Именно в этот момент Айзенменгер заметил тихим голосом: — При вскрытии тела неизбежно обилие брызг. Это заявление было встречено с легким недоумением. — Крохотные капли крови покрывают все близлежащее пространство. — Я же уже сказал, — фыркнул Гомер, — что на его одежде не было ничего обнаружено. Но Айзенменгер мыслил в соответствии с совершенно иной логикой. — У него слабое зрение. Беверли тут же поняла, о чем идет речь, и подхватила: — Очки. Он был в очках, когда потрошил тела. Айзенменгер кивнул: — Думаю, вряд ли он смог бы что-нибудь разобрать без очков. Беверли повернулась к Гомеру. Елена никогда не видела, чтобы человек получал от собственной персоны такое удовольствие. — Да, я уже об этом подумал. Однако когда он передал нам свои очки, судмедэксперты не смогли на них обнаружить никаких посторонних ДНК. — Он попытался изобразить на своем лице сочувствие, но оно продолжало лучиться самодовольством. — Так что прошу прощения. Он не то улыбнулся, не то ухмыльнулся и уже двинулся к двери, когда Айзенменгер пробормотал ему вслед: — Возможно, у него есть запасная пара. Гомер остановился, обернулся и заявил: — Другой пары мы не нашли. — Однако его голос свидетельствовал о том, что он вступил на более чем шаткую почву. — Один из моих партнеров, мистер Мортон, хранит запасные очки в кабинете, — вспомнила Елена. — На случай, если забудет свои дома. На этот раз первым откликнулся Райт: — Кабинет мы тоже обыскали, мисс, и ничего там не нашли. — Ему, по крайней мере, хватило воспитанности произнести это виноватым тоном. — Джон? — Беверли посмотрела на Айзенменгера. — В чем дело? Но тот довольно грубо проигнорировал ее и повернулся к Райту: — Вы обыскали оба его кабинета? И вот повисла настоящая пауза, во время которой Гомер с Райтом уставились друг на друга. — Кроме того что он является начмедом, — пришел им на помощь Айзенменгер, — он продолжает оставаться практикующим неврологом. У него есть кабинет в административном здании и другой, лечебный кабинет. Райт поспешно направился к дверям, а Гомер наградил его таким взглядом, что Медузе Горгоне впору было бы устыдиться. Елена, снова оказавшись в обшарпанной приемной, пыталась убедить себя в том, что совершенно не волнуется, что сохраняет спокойствие и способна к объективному восприятию действительности. Она не отдавала себе отчета в том, что руки у нее дрожат, в животе бурчит и больше нескольких секунд она не может находиться в одном и том же положении. Грудь и предплечье снова мучила боль. На самом деле они не переставали болеть с того дня, как на нее напал Пендред, более того, она подхватила какую-то инфекцию, и повязка постоянно намокала из-за гнойных и кровянистых выделений. Она принимала антибиотики, но это приводило лишь к тому, что ее периодически тошнило. Она понимала, что должна радоваться исходу дела, однако это обстоятельство могло лишь на время отвлечь ее от более существенных проблем — как она могла радоваться, если постоянно помнила о своей смертности и о том, что в мире существуют куда более серьезные вещи, нежели такая ерунда, как выяснение того, кто убил трех человек? Как ему это удавалось? Она уже почти привыкла к этой сверхъестественной способности Айзенменгера улавливать самое существенное. Он как-то сказал, что суть его ремесла — суть самой жизни — заключается в способности задавать правильные вопросы. Только осознав контекст, можно начать поиски в верном направлении, только развернувшись в верном направлении, можно увидеть восход солнца. Она понимала, что он имеет в виду, но это не умаляло ее восхищения им. Как ему удавалось задавать правильные вопросы? Кто ее убил? Зачем это было сделано? Куда я положил ручку? Сколько будет, если восемь умножить на девять? Какой рост герцога Эдинбургского? Теперь она понимала, что вселенная представляет собой лишь ряд вопросов, на которые надо ответить, просто одни важнее других. Все? Или метастазы распространились? Потребуется ли мне химиотерапия? Ее уже тошнило от этих вопросов. Неужели я умру от этого? Дверь открылась, и она подумала: неужто жизнь после смерти выглядит именно так — дверь открывается, и ты ждешь, что тебе суждено — адская бездна или райские холмы? — Елена? Она уже была знакома и беседовала с медсестрой до этого, посему та имела полное право обращаться к ней по имени. Елена встала, и сестра, улыбнувшись, пропустила ее в кабинет. Елена напряженно пыталась угадать, что выражает эта улыбка — сострадание или ободрение. Войдя в кабинет, она увидела точно такую же улыбку на лице врача, и тогда ей стало все понятно. Эпилог Нам надо поговорить. Айзенменгер не был в этом уверен. Ему многое надо было сделать в этой жизни, но в данный момент и в нынешнем его состоянии он не считал разговор с Беверли Уортон насущной необходимостью. Это было слишком опасно, слишком соблазнительно. Он неохотно согласился на ее предложение. И не потому, что ему не нравилось с ней разговаривать, а потому, что это доставляло ему слишком большое удовольствие. Настолько большое, что в один прекрасный момент, если бы этому не воспрепятствовали обстоятельства, он бы уступил своим желаниям. Имея с ней дело, он должен был постоянно помнить, что она станет всячески пытаться заставить его нарушить рамки приличий. Ему казалось, что весь смысл ее существования заключается в обольщении, насмешке и получении удовольствия. Елена испытывала к ней ненависть не только из-за того, что было ею сделано, но и потому, что Беверли собой представляла. Уортон была облачена в лосины. Она не потрудилась сделать макияж, который свидетельствовал бы о том, что она готовилась к его приходу, однако это мало что меняло. На ней были лосины. Когда она открыла дверь, он удивленно приподнял брови, и она рассмеялась: — Извини. Занималась гимнастикой. Однако это заявление сопровождалось невыразимо соблазнительным взглядом. Она повернулась и двинулась прочь, и даже если бы в этот момент ему в прямую кишку всадили стрекало, он все равно не смог бы оторвать глаз от ее спины, ног и ягодиц. Он вошел и поспешно закрыл за собой дверь, пока она не обернулась и не рассмеялась над ним. Потому что она наверняка бы это сделала — она прекрасно понимала, о чем он думает и что себе представляет. — Так о чем мы должны поговорить? — спросил он, не столько искренне интересуясь предметом разговора, сколько стремясь избавиться от наваждения. Она взяла с дивана халат и накинула его на себя; отчасти это облегчило страдания Айзенменгера, но о полном исцелении не могло быть и речи. Она жестом предложила ему сесть. — Кофе? — Да, пожалуйста. Ты, наверное, пребываешь на вершине блаженства, — заметил он, пока она занималась приготовлением кофе. — Восстановлена в звании, а Гомер оплеван с ног до головы. — Моя репутация сильно пострадала, — отрывая взгляд от кофеварки, ответила она. — Хотя им и не удалось окончательно ее испортить. Айзенменгер промолчал, и Беверли в тишине доварила кофе. Она устроилась напротив него, выставив напоказ идеально очерченные ноги. На ее прекрасном лице лежала печать грусти. — Я доказала свою правоту, и теперь мне не грозит отстранение от работы. Он не понял подтекста — слова были ясны, но смысл ускользал. — Это ведь хорошо? Казалось, она с трудом подбирает слова. Она сидела, хмуро уставившись на чашки с кофе, словно пытаясь сдвинуть их с места взглядом. — Мартин Пендред похитил Елену. Он привязал ее к секционному столу и собирался вскрыть и изъять внутренние органы. Он начал догадываться, к чему она клонит. — У него начался психоз. Вследствие стресса, пережитого во время ареста, и последующей охоты на него… — Так же как у Мелькиора? — На ее лице появилась нервная вопросительная улыбка, а во взгляде испуганная покорность. Айзенменгер вздохнул.