— А какая разница? — огрызнулся Шахин, вновь занимая оборонительную позицию. — Все знают, кто убил Милроя. — Правда? На лице Шахина отразились смущение, подозрительность и страх, которые перетекали друг в друга. — Пендред. Разве нет? Айзенменгер откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Шахина. — Возможно, но когда вы явились сюда в поисках собранного на вас Милроем компромата, я несколько удивился. Может, вы с Пиринджером начали излишне переживать из-за этих инсинуаций Милроя? А вдруг вы воспользовались возможностью избавиться от него в духе Потрошителя, а потом пришли сюда, чтобы уничтожить улики, позволяющие связать вас с убийством? — Какая чушь! Признаю, я действительно зашел для того, чтобы посмотреть, нет ли у него каких-нибудь бумаг, но я даже не подозревал о существовании этих коробок. Я вообще не был уверен в том, что он хранил какие-то записи. Просто предположил, что с него станется. И скорее всего, это было правдой, по крайней мере, Айзенменгер не мог доказать противоположного. — Вы слышали, чтобы Милрой когда-нибудь говорил гадости об Алисон фон Герке или Треворе Людвиге? — чувствуя, что сдает позиции, устало поинтересовался Айзенменгер. — Он считал Людвига некомпетентным. Айзенменгер уже решил, что выведал у Шахина все, что мог, поэтому был несказанно удивлен, когда тот вдруг добавил: — А Алисон фон Герке ненавидела его из чувства мести. — Серьезно? Почему? Похоже, Шахин не подозревал, что следующая его фраза произведет эффект разорвавшейся бомбы. — Потому что двадцать лет назад она от него забеременела, а он ее бросил. Ей пришлось сделать аборт, и с тех пор она уже не могла иметь детей. — Как Елена? Вопрос был задан без малейшего намека на искренний интерес, и Айзенменгер, понимая, что Елене не хотелось бы, чтобы Беверли Уортон знала о том, что с ней происходит, отделался скупым ответом: — Пока не очень хорошо. — Передай ей привет от меня, — заметила Беверли ледяным тоном и тут же продолжила, прежде чем Айзенменгер успел что-либо ответить: — Ну а теперь к делу. Надеюсь, тебе удалось продвинуться дальше, чем мне, Джон. Они направлялись в крематорий. На улице было прохладно, высоко в небе виднелись легкие перистые облака, холодное солнце отбрасывало ярко очерченные тени. То тут, то там мелькали прохожие, два грязных и неухоженных старика пили пиво, а за их спинами, поверх деревьев, виднелось здание больницы. — Может быть, может быть. — Все тот же старина Джон, — рассмеялась она. — Никогда не скажет просто. — Ты необъективна, Беверли. Я всегда даю конкретные ответы, если они у меня есть. К сожалению, пока я могу говорить лишь о возможностях и вероятностях. Она вздохнула: — А у меня, боюсь, одни невозможности. — То есть? — Судя по отчетам, у всех есть алиби. — У всех? Редко случалось, чтобы у всех подозреваемых было алиби; обычно находилась пара человек, которые не могли вспомнить, чем они занимались, или действительно просто читали в одиночестве в оговоренное время. Беверли указала на скамейку, стоявшую у дорожки. В глубине напротив высилось викторианское чудовище — сплошные серафимы и херувимы с неестественно длинными трубами. — Я сделала кое-какие выписки. — Она протянула ему записи. — Как тебе только удается их добывать? — поинтересовался он. — Не спрашивай, — ответила она. Мрачность тона и выражения ее лица подсказали ему ответ. — Единственная странность, на которую я обратила внимание, это показания профессора Пиринджера и доктора Шахина, — заметила она, пока он читал. — Пиринджер утверждает, что провел вечер в том же театре, что и Шахин, и при этом оба настаивают на том, что не видели друг друга. — Это потому, что они любовники, — отрываясь от записей, пояснил Айзенменгер. На ее лице мелькнула догадка. — И они стараются это скрыть? Почему? — Потому что существуют подозрения, что Шахин получил свое место лишь благодаря протекции Пиринджера. Она задумалась. — То есть они были в театре вместе, но не хотят этого признавать? И они решили воспользоваться своим алиби в минимальной степени, не сообщая о том, что были вместе. — Думаю, да. Вряд ли они не смогут вспомнить название пьесы или содержание третьего действия. Может, во время спектакля была объявлена пожарная тревога, о которой они не упомянули? Она с деланной трагичностью покачала головой: — Хорошо бы. Далее шли показания Виктории Бенс-Джонс. — Они даже Викторию допросили, — с удивлением заметил он. — Старший инспектор Гомер всегда отличался дотошностью. — Почему-то это заявление резануло его слух. — Ее муж обеспечил ей алиби. — Надеюсь, ты не считаешь, что все это было совершено женщиной? Он вынужден был признать, что до сих пор об этом не задумывался. — В этом случае главную трудность составляли бы изъятие и перенос массы внутренних органов, которая весит около десяти килограммов. Женщина вряд ли на такое способна. Но даже произнося это, он знал, что дело не в этом. Тела лежали на земле, и для того чтобы вскрыть череп для удаления мозга, их надо было поднять и чем-то подпереть сзади. Могла ли это сделать Виктория Бенс-Джонс? Он задумался. — Боюсь, Виктории вряд ли удалось бы с этим справиться. Алисон фон Герке стара для этого. Но она сильна, как ломовая лошадь, и в принципе могла бы осуществить такое, хотя я все равно плохо себе это представляю. — Может, мы в таком случае сразу вычеркнем их из списка подозреваемых? — Может, — осторожно ответил он, чувствуя, как что-то не дает ему покоя. — Но я бы чувствовал себя увереннее, если бы знал, чем именно был вызван ее стресс. — Какая разница, если мы исключаем ее на основании физических возможностей. Айзенменгер ничего не ответил и вновь склонился над записями. Алисон фон Герке ездила к матери, Тревор Людвиг с женой и детьми был на матче по регби, а Льюи, как ни странно, ходил в церковь. — Надо сказать, я никогда не замечал наличия у Льюи религиозных чувств. Беверли пожала плечами: — Гомер уже проверил все алиби. Алиби Льюи подтверждено священником. В результате они снова оказались у разбитого корыта. Айзенменгер вздохнул и вернул записи Беверли. — Пусть это лучше побудет у тебя. Она положила бумаги обратно в портфель и повернулась к нему: — Ну а что у тебя? Он рассказал ей о найденных в кабинете Милроя коробках и об их содержимом, и Беверли даже присвистнула: — Ничего себе! И что это так его допекло? — Судя по всему, любовная трагедия. — И он пересказал ей свой разговор с Шахином. — Но зачем было вымещать свою обиду на коллегах? — Думаю, потому что она ушла как раз из-за его работы. Он все время проводил на службе, занимаясь исследованиями и административной деятельностью, и не замечал, что ей плохо. А потом точно так же он не обратил внимания на то, что у его жены начался роман. А после того как она его бросила, у него не осталось ничего, кроме работы. Когда же Пиринджер увел у него из-под носа должность профессора, которую он уже считал своей, Милрой решил, что все коллеги его предали. И ему не осталось ничего иного, как пестовать свои предрассудки.