проникала человеческая нога, и еще никогда не касался топор. Тысячелетие тому назад здесь росли гигантские горные сосны, которые сгнили и мало-помалу образовали плодородную почву. Стуре никогда еще не видал чудес северного горного потока; здесь же Вальс-эльф представляла их во всей красоте и великолепии: она то блестела прекрасной синевой своих вод между глетчерами, то укутанная инеем и снегом падала в пропасть, откуда высоко вздымалось целое облако водяной пыли. Генрих едва мог оторваться от этой живописной картины и последовать за своими товарищами, которые обращали внимание совсем на иное. Петерсен и Стуре углубились в долину, а Гельгештад с Олафом взобрались на вершину, чтобы поискать такую точку, с которой можно было обозреть всю область. Северный землевладелец мало имел способностей к купеческому делу, по крайней мере такого мнения был о нем его старый спутник, так как Олаф никак не мог себе уяснить практической пользы этих лесных богатств. Он указывал на трудности и на значительные издержки, с которыми сопряжена будет рубка деревьев и отправка их к фиорду; ему казалось, что всегда будет дешевле привозить дрова с юга. Гельгештад молча слушал его, время от времени постукивая своею большою палкою по самым могучим стволам. — Ты принадлежишь к тем, — сказал он наконец, — которые верят только тому, что видят; но я уверен, Олаф, что ровно через год у Бальсфиорда будут стоять яхты, нагруженные досками и бревнами, и повезут их в Норвегию и даже в Голландию. — Может быть вы и дальновиднее меня, — возразил Олаф, качая головой, — но, наверное, надо употребить много денег и трудов, чтобы осуществить ваши планы. Всего же менее может мечтать о таких великих трудных спекуляциях этот датский господин: где же он найдет такого дурака, кто бы ссудил его такой значительною суммою? — Ну-у, — сказал Гельгёштад, лукаво улыбаясь, — этот дурак — я. — Как? — воскликнул простоватый Олаф, — вы и вправду хотите это сделать? Это может показаться заманчивым, но я предостерегаю вас. Вы богатейший человек в стране, но вы уже в тех годах, когда человек думает о спокойствии. Здесь разговор их был прерван отчаянным криком в долине. Через секунду два выстрела последовали один за другим, и звук их повторило эхо в горах; потом послышался страшный рев и вскоре за тем опять звук выстрела, точно удар плетью. Над вершинами сосен поднялся дым; кто-то с большой поспешностью бежал по неровной поверхности долины и громко звал на помощь. Олаф с Гельгештадом сейчас же поняли, в чем дело. Норвежец побежал с ружьем в руке навстречу писцу, так как он-то и оказался беглецом, и должен был силою удержать его; он, по-видимому, вовсе лишился рассудка со страху. Петерсен потерял во время побега шляпу; волосы развевались у него на голове, глаза дико блуждали. — Стой, брат! — закричал Олаф громовым голосом. — Где Стуре? — Медведь! — заикался писец, — он его разорвал! — Аты, трус, убежал! — отвечал Олаф, отталкивая его. — Стыдись! С этими словами он сбежал вниз по краю долины, чтобы оказать помощь покинутому другу, или, по крайней мере, отомстить за него. Несколько раз он изо всей мочи звал Стуре по имени и, наконец, к великой своей радости, услыхал его голос. Там, где поток образовал поворот, лежало почти плоское пространство, окруженное с трех сторон разрозненными скалами и покрытое низкими кустами березы. Стуре стоял посреди этого пространства, опираясь на ружье. У ног его лежал в предсмертных судорогах громадный медведь. Храбрый Олаф выразил шумную радость; спрыгнув в долину, он поспешил к стрелку и с горячностью потрепал его по плечу. — Клянусь честью! — воскликнул он, — тебе не нужно было этого труса-писца, ты и сам сумел своей пулей прикончить живучую жизнь медведя. Могучий зверь, я такого еще никогда не видал. С новым изумлением смерил он длину туловища страшной дичины и позвал Гельгештада, который, наконец, явился в сопровождении Павла Петерсена. Писец извинялся, как умел. Он дошел со Стуре до самого этого места и, ничего не подозревая, приблизился к скале, когда он услышал, как раз позади себя, глухое рычанье и, оглянувшись, увидел медведя, который высунул свою громадную голову из кустов и сейчас же приготовился к нападению, встав на задние лапы. — Я схватил ружье, — сказал Павел, — и, кажется, попал в чудовище. Медведь испустил ужасный рев, я же побежал искать помощи, предоставив Стуре добить его. Олаф громко засмеялся и ответил с насмешкою. — Он это и сделал. Д ты так уж, правда, рыцарь без страха и упрека! Гельгештад предупредил ссору. Он отдавал справедливость рассудительности писца, но в то же время приписывал всю славу Стуре и расточал самые искренние похвалы его храбрости. В полном согласии вернулись в избушку и известили рабочих, которые с криками радости собрались в путь, чтобы спасти богатую добычу от лисиц и волков. Через несколько часов медвежье мясо уже варилось в котле. Стуре принудили снова рассказать свое приключение и вторично поздравили его с победой. После веселого обеда, Гельгештад взял Стуре под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперед перед избушкою, еще раз описал ему все выгоды осмотренного поселения. — Главное дело, — добавил он, — чтобы мы немедленно заставили Павла Петерсена выправить вводный акт. К фиорду принадлежит еще плоский остров Стреммен, лежащий в проливе перед самым Тромзое; этот остров тоже должен быть закреплен за вами. — Разве этот голый, скалистый остров так важен? — спросил Стуре. — Еще бы, — возразил старик, с неудовольствием качая головой, — это как раз самый лучший клочок. Легко заметить, сударь, что ни один корабль, плывущий в Тромзое, не может его обойти. Это лучшее местечко для поселения, с ним вы приобретаете и рыбную ловлю на всем зунде. — Я не отрицаю тех преимуществ, которые представляет эта местность и, в главнейшем, не могу не согласиться с вами, — возразил Стуре, — но должен сообщить, господин Гельгештад, что меня тревожат многие тяжелые сомнения, которые еще более усилились после разговора с Олафом. — Оставьте вы эту глупую голову! — возразил сердито купец. — Я знаю, что вас тревожит. Все на счет денег, не так ли? Но будьте на этот счет спокойны; у меня лежат для вас десять тысяч ефимков, а если не хватит, то могу достать и больше. Сейчас же можете и получить их, как только мы воротимся из Бергена; я не требую от вас иного обязательства, как только простой расписки и возьму общепринятые восемь процентов. — Ваше предложение очень заманчиво, — возразил Стуре, колеблясь, — но не одни только деньги меня беспокоят. Я знаю, что правительство обещало лапландцам сохранить за ними их пастбища, и что именно эти фиорды и полуострова лапландцы признают за свою древнюю собственность. Что скажет губернатор, генерал Мюнтер, что скажет Клаус Горнеманн, если мы снова оберем уж и без того преследуемый народ?.. Гельгештад не дал ему договорить. Остановившись между обломками скал, он поднял свое грубое лицо и сказал: — Я теперь больше не буду настаивать, но до завтра вы должны непременно решиться. Если вы хотите построить свой дом в Бальсфиорде, то смело принимайтесь за дело, и Нильс Гельгештад, самый влиятельный человек во всем Финмаркене, будет на вашей стороне; если не хотите, то делайте, как знаете, и начните лучше… Я ни к чему вас не принуждаю, обдумайте теперь это дело и завтра скажите мне только да или нет, больше ничего не нужно. Он пошел к дому и оставил Стуре между утесами, покрытыми мхом и кустарником, которые были в беспорядке разбросаны по берегу фиорда. Настал вечер, и спустился туман, который медленно клубился над проливом; последний солнечный луч угас; глухо и с шумом ударялись волны о берег, на котором стоял Стуре, погруженный в глубокое раздумье. Одной рукой Гельгештад давал ему средства приобрести богатства, другой он указывал на дверь, если он не примет его денег. Выгода, о которой он ему говорил, действительно существовала; Стуре вполне понимал, чего стоило такое имение, но все-таки внутренний голос ему шепнул, что все люди, уважающие закон, осудят его. Другой голос возбуждал в нем недоверие, и наконец он не громко произнес: — Это не может быть иначе, он намеревается обмануть меня! Вдруг он вздрогнул, потому что за ним кто-то произнес ясно и твердо: — Юноша, ты говоришь правду! Датчанин быстро обернулся и увидел в нескольких шагах от себя человеческую фигуру, сидевшую на камне, полуокутанную туманом. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Он не сомневался, кто был этот старик, своей неподвижностью походивший на камень, на котором он сидел. Ночной ветер развевал его седые волосы, и он медленно, суровым, монотонным голосом повторил снова: — Ты говоришь правду; Нильс Гельгештад обманывает всех, кто попадет в его руки. — Афрайя, — возразил Стуре, — сегодня я обязан тебе жизнью, это ты убил медведя, твоя пуля пронзила его, когда я его только ранил. Я пришел сюда с намерением завладеть этой областью; но теперь я ни за что этого не сделаю, я не хочу нарушать твоих прав, напротив, я их буду ограждать, насколько у меня хватит сил. Старик молча покачал седой головой. — У тебя кроткое сердце, — сказал он, — ты не презираешь детей Юбинала! Я знал, что Гельгештад приведет тебя к Бальсфиорду и ожидал тебя. Я был с тобой, когда угрожал тебе медведь, и сохранил твою жизнь. Я и всегда буду с тобой и охраню тебя от твоих врагов. Живи здесь в мире и спокойствии. Если ты уйдешь, то жажда наживы скоро приведет сюда другого худшего. Судья в Тромзое и Нильс Гельгештад не отстанут больше от этого куска земли, если даже им придется выдумать и новый план. Все это Афрайя сказал на датско-норвежском наречии, на котором он выражался совершенно свободно. — Значит, ты уверен в том, что купец и судья с его племянником хотят мне зла? — спросил Стуре. — Твой королевский указ слишком ценное приобретение, и не мудрено, если Гельгештад и его сообщники разлакомились на него. Они уже давно знают, что Бальсфиорд слишком богат и лесом, и рыбою. Он взял тебя в дом и даст тебе денег, чтобы ты мог рубить лес и заняться торговлей; но ты неопытен, потеряешь капитал и попадешь в нужду. Этого-то времени он и ждет, рука его тогда закроется для тебя, он покажет тебе твои векселя и прогонит тебя при помощи судьи, с которым разделит добычу. — Ах, если ты только говоришь правду, — вскричал он, сжимая кулаки, — но это возможно, я и сам думаю о том же.