— Ты не посмеешь! — Почему нет? — Милрой изобразил изумление. — Разве они не имеют права знать? Людвиг чувствовал, как его захлестывает ужас. — Но это будет серьезным нарушением конфиденциальности и профессиональной тайны. Тебя уволят… Милрой махнул рукой: — Ты что, не знаешь, Тревор? Доносительство теперь в чести. К тому же это будут анонимные письма, и никто не сможет доказать, что они написаны мной. Об этом никто не узнает, как и о нашем сегодняшнем разговоре. Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь. — Ну, сука, тебе это так не сойдет, — наконец прошипел он. Милрой не стал утруждать себя ответом и лишь с безразличным видом пожал плечами. Людвиг, недовольный собой, хотя последнее слово и осталось за ним, вышел за дверь. Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, — одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие — что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и никоим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала. Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой. Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенс-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина. — Джон замещает Викторию, — пояснила Алисон. Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника. Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться. У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты. — Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность. Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил: — Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились. Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании. Однако Айзенменгер не ощущал в себе дипломатических способностей, поэтому он продолжил: — Стресс — это ужасная вещь. Бенс-Джонс продолжал улыбаться, однако взгляд его изменился и стал чуть ли не враждебным, однако, несмотря на это, голос его оставался спокойным и невозмутимым: — Да, боюсь, это результат современного профессионализма, особенно в области медицинского обслуживания. Фон Герке пила вино с таким видом, словно опасалась длительной засухи. — И как это прискорбно, — бодро добавила она, — особенно в случае Виктории. Айзенменгер обратил внимание на ее интонацию, но никак не мог понять, чем она была вызвана. Он вопросительно поднял брови, и она пояснила: — Лауреат медали Коллегии за исследовательскую работу. — Ах да, — откликнулся Айзенменгер. И лишь Бенс-Джонс покачал головой и пробормотал себе под нос: — Это была ерунда, — что несколько удивило Айзенменгера, ведь в конце концов это не Бенс-Джонс получил ее. — А в какой области она проводила исследования? — Кажется, что-то связанное с рибосомами, — продолжая улыбаться, туманно ответил Бенс-Джонс. Мимо прошел официант с подносом — Айзенменгер от вина отказался, а Бенс-Джонс и фон Герке взяли по бокалу. — А вы сами проявляете интерес к исследовательской деятельности? — спросил Бенс-Джонс Айзенменгера. Однако Айзенменгеру пришлось его разочаровать, и его образ явно поблек в глазах начмеда. — Зато Джон — опытный патологоанатом, — вмешалась фон Герке, но они являлись исследовательским отделом, и разменной монетой здесь могли быть лишь научные достижения. — Правда? — Он по-прежнему улыбался, но теперь улыбка казалась словно приклеенной к его отрешенному лицу. И Айзенменгер решил покинуть поле боя. Он поставил бокал на ближайший подоконник и, обращаясь к Бенс-Джонсу, произнес: — Передайте Виктории мои наилучшие пожелания. Губы Бенс-Джонса расползлись чуть шире, и он кивнул: — Конечно-конечно. Впрочем, в его глазах ничего не отразилось, и, не успел Айзенменгер отойти на шаг в сторону, как он тут же принялся болтать с фон Герке о всякой чепухе. Телефонная трель была негромкой и тем не менее вызвала раздражение у Уилсона Милроя, когда он поздним вечером сидел в своем небольшом, но, как он считал, уютном кабинете, пил охлажденное вино и слушал раннего Майлса Дэвиса. Вдоль стен стояли книжные шкафы, посередине дубовый письменный стол с обитой кожей столешницей, в углу — дорогая стереосистема, на которой он проигрывал пластинки из своей обширной коллекции джаза. Но самое главное, на двери кабинета был замок. Он довольно часто им пользовался в прежние времена, когда его дочь еще не ушла из дома, а жена хранила ему верность. Впрочем, он и сейчас часто запирался по привычке, хотя теперь его единственной компаньонкой была экономка Ева, которая с почтением относилась к его уединению и никогда его не тревожила. Зачем он это делал, он и сам не знал. Он попытался проигнорировать звонок, чтобы Майлс Дэвис смог доиграть в восхищенной тишине, как того и заслуживал его гений, но у него ничего не вышло. Чертов телефон продолжал трезвонить, и вскоре Уилсон уже не слышал ничего между его звонками. Даже прибавив громкости на стереопроигрывателе, он раздраженно поймал себя на том, что не улавливает звуков музыки. В конце концов, едва не дрожа от ярости, он выскочил из кабинета, оставив на столе стопку документов, которые читал с таким всепоглощающим интересом. Дом был большим, и поскольку Милрой принципиально отказался делать проводку в своем кабинете, телефон находился довольно далеко. Как ни странно, когда он до него добрался, тот все еще звонил. — Алле? — рявкнул он в трубку. — Папа? Это была Абигайль, и вся его ярость тут же растворилась, уступив место нежности: — Аби? Она уже год как жила отдельно, но продолжала регулярно ему звонить. — У меня проблема с машиной. Ты не мог бы подъехать и помочь? Аби оставалась последним человеком, по отношению к которому он испытывал сочувствие. Стоило ему услышать ее голос, как на него нисходили мир и покой. Голос у нее был спокойный, впрочем, она всегда была спокойна. Тревоги и волнения были несовместимы с Аби. Ей всегда удавалось утихомирить его, даже тогда, когда он пылал от негодования. — Прямо сейчас? Он как-то почувствовал, что она улыбается. — Конечно, глупенький. Он часто думал о том, что он делал бы без Аби, без того целительного бальзама, который она проливала ему на душу лишь одним звуком своего голоса. Он подозревал, что, если бы не она, все несправедливости, выпавшие на его долю, — кража Пиринджером причитавшегося ему места, его личная непризнанность в мире некомпетентности и мошенничества, в котором профессионализм и способности более не были в цене, — изменили бы его до неузнаваемости. — Тебе это удобно? — спросила она. Она все еще надеялась на то, что он найдет себе подходящую женщину. — Думаю, да, — с театральным вздохом ответил он. — Потому что если тебе неудобно… — с насмешливой серьезностью продолжила она. — Ты прекрасно знаешь, что мне все удобно, — прервал ее он. И ее смех наполнил его сердце радостью. — Глупенький. — Она так часто называла его этим словом, что оно почти стало его прозвищем. — Я еду. Она поблагодарила его, и это доставило ему такое удовольствие, какого не могло принести ничто другое. Он подошел к расположенному в просторном коридоре большому гардеробу, где хранилась его одежда, и выбрал вельветовый пиджак и спортивные туфли. Он взял ключи от машины, лежавшие на столике перед большим зеркалом, похлопал себя по карману брюк, проверяя наличие ключей от дома, и открыл входную дверь с окошком из разноцветного стекла. Когда он спустился в сад, покато уходивший к улице, частично скрытой яблоневыми и грушевыми деревьями, начало накрапывать. Он подошел к деревянным дверям своего гаража, на которых уже облупилась краска, хотя от этого они не стали выглядеть хуже. В сумерках ему не сразу удалось найти замок и правильно вставить ключ. И пока он стоял согнувшись, сзади раздался слабый шорох, и уже через секунду у него не осталось сомнений в том, что в саду кто-то есть. Он начал выпрямляться и одновременно разворачиваться, не имея пока ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть. Естественно, он не догадывался, насколько близко от него находится нарушитель его спокойствия, что он с легкостью может протянуть руку и схватить его за шиворот. Хватка была довольно сильной, но нападавший держал Уилсона лишь одной рукой, а левой нажимал ему на плечо, чтобы тот не мог выпрямиться.