Однако он уже сказал то, что хотел, и не собирался повторять это для удовольствия аудитории. Он продолжал стоять и смотреть в стену. Елена ощутила отчаяние оттого, что упустила брошенную ей наживку. — Вы сказали, что не делали этого? Однако ее призыв остался без ответа. Елена вздохнула и решила, что, раз диалог невозможен, следует перейти на монолог. Мартин перешел на колыбельные. Было что-то невыразимо трогательное в том, как этот большой красивый сорокалетний мужчина исполнял «Шпротину-Джека»; дыхание перехватывало от того, как он повторял это снова и снова, сохраняя абсолютно невозмутимый вид. — Чего ты не делал, Мартин? Молчание. — Мне сказали, что ты кого-то убил. Мартин даже не повернул головы. Казалось, он за кем-то напряженно следит. — Ты кого-то убил? Мистер и миссис Шпрот продолжили заниматься своими гастрономическими изысками, однако темп исполнения начал убыстряться, и Елена вдруг поняла, что Мартин действительно переживает сильнейший стресс. На мгновение она даже растерялась. И именно вследствие этого нараставшего страха она встала и, обойдя стол, подошла к нему. Вблизи он показался ей огромным, а оттого, что он дрожал, у нее возникла ассоциация с огромным бойлерным котлом, который вот-вот взорвется и уничтожит все вокруг. — Мартин? — Она поймала себя на том, что у нее тоже дрожат руки, словно эта дрожь была заразной. — …не ел он жира, а жена сказала, что еда постна… — Слова вылетали теперь с огромной скоростью, и таким же частым становилось его дыхание. — Мартин? — …и вот на пару дочиста слизали все они со дна… — Чем с большей скоростью он произносил слова, тем больше ей это напоминало вышедшую из-под управления и несущуюся во весь опор лошадь. Она протянула руку. — …не ел он жира, а жена… «Если он сейчас не остановится, то лишится сознания», — подумала она и слегка прикоснулась к рукаву его рубашки. Обшлага у нее обтрепались, а на рукаве виднелось жирное пятно. — …и вот на пару дочиста… — Мартин, все хорошо. Ты можешь ни о чем не беспокоиться. — …и шпрот наелся досыта… — Я здесь для того, чтобы помочь тебе. Ты можешь не… Он внезапно умолк и в буквальном смысле ожил, с головокружительной скоростью перейдя от полуавтоматизма к совершенно человеческим реакциям, от полной замкнутости к такой же открытости, от пассивности к деятельности. Он внезапно схватил ее за запястье, не больно, но довольно крепко, так что Елена даже вскрикнула от неожиданности. И он со всхлипом, напоминавшим рев тюленя (Елена лишь потом поняла, что он плачет), обхватил ее руками, и слезы хлынули по его загрубевшему небритому лицу. Не прошло и секунды, как она оказалась в его объятиях, — от него исходили власть и сила, а дыхание было громким и частым. От Мартина разило потом и затхлостью, и у Елены мелькнула паническая мысль: «Господи, да что же это происходит?» Однако через некоторое время страх прошел, потому что он просто стоял и плакал. Айзенменгер ждал на парковке за приземистым квадратным зданием полицейского участка, уродливая конфигурация которого скрывала его от неоновых огней, освещавших улицу. Слушая вечерний анализ последних политических новостей, он задремал и проснулся лишь через час, когда Елена открыла дверцу машины. — Все? — поинтересовался он. — На сегодня да. Он включил двигатель и выехал на дорогу, свернув на правую полосу. — И? — спросил он. Она не сразу ответила. — На самом деле я не должна тебе об этом рассказывать. Но Айзенменгер считал, что она хоть чем-то должна компенсировать ему загубленный вечер. — Ты считаешь, что я тут же побегу к ближайшему телефону, чтобы продать твою историю какой-нибудь желтой газетенке? — осведомился он. Она опять ответила не сразу. — Он арестован по подозрению в убийстве миссис Дженни Мюир. — Ах вот почему «Потрошитель наносит новый удар». Елена кивнула. Айзенменгер остановил машину на красный свет. — А какие-нибудь подробности тебе удалось выяснить? — Нет. На этой стадии расследования полиция не сообщает никаких сведений. Ситуация прояснится лишь после того, как ему будет предъявлено официальное обвинение. Свет в светофоре сменился на зеленый, и Айзенменгер не спеша тронулся с места. — Так чем же они сейчас занимаются? — Допрашивают его. — Елена понимала, что такой ответ его не удовлетворит, и потому добавила: — В основном о его отношениях с убитой и о том, где он находился накануне вечером. — И где он был накануне вечером? Она глубоко вздохнула с видом матери, уставшей от глупых вопросов своего ребенка. — Не знаю, Джон. Он не отвечает. Он почувствовал, что неожиданное вкрапление служебных обязанностей несколько улучшило ее настроение, и был благодарен за это, хотя ужин был безвозвратно загублен. — Знакомая ситуация. Пендреды никогда не отличались общительностью, насколько я помню. — Мартин не сказал ни слова. — Как же он попросил адвоката? — изумился он. — Он не просил, меня вызвал дежурный офицер. Наверное, хотел, чтобы все было сделано по правилам. — Значит, Мартин молчит, и ты едешь домой, — заметил Айзенменгер в ожидании правого поворота. — И что будет дальше? — Теперь у него есть восемь часов на то, чтобы отдохнуть, прежде чем все начнется сначала. Такси, ехавшее за ними, попыталось их обогнать, и это заставило Айзенменгера замолчать. — А почему это тебя так интересует? — спросила Елена. Он и сам спрашивал себя об этом и не мог найти ответа. — Наверное, по нескольким причинам, — наконец ответил он. — Я тебе уже говорил, что принимал участие в расследованиях тех необычных убийств, и раз уж они начались снова, мне, естественно, интересно, что и как конкретно произошло. — Он завершил фразу на какой-то неуверенной ноте, и это не ускользнуло от внимания Елены. — А почему еще? Они приближались к ее дому и проезжали мимо чугунной статуи короля Георга Какого-то, обернутого в американский флаг; и король, и его неподобающее одеяние были обильно сдобрены голубиным пометом, вероятно цементировавшим англо-американские отношения. Айзенменгер ответил не сразу. — Это дело всегда было очень странным, — осторожно произнес он. — А теперь положение осложняется еще больше. — Это не полностью соответствовало действительности, а лишь отчасти. Однако Елена не заметила его уловки, так как в этот момент они подъехали к ее дому. Он предполагал, что ей захочется побыть наедине с тревожившими ее проблемами, но она спросила: — Ты останешься? Естественно, он хотел остаться, — в конце концов, он ведь был мужчиной. Больше ему не представилось возможности спросить, что ее тревожит, а сама она предпочитала молчать. Они выпили кофе с бренди и легли в постель. Она не подавала никаких знаков, и он не сделал попытки заняться с ней любовью. И оба крепко уснули. Ночью Беверли приснился Джереми Итон-Лэмберт, и она проснулась на рассвете, недоумевая, с чего бы это, — раньше она никогда не впускала в свое подсознание сводного брата Елены Флеминг, который пробуждал в ее душе двух чудовищ — вины и сомнения. Да и какое отношение могло иметь его преступление — жестокое убийство матери и отчима Елены и его последующее самоубийство в тюрьме — к сегодняшнему дню? Прошлое должно было умереть, а умерев, не воскресать, однако так почему-то никогда не получалось; как неумело совершенное убийство изобилует уликами, так и прошлое оставляло свои следы, которые тлели и гнили в ярком свете настоящего. Порой Беверли казалось, что прошлое гнездится в ее душе, что она носит с собой мертвый груз, напоминающий ей о могильном мраке. Они с Питером рано вернулись с вечеринки, и услышанное ею по радио известие об аресте Мартина Пендреда еще больше испортило ей настроение. Питер сделал вид, что не заметил этого, а она сделала вид, что не заметила его притворства; но нервы у нее еще больше напряглись от этих метастабильных ухищрений.